Роман Достоевского «Преступление и наказание» как Петербургский макет

Раскольников — это порождение Петербурга, и раскрывая образ города, мы тем самым раскрываем образ главного героя. Петербург так же двойственен, как и порожденное им человеческое сознание. С одной стороны — царственная Нева, Исаакиевский собор, «великолепная панорама», с другой — Сенная с ее страшной бедностью, мерзостью и безобразием. Таков и Раскольников: «он был замечательно хорош собою, с прекрасными темными глазами, темно-рус, ростом выше среднего, тонок и строен». (В этой красоте, кстати, и залог его грядущего возрождения.) Но у этого «замечательно хорошего собою» человека есть своя Сенная, свое грязное подполье: мысль об убийстве и грабеже. Как будто Петербург находит того, через кого может передать свои мысли и ощущения. У меня складывается ощущение, что Раскольников — это другое, человеческое, лицо Петербурга.

Свидригайлов приоткрывает Раскольникову мрачное влияние Петербурга на его душу: «…Я убежден, что в Петербурге много народу, ходя, говорят сами с собой. Это город полусумасшедших. Если б у нас были науки, то медики, юристы и философы могли бы сделать над Петербургом драгоценнейшие исследования, каждый по своей специальности. Редко где найдется столько мрачных, резких и странных влияний на душу человека, как в Петербурге. Чего стоят одни климатические влияния! Между тем это административный центр всей России, и характер его должен отражаться на всем». Но мне кажется, что Петербург не влияет на Раскольникова, Петербург — это и есть Раскольников. Не о трагедии человека написал Ф. М. Достоевский роман, а о трагедии города.

Весь Петербург с его пьянством, нищетой, ненавистью, развратом ведет убийцу в дом старухи-процентщицы. Обстановка преступления, квартал и дом, в котором процентщица, вызывают в Раскольникове не меньшее «омерзение», чем его «безобразная мечта». «А тут еще город! — восклицает Свидригайлов в разговоре с Раскольниковым. — То есть как это он сочинился у нас, скажите пожалуйста! Город канцеляристов и всевозможных семинаристов!».

Вот Раскольников идет «делать пробу»: «На улице жара стояла страшная, к тому же духота, толкотня, всюду известка, леса, кирпич, пыль и та особенная летняя вонь, столь известная каждому петербуржцу, не имеющему возможности нанять дачу, — все это разом неприятно потрясло и без того уже расстроенные нервы юноши. Нестерпимая же вонь из распивочных, которых в этой части города особенное множество, и пьяные, поминутно попадавшиеся, несмотря на буднее время, довершили отвратительный и грустный колорит картины. Чувство глубочайшего омерзения мелькнуло на миг в тонких чертах молодого человека».

Все темное и низкое Петербурга — притоны, кабаки, подвалы, трущобы — становится сообщником, соучастником отвратительного преступления Раскольникова: «Он был до того худо одет, что иной, даже и привычный человек, посовестился бы днем выходить в таких лохмотьях на улицу. Впрочем, квартал был таков, что костюмом здесь было трудно кого-нибудь удивить. Близость Сенной, обилие известных заведений и, по преимуществу, цеховое и ремесленное население, скученное в этих серединных петербургских улицах и переулках, пестрили иногда общую панораму такими субъектами, что странно было бы и удивляться при встрече с иною фигурой». Хотя, если вдуматься, то город — это не сообщник, не соучастник преступления, это сам преступник, но преступник вынужденный, потому как нет у него больше сил бороться. А убийство это только крик о помощи.

Мысль об убийстве в нищем студенте родилась из соприкосновения с ядовитыми испарениями мрачного города: «С замиранием сердца и нервною дрожью подошел он к преогромнейшему дому, выходившему одною стеной на канаву, а «другою вю улицу. Этот дом стоял весь в мелких квартирах и заселен был всякими промышленниками — портными, слесарями, кухарками, разными немцами, девицами, живущими от себя, мелким чиновничеством и проч. Входящие и выходящие так и шмыгали под обоими воротами и на обоих дворах дома». После «пробы» Раскольников восклицает: «О Боже! как это все отвратительно! <…> На какую грязь способно, грязно, пакостно, гадко, гадко!.. <…> Чувство бесконечного отвращения, начинавшее давить и мутить его сердце еще в то время, как он только шел к старухе, достигло теперь такого размера и так ярко выяснилось, что он не знал, куда деться от тоски своей». Сенная площадь со своими девицами, пьяницами и «промышленниками» и идея преступления — два образа одного душевного состояния, неразрывно связанного с Петербургом.

Петербургское солнце, петербургский день обличают Раскольникова, петербургская ночь поглощает в своем мрачном лоне его двойника Свидригайлова. Последнюю ночь перед самоубийством Свидригайлов скитается по безлюдным петербургским улицам под грозой и проливным дождем. Душевный хаос Свидригайлова сливается с природным хаосом Петербурга, и Петербург такой же соучастник самоубийства Свидригайлова, как и преступления Раскольникова.

«До десяти часов» вечера Свидригайлов посещает «разные трактиры и клоаки, переходя из одного в другой», слушает шарманку в каком-то увеселительном саду: «…Вечер был душный и мрачный. К десяти часам надвинулись со всех сторон страшные тучи; ударил гром, и дождь хлынул, как водопад. Вода падала не каплями, а целыми струями хлестала на землю. Молния сверкала поминутно, и можно было сосчитать до пяти раз в продолжение каждого зарева». Свидригайлов снимает в полночь крошечный номер в грязной деревянной гостинице на Петербургской стороне, на «бесконечном» Большом проспекте, но разбушевавшаяся стихия преследует его. «Это под окном, должно быть, какой-нибудь сад, — подумал он, — шумят деревья; как я не люблю шум деревьев ночью, в бурю и в темноту, скверное ощущение!» Нестерпимое отвращение вызывают в Свидригайлове дождь, сырость, вода, неизменные атрибуты Петербурга. «Никогда в жизнь мою не любил я воды, даже в пейзажах, — подумал он вновь…».

Образ утопленницы надвигается на Свидригайлова, словно наводнение, соединяется с наводнением: «Свидригайлов очнулся, встал с постели и шагнул к окну. Он ощупью нашел задвижку и отворил окно. Ветер хлынул неистово в его тесную каморку и как бы морозным инеем облепил ему лицо <…> Среди мрака и ночи раздался пушечный выстрел, за ним другой.

" А, сигнал! Вода прибывает, — подумал он, — к утру хлынет, там, где пониже место, на улицы, зальет подвалы и погреба, всплывут подвальные крысы…" «.

«Под площадями, улицами и домами Петербурга ему» ', [Достоевскому] чудится первоначальный хаос, — пишет Н. П. Анциферов. — Водная стихия, скованная героическими и титаническими усилиями строителей этого города, не уничтожена, она лишь притаилась и ждет своего часа".

За преступление надо платить, и водная стихия Петербурга мстит своему осквернителю. Свидригайлов убивает себя во влажном тумане, на грязной улице, среди мокрых деревьев: «Молочный, густой туман лежал над городом. Свидригайлов пошел по скользкой, грязной деревянной мостовой, по направлению к Малой Неве. Ему мерещились высоко поднявшаяся за ночь вода Малой Невы, Петровский остров, мокрые дорожки, мокрая трава, мокрые деревья и кусты…».

В тошнотворно-отвратительных образах Ф. М. Достоевский выражает свою мучительную тревогу за безбожное человечество. «Веселые покойники» устраивают дьявольские оргии. «Я предлагаю всем провести эти два месяца как можно приятнее и для того всем устроиться на иных основаниях, — говорит один из них. — Господа! я предлагаю ничего не стыдиться!

На земле жить и не лгать невозможно, ибо жизнь и ложь синонимы; ну, а здесь мы для смеху будем не лгать Все это там вверху было связано гнилыми веревками. Долой веревки, и проживем эти два месяца в самой бесстыдной правде! Заголимся и обнажимся! — Обнажимся, обнажимся! — закричали во все голоса. — Я ужасно, ужасно хочу обнажиться!

— взвизгивала Авдотья Игнатьевна".

«Заголимся и обнажимся» — предел сатанинского отрицания и разрушения. Безбожный мир заживо разлагается. Гниение душ страшнее телесного. Петровский Петербург заканчивается атеизмом.

Но только вот если бы не любил Ф. М. Достоевский Петербург, не смотря на всю грязь и отвращение, не болело бы у него сердце за этот город, и не пытался бы он улучшить его обитателей.

Заключение

Почему культурологический феномен «петербургского текста» во всех его проявлениях играет столь значительную роль в российском художественном сознании и постоянно привлекает внимание исследователей? Думается, что разгадка феномена петербургского теста — в уникальности Петербурга, состоящей в том, что это единственный в мире город-идея. Идея, воплощенная в градообразующей архитектонике, идея, воплощенная в камне. А логика существования идеи требует эманации не только в материальной субстанции, каковой стал Петербург, но и затем — в слове-образе, в Логосе, и это не может не продуцировать те многочисленные тексты, в которых образ Петербурга каким-то странным, почти мистическим образом явлен в одних и тех же или схожих образах: будь то Пушкин или Гоголь, Достоевский или Белый, Мережковский или Ремизов. Причем петербургский текст создавали в ХХ столетии отнюдь не только петербуржцы. Но и москвичи (например, Ремизов) не смогли привнести в сложившийся образный канон ничего, что бы его нарушило и тем более разрушило.

Н.П. Анциферов точно замечает, что «Петербург как будто остается отвлеченной идеей своего основателя, лишенной реального бытия. Строитель чудотворный заколдовал финские болота, и возник над ними мираж, в котором живая душа человека превращается в страдающий призрак, становится также умышленной и отвлеченной».

Ф.М. Достоевский неизменно подчеркивает, что Петербург — самый прозаический город на всем земном шаре и в то же время «самый фантастический в мире». «Прибавьте нашу петербургскую, потрясающую нервы оттепель, — объясняет Евгений Иванович в „Идиоте“ Льву Николаевичу Мышкину, — прибавьте весь этот день в незнакомом и почти фантастическом для вас городе».

В романе «Подросток» Ф. М. Достоевский размышляет: «Мне сто раз, среди этого тумана, задавалась странная, но навязчивая греза: «А что, как разлетится этот туман и уйдет кверху, не уйдет ли с ним вместе и весь этот гнилой, склизлый город, подымется с туманом и исчезнет как дым, и останется прежнее финское болото, а посреди его, пожалуй, для красы, бронзовый всадник на жарко дышащем, загнанном коне?» «.

Героев Ф. М. Достоевского все время тянет общаться с этим фантастическим городом, словно некая неведомая сила принуждает их к этому. Ордынов — герой «Хозяйки» «ходил по улицам, как отчужденный, как отшельник, внезапно вышедший из своей немой пустыни в шумный и гремящий город. Все ему казалось ново и странно. Но он до того был чужд тому миру, который кипел и грохотал кругом него, что даже не подумал удивиться своему странному ощущению <…> Все более и более нравилось ему бродить по улицам, Он глазел на все как фланер <…> Он читал в ярко раскрывшейся перед ним картине, как в книге между строк. Все поражало его; он не терял ни одного впечатления и мыслящим взглядом смотрел на лица ходящих людей, всматривался в физиономию всего окружающего <…> Часто какая-нибудь мелочь поражала его, рождала идею…».

Петербург рождает идеи, проникающие в сознание героев Достоевского и побуждающие их к действию. Этому способствуют и петербургские жилища героев писателя, ибо «архитектурные сочетания линий имеют, конечно, свою тайну», но ведь эта «тайна» могла быть связана и с петербургскими адресами самого Ф. М. Достоевского. Сложно сказать, что возникло в начале: образ Раскольникова, сотворенный Петербургом, или Петербург, породивший в писателе образ героя «Преступления и наказания».

Петербург Ф. М. Достоевского — это некий символ, он незримо связан с действующими лицами. Раскольников — «петербургский тип», и только в таком угрюмом и таинственном городе могла зародиться «безобразная мечта» нищего студента.

При изучении «Преступления и наказания» каждое слово, каждый жест, каждый беглый намек имеет значение. Обычный роман изображает земной трехмерный мир людских характеров и природы, тогда как романы Ф. М. Достоевского раскрывают тайны человеческого духа.

Такой тайной в «Преступлении и наказании» предстает и Петербург, все петербургские детали требуют разгадки. И Петербург требует не меньшей, а то и большей разгадки, чем остальные герои и символы романа.

" Город — трагическая судьба человека. Город Петербург есть призрак, порожденный человеком в его отщепенстве и скитальчестве" , — настаивал Достоевский. Петербург — не только воплощенная в камне идея, но и город, в котором «что ни шаг, то видится, слышится и чувствует современный момент и идея настоящего момента» , — писал Достоевский, предопределяя изображение Петербурга в русской литературе начала ХХ века.

В творчестве Достоевского определены и заданы практически все главные, опорные символы изображения Петербурга в русской литературе начала ХХ века: курящийся к темно-синему небу пар, поднимающийся над болотами дым, ощущение нереальности происходящего, чувство сна наяву. Жизнь как чья-то греза, которая может в любой момент прекратиться, стоит только проснуться тому, кто видит этот страшноватый сон.

Список литературы

Анциферов Н. П. «Непостижимый город…» Душа Петербурга. Петербург Достоевского. Петербург Пушкина/Сост. М. Б. Вербловская. — СПб, 2005. — 335 с.

Белов С. В. Петербург Достоевского. — СПб, 2002. — 372с.

Белов С. В. Тринадцать ступеней (Петербургские аномалии-символы у Достоевского) //Грани. Франкфурт-на-Майне, 1994. № 173. — с. 127−154.

Бирон В. Петербург Достоевского. — СПб, 2007 — 125с.

Бурмистров А. Петербург в романе «Преступление и наказание» // Прометей, 11. М., 1977. С. 77−85.

Достоевский Ф. М. Собрание сочинений. — СПб, 2005.

Кумпан К.А., Конечный А. М. Наблюдения над топографией «Преступления и наказания» // Изв. АН ССР. Отд. лит. и яз., 1976, № 2. С. 180−190.

Лихачев Д. С. Достоевский в поисках реального и достоверного //в кн.: Литература — Реальность — Литература. — Л., 1981.

Меднис Н. Е. Сверхтексты в русской литературе — М., 2007 — с. 117.

Раков Ю. Лестница Раскольникова: Записки литературного следопыта. — СПб., 2003 — 342 с.

Соловьев В. С. Сочинения в двух томах, т.2, М., Мысль, 1988 — 1239 с.

Бирон В. Петербург Достоевского. — СПб, 2007 — с. 173.

Меднис Н. Е. Сверхтексты в русской литературе — М., 2007 — с. 117.

Анциферов Н.П. «Непостижимый город…» Душа Петербурга. Петербург Достоевского. Петербург Пушкина/Сост. М. Б. Вербловская. — СПб, 2005 ;

Томашевский Б. В. Пушкин: Материалы к монографии. М.; Л., 1961.

Кн. 2. С. 410.

См., напр.: Берков П. Н. Петербург — Петроград — Ленинград и русская литература // Нева. 1957. № 6. С.

202−205; он же. Идея Петербурга — Ленинграда в русской литературе // Звезда. 1957. № 6. С. 177−182; Лурье А. Н.

Поэма А. С. Пушкина «Медный всадник» и советская поэзия 1920;х гг.

// Советская литература: Проблемы мастерства. Л., 1968. С. 42−81 (Учен. зап.

Ленинградского гос. пед. ин-та. Т. 322); о «петербургском тексте» русских символистов см.: Долгополое Л. К. На рубеже веков: О русской литературе конца XIX — начала XX в.

Л., 1977. С. 158−204.

Топоров В. Н. О структуре романа Достоевского в связи с историческими схемами мифологического мышления («Преступление и наказание») // Structure of texts and semiotics of culture. H ague; Paris, 1973. P. 277; ср. мысль о едином «петербургском символе» (.

Берковский Н. Я. О мировом значении русской литературы. Л., 1975. С. 131 и cл.).

Тименчик Р. Д., Топоров В. Н., Цивьян Т. В. Сны Блока и «петербургский текст» начала XX века // Тезисы I Всесоюзной (III) конференции «Творчество А. А. Блока и русская культура XX века». Тарту, 1975.

С. 129−135.

Помимо городских текстов к сверхтекстовым единствам относятся именные или персональные тексты, текстообразующими на сверхтекстовом уровне могут стать мотивы, предметы и т. д.

Бирон В. Петербург Достоевского. — СПб, 2007 — с. 98.

Анциферов Н.П. «Непостижимый город…» Душа Петербурга. Петербург Достоевского. Петербург Пушкина/Сост. М. Б. Вербловская. — СПб, 2005. — с. 120.

Там же — с. 123.

Меднис Н. Е. Сверхтексты в русской литературе — М., 2007 — с. 96.

Анциферов Н.П. «Непостижимый город…» Душа Петербурга. Петербург Достоевского. Петербург Пушкина/Сост. М. Б. Вербловская. — СПб, 2005. — с. 186.

Данилов В. В. К вопросу о композиционных приемах в «Преступлении и наказании» Достоевского // Изв. АН СССР. Отд. обществ, наук,.

1933. № 3. С. 249−250.

В.С.Соловьев. Сочинения в двух томах, т.2, М., Мысль, 1988 — с. 579.

Кумпман К. А., Конечный Д. М. Наблюдения над топографией «Преступления и наказания» / / Изв. АН СССР.

Сер. лит и яз., 1976. № 2. С.

184, 190.

Анциферов Н.П. «Непостижимый город…» Душа Петербурга. Петербург Достоевского. Петербург Пушкина/Сост. М. Б. Вербловская. — СПб, 2005. — с. 237.

Кумпман К. А., Конечный А. М. Наблюдения над топографией «Преступления и наказания"//Изв. АН СССР. Сер.

лит и яз., 1976. № 2. С. 185.

Лихачев Д. С.

Литература

 — Реальность — Дитература. Л., 1981. С. 53−54.

Михневич Вл. Петербург весь на ладони. СПб., 1874. С. 33.

Гранин Д. А. Тринадцать ступенек. Л., 1984. С. 115−116.

Белов С. В. Петербург Достоевского. — СПб, 2002 — с. 11.

Анциферов Н.П. «Непостижимый город…» Душа Петербурга. Петербург Достоевского. Петербург Пушкина/Сост. М. Б. Вербловская. — СПб, 2005. — с. 210.

Анциферов Н.П. «Непостижимый город…» Душа Петербурга. Петербург Достоевского. Петербург Пушкина/Сост. М. Б. Вербловская. — СПб, 2005. — с. 209.

Анциферов Н.П. «Непостижимый город…» Душа Петербурга. Петербург Достоевского. Петербург Пушкина/Сост. М. Б. Вербловская. — СПб, 2005 — с. 214.