Достоевский в художественном сознании С. Довлатова

ДОСТОЕВСКИЙ В ХУДОЖЕСТВЕННОМ СОЗНАНИИ С. ДОВЛАТОВА

Г. А. Доброзракова Во вступлении к трехтомному собранию сочинений Довлатова А. Арьев упоминает о том, что молодой Довлатов особый интерес проявлял к тем писателям, в произведениях которых находил элементы юмора. Так, он «охотно поддерживал мысль о том, что и Достоевский гениален лишь тем, что порой безумно смешно пишет…» [1]. А. Генис тоже вспоминает: «Довлатов… уверял, что Достоевский — самый смешной автор в нашей литературе» [2, с. 24]. Ему вторит П. Вайль: Довлатов, «обладая редким чутьем на юмор», «у Достоевского любил больше всего смешное и виртуозно находил уморительные места в „Братьях Карамазовых“» [3, с. 305].

Любимым произведением Довлатова, по свидетельству Е. Скульской [4, с. 153], был рассказ Достоевского «Бобок» (1873), который, как вспоминает В. Нечаев, Довлатов «считал лучшим рассказом в мировой литературе» [5]. В нем наиболее ярко проявляется как амбивалентная природа смеха Достоевского, затрагивающего сиюминутное и вечное, обыденное и фантастическое, плотское и духовное и имеющего глубокий и серьезный философский подтекст, так и мастерство Достоевского в создании парадоксальных ситуаций — неожиданных, непривычных, противоречивых по отношению к общепринятому, традиционному взгляду или здравому смыслу.

Рассказ «Бобок», как известно, явился предметом пристального внимания М. Бахтина в монографии «Проблемы поэтики Достоевского». Исследователь тщательно анализирует исключительность положения, воспроизводимого автором: герой-рассказчик, ставший свидетелем разговора мертвецов, которым дарована «последняя жизнь сознания (два — три месяца до полного засыпания)», наблюдает, как «используют» «современные мертвецы» «жизнь вне жизни», ничем не ограниченную, свободную, освобожденную «от всех условий, положений, обязанностей и законов обычной жизни» [6, с. 238—239]. Оказытается вместо ожидаемыгх раскаяния, смирения, заботы о своей душе перед лицом вечности мертвецы тратят подаренные им последние мгновения сознания на брань, скандалы, игру в преферанс, смех, бесстыщные разговоры, что приводит героя в недоумение. Не только «загробная жизнь» в рассказе Достоевского предстает карнавализованной, но и описание кладбища и похорон, как отмечает М. Бахтин, «проникнуто подчеркнутыш фамильярным и профанирующим отношением к кладбищу, к похоронам, к кладбищенскому духовенству, к покойникам, к самому „смерти таинству“» [6, с. 236].

К основным жанровым особенностям рассказа «Бобок» Бахтин относит необычность образа рассказчика (это человек, «уклонившийся от общей нормы») [6, с. 235]; внутренне диалогизированную, пронизанную полемикой речь рассказчика и особый ее тон — «зыбкий, двусмысленный, с приглушенной амбивалентностью» [6, с. 235]; карнавализацию; описание, полное снижений и приземлений, карнавальной символики и одновременно грубого натурализма и построенное на оксюморонных сочетаниях, карнавальных мезальянсах; наличие анакризы, провоцирующей «мертвецов раскрыться полной, ничем не ограниченной свободой» [6, с. 239].

Довлатов, которого И. Сухих назытает «природным филологом», сделавшим «филологию предметом своей литературы» [7, с. 26], вероятно, быш знаком с работой Бахтина. И если карнавализация воздействовала на Достоевского «преимущественно как литературно-жанровая традиция, внелитературный источник которой, то есть подлинный карнавал, может быть, даже и не осознавался им со всею отчетливостью» [6, с. 268], то вряд ли можно ошибиться, предположив, что рассказ «Бобок» и, возможно, его бахтинская интерпретация, в свою очередь, оказали влияние на творчество Довлатова.

Так, «Компромисс одиннадцатый» из повести «Компромисс» явно перекликается с рассказом Достоевского. Одним из основныгх мотивов повествования становится мотив подмены. Журналист Довлатов, выполняя редакционное задание, участвует в похоронах директора телестудии Ильвеса вместо уехавшего в командировку Шаблинского. Довлатову дают для выступления чужую речь, надевают на него чужой пиджак, путают его фамилию — в результате свое «прощальное слово» рассказчик произносит как «товарищ Долматов» [8, с. 386].

Отношение к похоронам и к покойникам определяется, прежде всего, словами рассказчика: «Я ненавижу кладбищенские церемонии. На фоне чьей-то смерти любое движение кажется безнравственным. Я ненавижу похороны за ощущение красивой убедительной скорби. За слезы чужих, посторонних людей. За подавляемое чувство радости: „Умер не ты, а другой“. За тайное беспокойство относительно предстоящей выпивки. За неумеренные комплименты в адрес покойного» [8, с. 367]. А в словах похоронной речи, заготовленной Шаблинским, слышится откровенный цинизм: «Товарищи! Как я завидую Ильвесу! Да, да, не удивляйтесь. Чувство белой зависти охватытает меня. Какая содержательная жизнь! Какие внушительные итоги! Какая завидная слава мечтателя и борца! .Спи, Хуберт Ильвес! Ты редко высыпался. Спи!..» [8, с. 369].

Кроме того, профанация проявляется в подмене покойников во время похорон и в невозможности вовремя исправить ошибку: «Сейчас вы будете хохотать. Это не Ильвес» [8, с. 385]; «Ильвеса под видом Гаспля хоронят сейчас на кладбище Меривялья Ночью поменяют гробы» [8, с. 387]. Автор показытает, как трагическое событие превращается в трагикомическое — окружающим совершенно безразлично, кто умер, таинство ритуала погребения низводится до конвейера, сама церемония превращается в «ответственное мероприятие» [8, с. 386]. Налицо и карнавальное действо увенчания — развенчания. Похороны Гаспля под видом Ильвеса транслируются в прямом эфире телевидения, а в газете «Советская Эстония» появляется репортаж с кладбища с использованием соответствующих штампов и клише советского времени: «Вся жизнь Хуберта Ильвеса быша образцом беззаветного служения делу коммунизма» [8, с. 364], «Под звуки траурного марша… Над свежей могилой звучат торжественные слова прощания… В траурном митинге приняли участие. Память о Хуберте Ильвесе будет вечно жить в наших сердцах» [8, с. 365]. С другой стороны, выясняется, что Ильвес обладал такими нравственными качествами, что от него отвернулись «родные и близкие»: «откровенно говоря, его недолюбливали» [8, с. 386].

Н.A. Орлова отмечает, что в «Компромиссе» Довлатова «знаковость внешней стороны человеческой личности и общественной жизни тесно переплетается с удвоением смехового мира. Возникает хорошо знакомый по мировой литературе мотив двойничества, зеркальности. Формы раздвоения смехового мира очень разнообразны. Появление комических двойников (Довлатов — Шаблинский, Ильвес — бухгалтер Гаспль и т. д.) — одна из них. Это дает автору широкие возможности для различных антитез и сопоставлений» [9, с. 25]. Герои противопоставлены, прежде всего, по занимаемому ими положению в иерархической общественной системе. Шаблинский — журналист, который умел создавать «проблемные материалы» [8, с. 366] для советской прессы, и поэтому у него был приличный черный костюм, а у аполитичного Довлатова даже костюма не было — только джемпер. Ильвеса как «номенклатурного работника» [8, с. 387] хоронят на привилегированном кладбище, в отличие от простого смертного — бухгалтера Гаспля. Мысль о том, что хоронить будут по земным «заслугам», волнует как героя рассказа «Бобок» («Разные разряды. Третий разряд в тридцать рублей: и прилично и не так дорого. Первые два в церкви и под папертью; ну, это кусается») [10, с. 51], так и довлатовских персонажей: «— Прямая трансляция, — сказал Быковер. Затем добавил: — Меня-то лично похоронят как собаку» [8, с. 384].

Тем не менее, несмотря на важный чин покойника, обряд прощания с Ильвесом приобретает «оттенок веселой относительности, становится почти бутафорским» (М. Бахтин) [6, с. 211]; с помощью оксюморонных сочетаний он показан автором амбивалентным: это одновременно похороны и «торжества», участники которых должны «скорбеть и лицемерить» [8, с. 367]. Сравним: герой рассказа «Бобок» «ходил развлекаться, попал на похороны» [10, с. 51], заметил, что на кладбище «много скорбных лиц, много и притворной скорби, а много и откровенной веселости» [10, с. 51].

В описании поведения довлатовского героя во время похорон также прослеживаются параллели с Достоевским. Герой рассказа «Бобок» «закусил и выпил» [10, с. 52] в ресторане за воротами кладбища; герой Довлатова, получив от распорядителя «булькнувший сверток», принял «глоток перед атакой» [8, с. 382] в фургоне, где стоял гроб. В «Компромиссе» герои кладут для закуски бутерброды на крышку гроба, в рассказе Достоевского: «на [кладбищенской] плите. лежал недоеденный бутерброд» [10, с. 52].

Довлатов, неся гроб, обращает внимание на особенную тяжесть этого груза:

«Медленно идти с тяжелым грузом — это пытка. Я устал. Руку сменить невозможно. Быковер сдавленным голосом вдруг произнес: —Тяжелый, гад.» [8, с. 384].

У Достоевского: «.участвовал собственноручно в отнесении гроба из церкви к могиле. Отчего это мертвецы в гробу делаются так тяжелы? Говорят, по какой-то инерции, что тело будто бы как-то уже не управляется самим.» [10, с. 52].

Герой Достоевского заглядывает в лица мертвецов и в могилы: «Заглянул в могилки — ужасно: вода, и какая вода! Совершенно зеленая и. ну да уж что! Поминутно могильщик выкачивал черпаком» [10, с. 51]. У Довлатова: «Я шагнул к могиле. Там стояла вода и белели перерубленные корни. Неизвестный утопал в цветах. Клочок его лица сиротливо затерялся в белой пене орхидей и гладиолусов» [8, с. 386].

К элементам карнавализации, профанирующему и фамильярному (даже галстук Довлатов старается завязать мертвецу «кембриджским лотосом», преимущество которого в том, что «узел легко развязывается», — «Ильвес будет в восторге») [8, с. 380] отношению к смерти в довлатовском повествовании присоединяется двусмысленная речь рассказчика — похоронная речь, доведенная до гротеска. Довлатов, которому «поручено быть желающим» [8, с. 382] выступить, произносит над могилой незнакомого ему покойника совсем не те слова, которые подготовил, и — происходит фантастическое: герой-рассказчик ощущает себя лежащим в гробу. Примечательно, что текст рассказа Достоевского «Бобок» отражается в довлатовском тексте «наизнанку». Если у Достоевского из гробов слышится смех и разговоры о низменном (автор при этом подробно характеризует голоса мертвецов: «брезгливый», «визгливый», «хохочущий», «испуганный», «дерзкий», «сюсюкающий» и т. п.), то у Довлатова «далекий» голос вещает о смятении души, о нетленном и возвышенном.

«Я почувствовал удушливый запах цветов и хвои. Борта неуютного ложа давили мне плечи. Опавшие лепестки щекотали сложенные на груди руки. Над моим изголовьем суетливо перемещался телеоператор. Звучал далекий, окрашенный самолюбованием голос:

«.Я не знал этого человека. Его души, его порывов, стойкости, мужества, разочарований и надежд. Я не верю, что истина далась ему без поисков. Не думаю, что угасающий взгляд открыл мерило суматошной жизни, заметных хитростей, побед без триумфа и капитуляций без горечи. Не думаю, чтобы он понял, куда мы идем и что в нашем судорожном отступлении радостно и ценно. И тем не менее он здесь. по собственному выбору.».

«…О чем я думаю, стоя у этой могилы? О тайнах человеческой души. О преодолении смерти и душевного горя. О законах бытия, которые родились в глубине тысячелетий и проживут до угасания солнца.»" [8, с. 386—387].

По мысли М. Бахтина, исключительная, парадоксальная ситуация в рассказе Достоевского «Бобок» «подчинена чисто идейной функции провоцирования и испытания правды» [6, с. 193]. Герой-повествователь, пораженный «нравственной вонью», дает заключительную оценку: «Разврат в таком месте, разврат последних упований, разврат дряблых и гниющих трупов и — даже не щадя последних мгновений сознания! Им даны, подарены эти мгновения и. А главное, главное, в таком месте! Нет, этого я не могу допустить…"[10, с. 64]. Герой Довлатова после похорон человека, который «разминувшись с именем, казался вещью» [8, с. 386], понимает, что «в открывшемся мире не было перспективы. .Гармонию выдумали поэты, желая тронуть людские сердца.» [8, с. 387].

Сближает «Компромисс одиннадцатый» с рассказом Достоевского и полемика со своими современниками относительно литературного творчества. Если герой Достоевского — непризнанный писатель — полемизирует с редакторами, не печатающими его произведений, с публикой, не понимающей юмора, то автопсихологический герой Довлатова выступает против «типичного журналиста с его раздвоенностью и цинизмом» [8, с. 370].

Перекличка с Достоевским наблюдается и в довлатовской повести «Заповедник». Подобно тому как в «Братьях Карамазовых» «под звуки трактирного органа, под стук бильярдных шаров, под хлопанье откупориваемых пивных бутылок монах и атеист решают последние мировые вопросы» [6, с. 266] (речь идет о беседе Ивана и Алеши в трактире «Солнечный город» на торговой площади захолустного городка), в «Заповеднике» во время пьянки Алиханова с фотографом Марковым обсуждается самый насущный для автопсихологического героя вопрос — о неизбежности его эмиграции. Во фрагменте есть все то, что М. Бахтин обозначает «трущобным натурализмом» и «жизненной грязью». Действие изображается в провинциальном советском ресторане «Витязь»: дверь его «была распахнута и подперта силикатным кирпичом. В прихожей у зеркала красовалась нелепая деревянная фигура — творение отставного майора Гольдштейна. На медной табличке было указано: Гольдштейн Абрам Саулович. И далее в кавычках: „Россиянин“. Фигура россиянина напоминала одновременно Мефистофеля и Бабу Ягу» [11, с. 252]. «Обнажение» правды происходит то под звон мелких монет, которые падали «в блюдечко с отбитым краем» [11, с. 252] на буфетном прилавке, то под кашель и смех «рабочих турбазы, санитаров психбольницы и конюхов леспромхоза» [11, с. 253], то под пронзительные звуки гармошки.

Все в довлатовском повествовании переворачивается «с ног на голову». Автопсихологический герой после отъезда жены и дочери за границу размышляет о том, что впереди у него — «развод, долги, литературный крах» [11, с. 253], но уезжать из страны не хочет. Слова о невозможности жить в Советском Союзе из-за отсутствия творческой свободы произносит не Алиханов, которого не печатают на родине, а его двойник — «российский алкаш"-интеллигент — фотограф Марков, для которого творческая свобода как раз не проблема: «Зарабатываю много, каждая фотка — рубль. За утро — три червонца. К вечеру — сотня. И никакого финансового контроля.» [11, с. 255—256]. Автор указывает на исключительность своего героя: «Длинноволосый, нелепый и тощий, он производил впечатление шизофреника-симулянта. Он мог бы сойти за душевнобольного, если бы не торжествующая улыбка и не выражение привычного каждодневного шутовства. Какая-то хитроватая сметливая наглость звучала в его безумных монологах. Молодец высказывался резко, отрывисто, с болезненным пафосом и каким-то драматическим напором. Он был пьян, но и в этом чувствовалась какая-то хитрость.» [11, с. 254—255].

Марков не знает никаких преград в претворении своих желаний, тем не менее мечтает о другой жизни, потому что жизнь, которую он ведет, не устраивает его: «Что остается делать?.. Пить. Возникает курская магнитная аномалия. День работаешь, неделю пьешь. Другим водяра — праздник. А для меня — суровые будни.» [11, с. 256]. Без какой-либо сложной и развернутой аргументации (в качестве аргументов выступают слова: «Ненавижу. Ненавижу это псковское жлобье!..» [11, с. 256] и «Свободы желаю! Желаю абстракционизма с додекакофонией!..» [11, с. 256]). Марков выдвигает идею о своей эмиграции: «Раньше я думал в Турцию на байдарке податься. Даже атлас купил. Но ведь, потопят, гады. Теперь я больше на евреев рассчитываю…» [11, с. 257]. Необузданная мечтательность, граничащая с маниакальными состояниями, по мысли М. Бахтина, так же, как сновидения и безумие, разрушает «эпическую и трагическую целостность человека и его судьбы: в нем раскрываются возможности иного человека и иной жизни, он утрачивает свою завершенность и однозначность, он перестает совпадать с самим собой» [6, с. 197].

Для сцены в ресторане «Витязь» характерны злободневность, публицистичность: в довлатовском тексте кроются многочисленные аллюзии на общественно-политическую жизнь Советского Союза и различные события эпохи. Речь Маркова, свидетельствовавшая о сложном, неоднозначном отношении героя к своей стране, состояла из «тошнотворной смеси» «газетных шапок, лозунгов, неведомых цитат» [11, с. 254].

Эта сцена, с одной стороны, подготавливает финал повести — решение Алиханова эмигрировать из СССР, с другой стороны, приобретает философское значение, свидетельствуя об относительности такого понятия, как свобода творческой личности.

Анализ произведений Довлатова, на которые творчество Достоевского оказало непосредственное влияние, дает возможность, прежде всего, расширить представление о природе довлатовского смеха. Исследователи относят произведения Довлатова к философско-юмористической прозе, создатель которой, осознавая несовершенство мира, вовсе не отвергает его, поскольку главной антитезой эмоционально-оценочному отрицающему пафосу сатиры является юмористическое приятие мира и человека [12, с. 109]. Однако карнавальный смех, который был присущ Довлатову, шедшему от традиции Гоголя и Достоевского, принципиально иного свойства: по мысли М. Бахтина, такой смех в первую очередь «направлен на высшее — на смену властей и правд, смену миропорядков» [6, с. 215].

Библиографический список

довлатов достоевский творчество проза.

• 1. Арьев А. Наша маленькая жизнь. URL: http: //www. sergeidovlatov.com > books/ arxew. html (дата обращения: 20.03.2011).
• 2. Генис А. Довлатов и окрестности. М.: Вагриус, 2004. 288 с.
• 3. Вайль П. Без Довлатова // Довлатов С. Последняя книга. СПб.: Азбука-классика, 2001. С. 303−311.
• 4. Скульская Е. Перекрестная рифма. Письма Сергея Довлатова // Звезда. 1994. № 3. С. 144−153.
• 5. Нечаев В. Довлатов и литературная ситуация в Питере конца 60-х и в 70-е годы // Сергей Довлатов: творчество, личность, судьба. СПб.: «Звезда», 1999. URL: http: // www.sergeidovlatov.com > books/nechaev.html (дата обращения: 21.03.2011).
• 6. Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского. М.: Художественная литература, 1972. 471 с.
• 7. Сухих И. Сергей Довлатов: проза по краям // Довлатов С. Уроки чтения. Филологическая проза. СПб.: Азбука-классика, 2010. С. 5−34.
• 8. Довлатов С. Компромисс // Довлатов С. Собр. соч.: в 4 т. СПб.: Азбукаклассика, 2004. Т. 1. С. 227−395.
• 9. Орлова Н. А. Поэтика комического в прозе С. Довлатова: семиотические механизмы и фольклорная парадигма: автореф. дис. … канд. филол. наук. Майкоп, 2010. 27 с.
• 10. Достоевский Ф. М. Бобок // Достоевский Ф. М. Собр. соч.: в 15 т. СПб.: Наука, 1994. Т. 12. С. 49−64.
• 11. Вашукова М. Особенности восприятия и анализа философско-юмористической прозы 60−90-х гг. XX века в 11 классе. (На примере произведений С. Довлатова и Ф. Искандера): дис. … канд. пед. наук. М.: Моск. гос. пед. ун-т, 2005. 228 с.