Рождение новой поэтической школы

«Серебряный век» — сложное, изумительное полотно русской поэзии, которое начало ткаться невидимой рукой создателя в 90-х годах XIX века. И первым наиболее ярким рисунком этого бесценного, многоликого творения стал символизм с его поэтикой намека и иносказания, с его эстетизацией смерти как живого начала, с его креативной силой «безумия», со знаковым наполнением обыденных слов. Его важнейшей приметой стала аналогия лика, мимолетности, сиюминутности, в которых отразилась Вечность.

Новое мировоззрение потребовало от новой поэтической школы нового приема. Таковым стал символ — многозначное иносказание, сформировавшее еще поэтику Священного писания, а затем причудливо разработанное французскими символистами. Опыт библейской символики очень повлиял на судьбу слова «символ»: в «светском» понимании оно оставалось простым риторическим примером, применяемым к любому материалу, в «духовном» же понимании оно прочно оказалось связанно с религиозной тематикой как земной знак несказуемых земных истин. «Символ, — писал один из теоретиков и практиков нового течения, — только тогда истинный символ, когда он неисчерпаем и беспределен в своем значении, когда он изрекает на своем сокровенном языке намека и внушения нечто неадекватное внешнему слову. Он многолик, многосмыслен и всегда темен в последней глубине» .

Новое движение закрепило за собой окончательное имя, когда вышла в свет книга стихотворений Д. Мережковского «Символы» (1892 год), оформилось же это течение благодаря трем сборникам «Русские символисты», выпущенным Брюсовым (1894−1895). Если у Брюсова и Бальмонта доминировало «светское» понимание слова «символ» (они видели в символизме школу с определенной техникой), то у В. Иванова, Блока, А. Белого, которых принято называть «младшими символистами», возобладала мистико-религиозная трактовка этого понятия.

Поэтам — символистам был свойственен глубокий историзм, с позиций которого оценивались и события современности; сугубая музыкальность поэтической строки и широчайший энциклопедизм культурного арсенала. Здесь царили разнообразные формы: баллады, триолеты, венки сонетов, поэмы, подчиненные новым образам, словам, размерам, рифмам.

Я боюсь рассказать, как тебя я люблю.

Я боюсь, что, подслушавши повесть мою, Легкий ветер в кустах вдруг в веселии пьяном Полетит над землей ураганом…

Я боюсь рассказать, как тебя я люблю.

Я боюсь, что, подслушавши повесть мою, Звезды станут недвижно средь темного свода, И висеть будет ночь без исхода…

Я боюсь рассказать, как тебя я люблю.

Я боюсь, что, подслушавши повесть мою, Мое сердце безумья любви ужаснется.

И от счастья и муки порвется…

Н. Минский Поэты — символисты стали под лозунг А. С. Пушкина: «Мы рождены для вдохновенья, для звуков сладких и молитв», избрав для себя раз и навсегда лагерь «эстетизма» (признание самодвижущей ценности искусства, произведений, отрыв от общественности). Это роднило символистов с акмеистами, в значительной степени с футуристами, а после революции с имажинистами; и противопоставляло их крестьянским и пролетарским поэтам, воспринимавшем поэзию, как социальный фактор.

Трактовка русского символизма как течения романтического по своей природе, как известного рецидива романтизма начала XIX века имеет над собой глубокие основания.

Романтизм как настроение, как стремление уйти от реальной действительности в мир вымысла и мечты, как неприятие жизни и реальности, вечное «искание бесконечности в конечном», подчинение разума и воли чувству и настроениям — является, несомненно, преобладающей стихией русского символизма, тем психологическим базисом, на основе которого он мог распуститься.

Короткий вечер тихо угасает И пред смертью ласкою немой На одно мгновенье примиряет Небеса с измученной землей.

В просветленной, трогательной дали, Что неясна, как мечты мои, ;

Не печаль, а только след печали, Не любовь, а только тень любви.

И порой в безжизненном молчаньи, Как из гроба, веет с высоты.

Мне в лицо холодное дыханье

Безграничной, мертвой пустоты…

Д. Мережковский Внутренняя напряженность и беспокойство, несколько хаотическая взволнованность, так характерная для романтизма, является столь же характерной чертой русского символизма, особенно позднего его проявления. Не случайно первым увлечением Блока в поэзии был Жуковский, юношеским увлечением Бальмонта — Эдгар По и Шелли, Белый с детства упивался стихами Гете и сказками Андерсена, а любимым чтением юного Ф. Сологуба были «Робинзон» и «Дон Кихот» .

Возрождением настроений романтизма идеологическая сторона русского символизма, однако, не исчерпывается. Он впитал в себя и другие влияния: влияния западного, в частности французского «декадентства» и мистической философии В. Соловьева:

В Альпах.

Мыслей без речи и чувств без названия Радостно-мощный прибой…

Зыбкую насыпь надежд и желания Смыло волной голубой.

Синие горы кругом надвигаются, Синее море вдали.

Крылья души над землей поднимаются, Но не покинут земли.

В берег надежды и берег желания Плещет жемчужной волной, Мыслей без речи и чувств без названия Радостно-мощный прибой.

Западное декадентство — это, прежде всего, эстетство, холодное и замкнутое в себе, это крайнее самоутверждение личности, своеобразный индивидуализм (бесформенный и пассивный). Эти черты были ярко выражены в творчестве ранних русских символистов, которых иначе именовали «декадентами». Быть может, лучше, чем где бы то ни было, эстетика русского декадентства была сформулирована в словах Ф. Сологуба: «Беру кусок жизни, грубой и бедной, и творю из нее сладостную легенду, ибо я — поэт», в юношеском кредо Валерия Брюсова: «Все в жизни только лишь средство для звонко-певучих стихов».