К соотношению научной и языковой картин мира (на материале морфологической категории рода)

К соотношению научной и языковой картин мира (на материале морфологической категории рода)

Еще В. Матезиус критиковал О. Есперсена за отсутствие в грамматической теории датского ученого «анализа грамматической системы"1. Отсутствие системообразующего начала в грамматике О. Есперсена чешский ученый связывал с невниманием ее автора к процессуальной природе грамматической деятельности говорящего. Последняя, с точки зрения В. Матезиуса, связывает воедино лексические, морфологические и синтаксические единицы языка, участвующие в построении предложения2.

Нельзя сказать, что со времен В. Матезиуса наша наука ничуть не продвинулась вперед в исследовании деятельностной стороны грамматических единиц. В. Матезиус, если бы он дожил до нашего времени, был бы наверняка очень рад, что его установка на изучение грамматических фактов с функциональной (деятельностной) точки зрения нашла во второй половине XX в. своих приверженцев. Он был бы рад ознакомиться, например, с книгой Пола Хоппера и Элизабет Клосс с процессуальным названием «Грамматикализация», изданной в Кэмбриджском университете в 1999 г.3 Ее авторы понимают под грамматикализацией процесс перехода лексических единиц в грамматические в акте построения нового предложения.

Но В. Матезиус, как легко догадаться, не был бы до конца удовлетворен этой книгой. Дело в том, что сам он включал в грамматику не только морфологию и синтаксис, но и лексикологию, тогда как авторы указанной книги по существу сводят понятие грамматикализации к морфологизации лексических единиц, игнорируя процессуальную природу самих этих единиц, оставляя лексикологию за пределами грамматики. За включение лексикологии в грамматику, между тем, выступал не только В. Матезиус, но также И. А. Бодуэн де Куртенэ, Ф. де Соссюр, Л. Вайсгербер и некоторые другие лингвисты, хотя подобный взгляд на дисциплинарную структуру грамматики и до сих пор остается новаторским.

В моей монографии «Ономасиологическое направление в грамматике» (Иркутск, 1990) проводится следующий взгляд на дисциплинарную структуру грамматики:

С ономасиологической точки зрения эта структура может быть охарактеризована вкратце таким образом: в грамматику входят две относительно самостоятельные дисциплины — словообразование и фразообразование; первая из них сосредоточивает свое внимание на акте создания говорящим нового слова, а другая — на акте создания нового предложения. В свою очередь во фразообразование входят лексикология, морфология и синтаксис. Каждая из этих дисциплин ставит в центр внимания соответственные периоды во фразообразовательной деятельности говорящего — лексический, морфологический и синтаксический. В первый из них говорящий отбирает лексемы для создаваемого предложения, во второй он подвергает их морфологизации и в третий переводит их в члены законченного предложения.

Исходя из подобного взгляда на дисциплинарную структуру грамматической науки, мы можем расширить понятие грамматикализации следующим образом:

Схема показывает, что в процессе построения нового предложения слово грамматикализуется не только за счет морфологизации, но также и за счет лексикализации и синтаксизации. Понятие формы слова в этом случае не сводится лишь к его морфологической форме. Иными словами, под формообразованием мы имеем в виду не только морфологическое словоизменение, но также лексическое и синтаксическое. Отсюда следует, что наряду с морфологической формой слова, существуют еще лексическая и синтаксическая формы слова. Термин «словоизменение» в свою очередь при таком подходе приобретает общеграмматический (межуровневый) смысл, объединяющий основообразование и формообразование слова в лексике, морфологии и синтаксисе.

Речевая деятельность человека есть культуросозидательная деятельность. На слово, прошедшее через фразообразовательный процесс, мы можем смотреть как на продукт культуры. Подобно тому, как камень, оказавшийся в руках ваятеля, превращается со временем в скульптуру, так и слово, поступающее в «функциональное пространство» фразообразовательной деятельности человека проходит через ряд операций — лексикализацию, морфологизацию и синтаксизацию. Каждая из этих операций начинается с соответственной основы слова и заканчивается соответственной формой этого слова. В результате мы получаем такую картину:

Предложение «Дальняя дорога», например, свидетельствует нам о том, что грамматикализация его членов началась с лексической основы слова «дорога», которая в результате ее лексикализации, заключающейся в деморфологизации этого слова, перешла в лексическую форму данного слова (дорог-). Последняя в акте морфологизации становится морфологической основой этого слова, которая в свою очередь переводится говорящим в соответственную, морфологическую, форму данного слова (дорога). В синтаксический период фразообразования главный член данного предложения за счет определения «дальняя», которое первоначально выступало в виде синтаксической основы данного слова (дальн-), а затем — благодаря синтаксизации, т. е. согласованию с подлежащим, — преобразовалась в синтаксическую форму данного слова (дальняя).

Еще модисты делили грамматические категории на абсолютивные и релятивные. Первый тип категорий связан с отражением реальной внеязыковой действительности, а другой — не связан. Так, род, число и падеж у существительных относятся к абсолютивным категориям, но эти же категории у прилагательного — к релятивным. Последний тип категорий может быть назван также формальным, согласовательным, синтаксическим. Согласовательные категории оформляются в акте фразообразования в его заключительный, синтаксический, период. Вот почему мы можем о них сказать как о категориях, оформление которых осуществляется посредством синтаксизации. Напротив, оформление абсолютивных категорий осуществляется посредством морфологизации.

Между абсолютивными (содержательными) и релятивными (формальными) грамматическими категориями нет резкой границы: далеко не любой морфологический показатель указывает на реальное внеязыковое содержание. В высшей степени это относится к показателям рода. Так, бессодержательность родового показателя у неодушевленных существительных (камень, река, нос, губа, смех, радость, стол, стена, топор, лопата и т. п.), как говорится, бросается в глаза, поскольку подобные существительные обозначают явления, которые к половым различиям не имеют никакого отношения. Морфологизация неодушевленных лексем по роду является бессодержательной, сугубо формальной.

Между научной (в данном случае — биологической) картиной половых различий и языковой (в данном случае — морфологической, т. е. фиксацией этих различий в языке с помощью морфологических показателей) нет строгого соответствия. В самом деле, с научной точки зрения все живые организмы делятся на три вида — мужские, женские и двуполые. Если бы в языках с развитой системой морфологических показателей были строго отражены все эти виды организмов, то существительные, имеющие морфологические показатели мужского рода, обозначали бы особей мужского пола, существительные женского рода — особой женского пола и существительные среднего рода — особой двуполых. В действительности же между научной и морфологической картинами половых различий строгого соответствия не существует. На это обратил внимание в своей латинской грамматике еще древнеримский грамматист М. Т. Варрон (116−27 до н.э.).

Варон сосредоточил свое внимание на несоответствиях, которые имеются в латыни между морфологическими показателями рода и их реальным внеязыковым содержанием. С его точки зрения, в идеальном языке морфологические показатели мужского рода должны указывать на мужских особей, женского рода — женских и среднего — бесполых, т. е. неживые субстанции. Однако латинский, по его наблюдению, до такого идеального (правильного) языка не дотянул. «Так, — приводил пример ученый, — мужчина носит имя Perpenna или Alfena женское по форме; и наборот, Paries (стена) по форме сходно с abies (ель), но первое из этих слов считается мужского рода, а второе — женского, тогда как по природе и то и другое среднего"4.

Другое наблюдение Варрона касалось отсутствия в латинском языке в некоторых случаях родовых пар: «…говорится corvus, turdus (ворон дрозд), но не говорится corva, turda; напротив, говорится hathera, merula (пантера, черный дрозд), но не говорится pantherus, merulus… И вообще большое число слов этого рода не соблюдают аналогии» (там же). И сразу же он давал пояснение, почему в языке в одних случаях имеются обозначения одновидовых самцов и самок, а в других случаях представлены обозначения лишь тех или других: «На это мы отвечаем, что хотя за всякой речью скрывается природная вещь, однако, если она не доходит до практического применения, то и слова до нее не доходят; таким образом, говорится eguus (жеребец) и egua (кобыла), потому что их различия имеют практическое значение; a corvus и corva — нет, потому что здесь природное различие не имеет практического значения» (там же).

Суждение Варрона о существительных среднего рода как о словах, в идеале обозначающих бесполые (мертвые) предметы, как мы понимаем, не является оправданным с научной (биологической) точки зрения — в том смысле, что в случае совпадения биологический картины половых различий с их морфологической картиной в некоем идеальном языке показателей среднего рода вообще не должно быть, поскольку неживые предметы вообще не имеют пола. Впрочем, мы могли бы вообразить язык, в котором существовало бы две группы морфологических показателей: 1) наличия/отсутствия пола; 2) принадлежности живого организма к мужскому полу, женскому или тому и другому одновременно.

На первый взгляд может показаться, что в первом случае мы имеем дело с категорией одушевленности/неодушевленности, которая в какой-то мере выражается в русском языке морфологически: совпадением форм родительного падежа с формами винительного (девушек — девушек) или их несовпадением (столов — столы). Однако воображаемая нами категория наличия/отсутствия пола не совпадает с категорией одушевленности/неодушевленности. С одной стороны, одушевленные существительные, обозначающие живых существ, а следовательно, имеющих пол, могут расцениваться как слова, способные указывать на наличие пола в обозначаемом предмете. Но с другой стороны, далеко не все живые организмы в нашем языке обозначаются одушевленными существительными. Так, существительные, обозначающие растения (дубы, березы и т. п.), считаются неодушевленными (нет дубов — вижу дубы). Категории наличия/отсутствия пола, таким образом, и одушевленности/неодушевленности здесь не совпадают. В самой терминологии — одушевленность/неодушевленность — кроется психологическая подоплека данной категории: одушевленные существительные в идеале обозначают существа, наделенные душой (психикой), а неодушевленные — не наделенные ею. Растения, в частности, не имеют души, хотя и имеют пол. Вот почему в идеальном языке они должны были бы обозначаться существительными неодушевленными, но, вместе с тем, имеющими показатели пола.

В реальных языках семантика родовых показателей у существительных, обозначающих растения, оказалась формальной, бессодержательной. Она ничего не говорит нам о половой принадлежности обозначаемых растений: существительные «дуб, клен» и т. п., с одной стороны, и «береза, осина» и т. п., с другой, вовсе не говорят нам о половых различиях называемых ими деревьев. Но подобным образом дело обстоит и с большей частью зоонимической лексики (обозначающей животных). В большинстве случаев и здесь мы имеем дело с формальной морфологизацией: существительные «таракан» или «муха», например, вовсе не говорят нам о половой принадлежности обозначаемых ими насекомых. В области зоонимической лексики мы имеем дело с содержательной морфологизацией, иногда даже подкрепляемой и на уровне лексикализации, лишь в тех случаях, о которых в свое время писал Варрон, — в случаях, когда указание на половые различия между животными имеют для человека практическое значение, а также, добавим мы от себя, когда они оказываются доступными обыденному (а не научному) сознанию. Здесь мы имеем дело со случаями, где содержательная морфологизация дублируется либо на уровне словообразовательных показателей пола (суффиксов), либо на уровне его лексических показателей (лексических основ слова). К существительным первого рода относятся, например, такие родовые пары, как волк-волчица, лев-львица, заяц-зайчиха, голубь-голубка (осмысленное употребление этой пары доступно не каждому) и т. п. К существительным другого рода в свою очередь относятся такие пары, как бык-корова, петух-курица, жеребец-кобыла, кобель-сука и т. п. Осмысленное употребление некоторых родовых пар (орел-орлица, павлин-пава и т. п.) требует определенных знаний — тех, об отсутствии которых мы можем судить у большинства из нас по нашей неспособности отличить самца и самку у многих птиц, насекомых и других животных. Тем более не доступно обыденному сознанию различение двуполых животных, которых, к тому же, очень немного. Двуполых называют гермафродитами. Вот что о них мы можем прочитать в «Карманной энциклопедии The Hutchinson» (M., 1995. — С.132): «Гермафродит — организм, имеющий мужские и женские половые органы одновременно. Это является нормой у таких видов, как земляные черви и улитки, обычен для цветущих растений».

Не неупорядоченность в употреблении морфологических показателей рода в русском языке указывал М. В. Ломоносов (1711−1765). Подобно Варрону, он считал, что в идеальном языке показатели мужского рода должны соответствовать особям мужского пола, женского рода — женского пола и среднего рода — бесполым.

М.В.Ломоносов писал: «Животных натура на два пола разделила, на мужеский и женский. Оттуда и имена их во многих языках суть двух родов: господин, госпожа; муж, жена; орел, орлица. Сие от животных простерлось и к вещам бездушным, их единого токмо употребления, и чисто безрассудно, как мужеского рода: сук, лист, волос; женского: гора, вода, стена. Пристойно кажется, чтобы бездушным вещам быть ни мужеского, ни женского, но некоего третьего рода, каков есть у нас род средний: море, небо, сердце, поле. Однако сие так беспорядочно, что и среднего рода имена животных знаменуют: дитя, жеребя"5.

В приведенных ученым примерах существительных среднего рода, как видим, представлены окончания женского рода. Подобные несуразицы заставили М. В. Ломоносова придти к следующему выводу: «Хотя разделение родов во многих языках употребительно; однако слову человеческому нет в том необходимости нужды. Сие явствует первое из того, что они беспорядочны, как выше показано; второе — многие языки только мужской и женский род имеют, как итальянский и французский; третье — в некоторых языках весьма мало отменны, или отнюдь нет никакого родов разделения. Так, в английском языке роды едва различаются, и то в некоторых местоимениях. У турков и персов имена все одного общего рода» (там же). показатель род грамматический морфологический.

«Безрассудной» категория рода оказывается в языке у большинства существительных — в том смысле, что подавляющее большинство морфологических показателей рода у них никак не свидетельствует о соответственных половых отличиях. Морфологизация такого рода существительных является формальной. Содержательной она оказывается лишь у тех существительных, которые обозначают некоторых животных (орел-орлица, лев-львица и т. п.) и людей. В первом случае мы имеем дело с зоонимической лексикой, во втором — с антропонимической. В. В. Виноградов в связи с этим указывал: «У подавляющего большинства имен существительных, у тех, которые не обозначают лиц и животных, форма рода нам представляется немотивированной, бессодержательной. Она кажется пережитком давних эпох, остатком иного языкового строя, когда в делении имен на грамматические классы отражалась свойственная той стадии мышления классификация вещей, лиц и явлений действительности. Теперь же форма рода у большей части существительных относится к области языковой техники"6.

Мы видели, что у большей части зоонимической лексики категория рода является бессодержательной (вспомним о таракане или мухе), но и в рамках антропонимической лексики мы нередко имеем дело с формальной морфологизацией по роду. Сужение сферы применения содержательной морфологизации в русском языке связано с действием двух факторов — нейтрализационного и транспозиционного. Первый из них направлен на нейтрализацию родовой семантики у того или иного морфологического показателя со стороны лексической основы слова, а второй — на переносное (метафорическое) употребление соответственного морфологического форманта.

Действие нейтрализационного фактора суждения содержательной морфологизации в русском языке легко продемонстрировать на таких именах собственных, как Лука, Гена и т. п. Они имеют формальные показатели женского рода (ср.: супруга, госпожа и т. п.), однако данные имена собственные являются мужскими. Родовая семантика их окончаний нейтрализуется за счет их лексических основ. Но подобный, нейтрализационный, процесс мы можем обнаружить и на материале некоторых имен нарицательных — таких, например, как юноша, мужчина, воевода_и т.п. И здесь окончание «-а» вовсе не свидетельствует о принадлежности их объектов к женскому полу. Их «женская семантика нейтрализуется «мужской» лексикализацией. В результате происходит сужение действия содержательной морфологизации или, что одно и то же, формализация (обессмысливание, обесцвечивание) соответственных показателей женского рода. Окончания «-а» здесь оказываются бессмысленными. Содержательной у подобных существительных оказывается родовая лексикализация, а не морфологизация. Мы имеем здесь дело по существу не с морфологическим родом, который в данном случае формален, а с лексическим родом. Противоположение лексического рода и морфологического здесь решается в пользу первого.

Не следует пугаться термина «лексический род». Он означает, что принадлежность к тому или иному полу может маркироваться в языке не только посредством морфологического показателя, но и лексическоголексической основой слова, которая отбирается говорящим еще в акте лексикализации слова. Существует также и словообразовательный род. В этом случае принадлежность к определенному полу обозначается словообразовательными средствами (например, суффиксами: учитель — учительница, где, кстати, «-ниц-» отменяет, нейтрализует «-тель-»; граф — графиня; плут — плутовка, старик — старуха и т. д.). Словообразовательный род здесь гармонирует с морфологическим.

Действие транспозиционного (метафорического) фактора сужения содержательной морфологизации по роду в русском языке легко продемонстрировать на примере существительных, обозначающих профессии у женщин. Нередко их обозначают существительными мужского рода: философ, биолог, физик, математик и т. п. Окончания мужского рода и здесь используются в значении женского. Процесс морфологизации здесь явно отстает от потребностей реальной жизни. Разговорный язык пытается преодолеть разрыв между ними. Вот почему мы можем услышать такие разговорные формы, как «философиня, биологиня, физичка, математичка» и т. п. Более того, наименования некоторых женских профессий стали принадлежностью и литературного (книжного) языка (учительница, портниха, журналистка и т. п.).

Обратную транспозицию, т. е. употребление окончаний женского рода в значении мужского, мы наблюдаем, например, в таких метафорах, как «лиса, свинья» и т. п., когда речь идет о мужчинах. Сюда же примыкают и существительные так называемого общего рода. Имея показатели женского рода (бедняга, плакса, сладкоежка, зазнайка, белоручка и т. п.), в прямом смысле они указывают на лиц женского пола, а в переносном — мужского. Флексия женского рода здесь подвергается транспозиции, т. е. употребляется в значении мужского. Мы имеем здесь дело с морфологической метафорой, которая, впрочем, в современном русском языке уже основательно стерлась. Между тем отголоски метафоричности даже и для носителя современного русского языка в существительных «общего» рода сохранились до сих пор. Очевидно, в прошлом их метафоричность осознавалась в большей мере, чем сейчас. Очевидно, этим объясняется тот факт, что К. С. Аксаков, живший в XIX веке, подчеркивал принадлежность данных существительных к формам женского рода, отмечая метафорический характер их употребления по отношению к лицам мужского пола. Он писал: «Все подобные слова, оканчивающиеся наа илия, суть имена женского рода и только могут употребляться в мужском роде. Это нисколько не изменяет их основной природы, и они принадлежат к именам женского рода"7. Если полностью согласиться с К. С. Аксаковым, то термин «общий род» должен быть признан по отношению к словам, о которых идет речь, неправомочным, поскольку по отношению к лицам мужского пола они должны быть признаны за полноценные метафоры.

Если же мы все-таки признаем в них остаточную метафоричность, то, стало быть, должны расценить данный термин как неточный. Он рассчитан на время, когда метафоричность соответственных слов будет целиком утрачена для носителей нашего языка. Термин «общий род» станет точным, таким образом, лишь в перспективе, да и то с поправкой: общий — в смысле женско-мужской.

Итак, на примере морфологической категории рода у русских существительных мы увидели яркое несоответствие между научной (биологической) и языковой (морфологической) картинами мира. Случаи соответствия между ними охватывают весьма ограниченный состав зоои антропонимической лексики, которая подвергается в процессе ее грамматикализации содержательной морфологизации. Язык здесь совпадает с наукой. Большая же часть русских существительных в акте фразообразования проходит через формальную морфологизацию. Язык в данном случае расходится с наукой. Формальная морфологизация выглядит в русском языке как явный, очевидный анахронизм с точки зрения научной картины мира. От этого анахронизма, тем не менее наш язык избавиться не в состоянии, поскольку он стал неотъемлемой частью его морфологической системы.