В В Е Д Е Н И Е
О «Маленьких трагедиях» написано так много, что критической литературы по ним вполне достаточно, чтобы почти целиком заполнить жесткий диск средненького компьютера. И не удивительно, ведь, как писала Ахматова, «ни в одном из созданий мировой поэзии грозные вопросы морали не поставлены так резко и сложно, как в „Маленьких трагедиях“ Пушкина. Сложность эта бывает иногда столь велика, что в связи с головокружительным лаконизмом даже как будто затемняет смысл и ведет к различным толкованиям».
Действительно, есть такие вопросы, которые обращены к каждому человеку, вне зависимости от его убеждений, возраста, социального положения, перед которыми мы оказываемся снова и снова на протяжении всего жизненного пути, и, встречая произведение, как сама жизнь, хотя и не предполагающее однозначных ответов, но и лишающее в определенной степени надежды совсем обойти их стороной, читатель оказывается вовлечен как бы во внутренний диалог с автором. Складывается ощущение, будто автор предлагает вместе взглянуть на то, что его волнует, не давая никаких разъяснений, так что не присмиряемый нигде всевидящим авторским оком читатель вынужден сам разжевывать для себя ситуацию, а иногда даже мотивы персонажей, нередко заставляя их при этом перенимать его взгляды на жизнь. В тексте он только ищет подтверждение своим собственным мыслям, и чаще всего его находит, несмотря на то, что другой читатель на том же материале так же убедительно доказывает нечто полностью противоположенное.
В итоге, например, «Моцарт и Сальери» у Воложина оказывается пьесой — предвестником коммунизма, у Непомнящего — Теодицеей (оправданием Бога в жестоком мире), у Сергея Булгакова — история дружбы в её болезненном состоянии — одним словом, у кого что болит… А главное, все эти люди вовсе не студенты, привыкшие писать от ветра головы своея, а серьёзные исследователи, и текст Пушкина действительно даёт возможность для всех этих и многих других толкований.
Конечно, выбирая такую обширную тему для курсовой, как «Проблема того — то и вот этого в „Маленьких трагедиях“ Пушкина» я тоже имела множество своих соображений по поводу, но поразмыслив, поняла, что слишком велика возможность утонуть в материале, если ориентироваться на критику, пытаясь придать своим чувствам подобие наукообразности, а моего собственного культурного багажа едва ли хватит, чтобы сделать мои личные впечатления достаточно ценными.
Поэтому я решила облегчить задачу и разобрать вопрос более четкий — «Что композиционно объединяет эти произведения в единый цикл?». Это позволит рассмотреть их все в системе и уделить внимание не только философским аспектам, но и художественной форме и к самой структуре цикла.
О С Н О В Н, А Я Ч, А С Т Ь
Ближайшим родственником этих пьес некоторые исследователи считают поэму «Цыганы» — она тоже написана в форме драматических диалогов и действие появляется только в кульминационный момент. Но, на мой взгляд, композиционным центром пьес является в значительно большей степени монологи главных героев, чем диалоги, которые зачастую выполняют только вспомогательную роль. Рассмотрим конкретнее.
«Скупой рыцарь» построен по принципу линейной симметрии — первая и последняя сцена почти полностью дублируют друг друга — и там, и там участвуют по трое героев, и там, и там излияния Альбера открывают сцену и прерываются появлением третьего собеседника (в этой параллели они выступают как низкое и высокое проявление одной страсти), и там, и там Барону угрожает гибель от собственного сына…
Но в первой сцене провокатором является презираемый Альбером ростовщик и юноша в бешенстве прогоняет его, отказываясь даже от денег, в которых так нуждается. Кажется, его приводит в ужас даже мысль о возможности отцеубийства, и обвинения Барона жестоки и нелепы, но на поверку оказывается, что это не так. Альбера шокирует не сама идея этого чудовищного преступления, а лишь его низкая форма — травить отца жидовским ядом ему не к лицу, но вот когда его по — рыцарски вызывают на поединок, ему и в голову не приходит отказаться — церемониал соблюдён, а насчет совести — кажется, стыдно ему будет только не появиться на турнире.
Так что вполне оправдано, когда Герцог восклицает: «Ужасный век, ужасные сердца!», а не «Ужасный век, ужасное сердце!»
По большому счету, в чем — то благородный рыцарь вполне стоит своего папаши. В общем-то, эта черта всех основных героев цикла — свои поступки они рассматривают не на предмет их губительности с точки зрения морали, а исключительно по принципу их эстетичности. Но на этом я потом остановлюсь подробнее, а пока давайте вернёмся к нашему Барону.
