Настоящее диссертационное исследование посвящено осмыслению художественного образа детства в русской прозе 20−40-х гг. XIX столетия как явления социально-антропологической действительности европейской и русской культур, отражающего мировоззренческую доминанту человека, самоопределяющего свой ранний возрастной период в различных парадигмах знания о мире, в том числе и в мифе. Причем именно последнее обстоятельство задает ценностно-смысловое измерение детства и коррелирующих с ним понятий «начало», «рождение», «развитие», «любовь», «смерть'', «старость», ибо феномен детства в культуре подвержен воздействию стереотипов его восприятия, ВОСХОДЯЩИХ, В1 самых общих чертах, к мифу как «символу духовной истины» 1. Другими словами, будучи.
•л бессознательной идеологией", миф таит в себе определенный смысловой код — «смыслообраз культуры», или, в данном случае, концептуальную основу понятия детства, рефлексия которой представляется принципиальной при осмыслении художественного образа детства как такового.
Заметим, что позиционирование мифа о детстве в настоящей работе не связано с анализом преданий и легенд о чудесных свойствах детства и детей. По аналогии с В. Г. Щукиным, реконструировавшим «миф дворянского гнезда» из «внушенного литературой и устной молвой представления о <. .> красивых домах с колоннами, окруженных садами и парками» 4, детство рассматривается нами прежде всего как определенное ценностно-смысловое образование культуры, отражающее восприятие человеком ранней истории собственной жизни и восходящее к такому глобальному понятию как, мономиф5 о детстве, сформированному на симбиозе разных представлений о.
1 Иванов Вяч. Прометей. Предисловие. Пг., 1919. С. XXIII.
2 Голосовкер Я. Э. Логика мифа. М., 1987. С. 152.
3 Там же. С. 128.
4 Щукин В. Г. Миф дворянского гнезда. Геокультурологическое исследование по русской классической литературе // Щукин В. Г. Российский гений просвещения. Исследования в области мифопоэтики и истории идей. М., 2007. С. 193.
5 Козлов А. Мономиф // Современное зарубежное литературоведение (страны западной Европы и США): концепции, школы, термины. М., 1996. С.249−250. ребенке. В свою очередь, исходя из уже существующих исследований.
6 7 детства как социально-антропологического феномена (Ф. Арьес, М. Мид, Л. Демоз8, А.Г. Кислов9, И.С. Кон10, Д.И. Мамычева11, С.Н. Щеглова12), в работе актуализируются две основные мировоззренческие установки на детство, свойственные архаическому и христианскому типу культур. В качестве однопорядкового вышеназванным установкам в настоящем исследовании представлен романтический миф о детстве, позиционируемый как авторский миф, сформированный в недрах немецкой неомифологии. Тем самым мономиф о детстве рассматривается в диссертации в призме осмысления1 трех его составляющих — дохристианскойхристианской и романтической парадигм детства.
Вместе с тем, как становится очевидным из интерпретируемых дискурсов о детстве, тематизация детства в произведении сопрягается с индивидуальным художественным опытом освоения мифологического материала, закрепленного за понятием детства историко-культурной традицией. Отсюда ведущим в диссертационной работе, посвященной осмыслению художественной рефлексии образа детства в русской прозе 2040;х гг. XIX века, выступает понятие мифологема, в содержании которой непосредственно отражается наряду с существующими «коллективными представлениями» о детстве сугубо авторская проекция детства (сформированная, на основе мифологической «легенды») и вследствие этого способствующая закономерному выявлению оригинального, самоценного творческого вклада русских писателей указанного периода в интерпретацию образа детства европейской культурой. Подобный подход в осмыслении детства как объекта худсэжественного изображения обусловливает.
6 Арьес Ф. Ребенок и семейная жизнь при Старом порядке. Екатеринбург. 1999.
7 Мид М. Культура и мир детства. Избр. произв./ Сост. Кон И. С. М., 1998.
8 Демоз Л. Психоистория (Эволюция детства). Ростов-на-Дону.2000.
9 Кислов А. Г. Социокультурные смыслы детства. Екатеринбург. 1998. Кислов А. Г. Оправдание детства как феномен культуры: философский анализ. Дисс. д-ра филос. наук. Екатеринбург, 2002.
10 Кон И. С. Ребенок и общество. М., 2003.
11 Мамычева Д. И. Феномен детства в европейской культуре: от скрытого дискурса к научному знанию. Автореф. .канд. филол.наук. М., 2007.
12 Щеглова С. Н. Детство как социальный феномен (концепция социального конструирования детства). Дисс. .д-расоциап.наук. М., 1999. актуальность для современной филологической науки избранной темы исследования, и прежде всего обращение к рефлексии своеобразия и развития мифологемы детства в русской прозе 20−40-х гг. XIX века актуально в свете позиционирования этого периода в качестве квинтэссирующего меняющиеся в культурном сознании общества представления о детстве как явлении многозначном, способном выразить новые эстетические концепции человеческой личности.
Как можно видеть, изучение темы детства в русской литературе XIX века традиционно связано с апеллированием к середине столетия, когда художественная литература «глубоко заглянула в детскую душу», проявив «сочувственное внимание к ребенку как таковому, и правдиво воссоздав детские возрастные завоевания» 13. Этой позиции придерживаются и современные исследователи, выделяющие две хронологические вехи в формировании национальной художественной концепции детства XIX века, а именно1 «революционно экспериментальную прозу» Н.М.Карамзина14, в которой «впервые детство героя становится самостоятельным предметом художественного изображения» 15, и 40−50-е гг. XIX столетия, когда ребенок оказывается «центральной фигурой в произведениях прозаиков самых разных литературных школ и направлений» 16. Подобная точка зрения характерна и для М. М. Костюхиной, предпринявшей фундаментальное исследование детской литературы 20−40-х гг. ХГХ века и утверждающей, что «к концу 40-х годов XIX века в «большой» русской литературе начинает складываться свое представление о ребенке: дети впервые появились на страницах взрослых произведений — не как эпизодические персонажи, а как многозначные.
13 Воскресенская В. Дети в литературе XIX века / В. Воскреснская // Вестник воспитания. № 2. 1910. С. 119.
14 Шестакова Е. Ю. Детство в системе русских литературных представлений о человеческой жизни XVIII-XIX столетий. Дисс. .канд. филол. наук. Северодвинск, 2007. С. 85.
15 Там же. С. 16.
16 Дианова Е. Е. Образ детства в английской и русской прозе середины XIX века. Дисс.канд.филол.наук.М., 1996. С.ЗЗ. художественные образы, несущие порой всю тяжесть авторской концепции" 17.
Определившаяся «временная» картина восприятия русской литературой детства как самоценного периода человеческой жизни логично обусловила и преимущественный научный интерес к образу детства в русской литературе середины-второй половины XIX века, сохраняющийсядо настоящего времени. При этом в фокусе внимания исследователей находились, и продолжают находиться вопросы, связанные с осмыслением темы детства в.
18 творчестве отдельных писателей, с рефлексией проблематики, поэтики, жанровых особенностей, нарративной структуры автобиографических повестей о детстве19, с изучением «счастливого» и «украденного детства» в русской литературе второй половины XIX века20 и др. Всвязи с последним научным «сюжетом» сополагается проблема литературных взаимосвязей в осмыслении детства, в частности влияния Ч. Диккенса с его интересомк «незащищенности детства» 21 на русскую литературу22.
17 Костюхина М. С. Русская детская повесть начала 20−40-х годов XIX века и типология характеров. Дисс. .канд. филол. н., СПб., 1994.С.11.
18 Кулакова Е. Е. Детское начало в творческих исканиях Ф. М. Достоевского. Дисс.канд. филол. н. Магнитогорск, 2002. Емец Д. А. Произведения для детей и о детях в творчестве русских писателей второй половины XIX века: (К.Д.Ушинский, Л. Н. Толстой, А. П. Чехов, А.И.Куприн). Дисс. .канд. филол. н. М., 2001. Маартен М. Проблемы семьи в творчестве Л. Н. Толстого (1850−70-е гг.). Дисс. .канд. филол. н. М., 2000. Татьянина А. Г. Проза молодого Л. Н. Толстого и проблема семейного романа. Дисс. .канд. филол. н. М., 2000. Фаустов A.A. Роман И. А. Гончарова «Обломов»: Художественная структура и концепция человека: Автореф. дис. .канд. филол. н. Тарту, 1990. Мишина Г. В. Образотворческая триада детствоприрода-Храм в произведениях Н. А. Некрасова. Дисс. канд. филол.н. Ижевск, 2007.
19 Савина Л. Н. Проблематика и поэтика автобиографических повестей о детстве второй половины XIX века (Л.Н.Толстой «Детство», С. Т. Аксаков «Детские годы Багрова-внука», Н.Г.Гарин-Михайловский «Детство Темы»). Волгоград, 2002. Романова Н. И. Повесть Л.Н.Толстого «Детство» в контексте русских художественно-автобиографических повестей середины XIX века. Дисс. .канд. филол.наук. М., 2009. Елизаветина Г. Г. Традиции русской автобиографической повести о детстве в творчестве А. Н. Толстого // А.Н.ТолстоП: Материалы и исследования. М., 1985. Крылова М. А. Автобиографическая тетралогия Н.Г. Гарина-Михайловского («Детство Темы» «Гимназисты» «Студенты» «Инженеры»): проблемы жанра. Дисс. .канд. филол. н. Нижний Новгород, 2000. Николина H.A. Речевая структура образа автора в автобиографических повестях о детстве (на материале повести Л. Н. Толстого «Детство» и повести С. Т. Аксакова «Детские годы Багрова-внука»). Дисс. .канд. филол. н., М., 1980. Николаева Н. Г. «Семейная хроника» и «Детские годы Багрова-внука» С. Т. Аксакова: форма письма и традиции жанра. Дисс.канд. филол. н. Барнаул, 2004.
20 Wachtell A. The battle for childhood: Creation of a Russian Myth. Stanford. California, 1990. Ляпушкина Е. И. Русская идиллия XIX века и роман И. А. Гончарова «Обломов» .СПб., 1996. Шестакова ЕЛО. Детство в системе русских литературных представлений о человеческой жизни XVIII-XIX столетий.
21 Катарский И. М. Диккенс в России: Критико-биографический очерк. M., 1950. С. 181.
22 Аствацурова В. В. Чарльз Диккенс в творческом сознании Л. Н. Толстого. Дисс. .канд. филол. н. Л., 1990. Бондаренко М. И. Традиции «Рождественских повестей» Диккенса в русском святочном рассказе 18 401 890-х годов. Дисс. .канд.филол.н. Коломна, 2006.
Тем не менее, как представляется, тема детства в русской литературе имеет более расширенные хронологические границы, а именно включающие 20−40-е годы XIX века, предваряющие значительное распространение данной темы в литературе столетия и по сути являющиеся своеобразным' началом и одновременно «плацдармом» формирования образа детства в творчестве русских писателей. В этом отношении принципиальным оказывается выбранный ракурс в исследовании художественного феномена детства — через призму мифологемы, которая позволяет позиционировать. 20−40-е годы XIX века как период, отражающий постепенное смещение мировоззренческих доминант в сторону акцептуализации детства, признания за ним необычайной смысловой глубины и сложности, продуцирующее возникновение своеобычного русского мифа о детстве, уходящего корнямисоответственно, в указанное время.
Обозначенные векторы диссертационного исследования обусловили содержательную структуру работы. В первой главе выявляется содержание понятий, концепирующих «детство» в социально-антропологических интерпретациях трех типов культур — архаической, — христианской и романтической, позволяющих представить мономиф о детстве в трех аналогичных изводах. В призме осмысления архаического мифа о* детстве в подобном статусе рассматриваются древнейшие представления о ребенке как существе, лишенном права социального признания, в силу его континуальной отнесенности к потустороннему миру, что, в свою’очередь, предопределяет отчужденность, вытесненность ребенка И детства В' целом из культуры взрослых. Тем самым архаический миф о детстве сополагается с мыслью о незначительности этого периода в жизни человекасо стремлением последнего к скорейшему его преодолению. В качестве основополагающего в христианской интерпретации детства в главе позиционируется образ Христа-младенца, побуждающий человека задуматься о Божьем замысле и возродиться вновь («обернуться ребенком»), преодолев духовные болезни и заблуждения. Вместе с тем основное внимание в первой главе диссертационного исследования сосредоточено на впервые предпринятой попытке реконструкции романтического мифа, о детстве, сопряженного с дефиницией «романтический ребенок», актуализированной в зарубежном литературоведении23, и определяющей содержательный каркас романтического мифа* о детстве, интерпретированного на материале немецкой романтической прозы. Определение смысловой доминанты немецкого романтического мифа о детстве связано в-главе с осмыслением детства как начальной и замыкающей «точки» (по Новалису «второе, высшее детство») человеческого развития, что, в свою очередь, обусловливает возникновение романтического представления о человеческой жизни1 как движении по кругу — от детства к возвращению в него, символизирующему достижение совершенной, гармонии, «прорыв» из сферы конечного-в сферу бесконечного. Здесь же, вслед за Ф. П. Федоровым, выделяющим два основных способа романтического «прорыва» в иное измерение — «или через откровение любви, или через откровение художественного1 акта» 24, анализируются аналогичные способы «прорыва» к «высшему • детству», рассматривающиеся в качестве семантического наполнения мифологического сюжета о детстве в его интерпретации романтической-культурой.
Содержательное основание второй главы диссертационного исследования составляет выявление актуализации романтической, христианской и архаической мифологем детства в русской романтической прозе 20−40-х гг. XIX века, а также осмысление их своеобразия как мифологических представлений о детстве, преломленных сквозь призму авторской художественной проекции-. Структура главыподчинена двум характерным для немецкого романтического мифа о детстве изводам: мифологическому сюжету о возвращении человека в детство посредством.
23 Winkler A. Das romantische Kind. Ein poetischer Typus von Goethe bis Thomas Mann // Heidelberger Beitrage zur deutschen Literatur. Frankfurt am Main.2000. Ewers Hans-Heino. Kindheit als poetische Daseinsform. Studien zur Entstehung der romantischen Kindheitsutopie im 18. Jahrhundert. Herder, Jean Paul, Novalis und Tieck. Munchen, 1989. Weber-Kellermann I. Die Kindheit. Eine Kulturgeschichte. Frankfurt am Main, Leipzig, 1997.
24 Федоров Ф. П. О пространственно-временных структурах в искусстве XIX — XX веков И Я и время в литературе и искусстве. Даугавпилс, 1987. С. 57. раскрытия в себе творческого дара и посредством высшего переживания любви. Своеобразие романтической мифологемы детства в проекции образа творца осмысливается в главе в связи с тенденцией преодоления русскими романтиками так называемой теории «эстетического гуманизма» и утверждения в качестве непременной предпосылки творчества нравственной чистоты творца. Это обстоятельство нашло выражение в противопоставлении «небесной» и «земной» сущностей человека искусства («Себастьян Бах» В. Ф. Одоевского, «Психея» Н.В. Кукольника), выраженномв ситуации столкновения в его судьбе «детства» и «старости»: когда в состоянии отрешенности от всего земного гений ощущает себя младенцем, в действительности же оказываясь несчастным стариком. На фоне исключения в немецкой романтической литературе «старческой» ипостаси из жизни поэтов, художников, музыкантов возникновение стариков-гениев в произведениях Одоевского и Кукольника позиционируется В1 настоящей главе как свидетельство переосмысления русскими писателями образа творца, влекущего за собой закономерное изменение мифологического контекста понятий «детство» и «старость» в направлении их христианизации. В аспекте рефлексии христианской мифологемы детства принципиальным оказывается гоголевский образ «счастливой старости» («Портрет»), соположенный с христианской идеей о возможности старика «обернуться ребенком» .
В' качестве наиболее репрезентативного примера актуализации романтической, христианской и архаической мифологем" детства в русской повести о творческой личности в главе анализируется «Живописец» Н. А. Полевого, литературная «тактика» которого — «подражания и отрицания» — позволяет автору представить художника, с одной стороны, как богоизбранного человека, ощущающего присутствие в себе «романтического ребенка», с другой — нивелировать романтическую семантику детства, заменяя ее христианской и архаической, что позволяет осмыслить образ Аркадия как образ лжетворца.
Второй извод романтического мифа о детстве — возвращение в детство посредством любви — анализируется в главе в проекции образа девушки-ребенка, «бесполость» которой позволяет соотнести ее с «романтическим ребенком». При этом своеобразие мифологемы детства в ее сопряженности с образом девушки-ребенка определяется выявлением типов романтической девушки: от девушки-спасительницы, возвращающей силой своей любви состояние детства возлюбленному, до «девушки-оборотня», попеременно обнаруживающей в себе детское и взрослое мировидение.
Третья глава посвящена осмыслению процесса обогащения существующих в русском культурном сознании представлений о детстве (проанализированных в предыдущей главе диссертации) новыми смыслами, характерными для национального дискурса детства. С этой целью в главе анализируются истоки русского мифа о детстве — «мифа о золотом счастливом детстве», формируемого на основе устойчивого представления о невозможности вернуться в детство и одновременно признающего за детством жизнетворящую силу, «скрепляющую» одно поколение семьи с другим, позволяющую не забывать себя настоящего и, как следствие, не терять свое личностное начало, а также сполна проявляющую особую, характерную для русской ментальности, взаимосвязь с материнским началом.
Актуализацию русского мифа о детстве справедливо связывают с 1850-ми гг. XIX века, а именно с семантикой детства в «Детских годах Багрова-внука» С. Т. Аксакова и в трилогии «Детство», «Отрочество», «Юность» Л. Н. Толстого. Значение этих произведений как основополагающих для русского мифа о детстве обусловливает обращение к их анализу в третьей главе. Вместе с тем в настоящей главе прослеживается возникновение в русской литературе предшествующего периода (20−40-е гг. XIX века) новых представлений о детстве, «питающих» толстовско-аксаковский миф. Актуализация последних осмысливается в призме усвоения русской культурой руссоистской философии детства в трех основных измерениях: характерном для автобиографической прозы о детстве (А.Т. Болотов), «герценовском», отмеченном позиционированием детства как основы личности, и «гончаровским» с характерным для1 него совмещением идей Руссо с фольклорным образом «детства на печке», продуцирующим семантику детства, тесно связанного с материнским теплом и заботой. Подобная «сублимация» (М.М. Бахтин) руссоистской интерпретации детства Гончаровым обусловливает выпочковывание мифологемы «ленивого ребенка» как особого образования русского культурного сознания. Все вышесказанное свидетельствует о научной новизне предпринятого диссертационного исследования, в котором впервые выявляется своеобразие и развитие мифологемы детства в русской литературе 20−40-х гг. XIX века, позволяющей представить рассматриваемый период как значимый этап историко-литературного процесса, отражающий многообразие оригинальных художественных концепций детства, вкупе формирующих национальный образ детства в русской литературе.
Предметом исследования является исследование мифологемы детства в русской прозе 20−40-х годов XIX века как отражения существующих в культурном сознании сложных и многозначных представлений об этом феномене, восходящих к архаическому, христианскому и романтическому мифам о детстве и продуцирующих последовательное формирование национального мифа о детстве.
Объект исследования^ составляют произведения русской литературы 20−40-х гг. XIX века («Портрет», «Старосветские помещики» Н. В. Гоголя, «Себастьян Бах», «Косморама», «Орлахская крестьянка» В. Ф. Одоевского, «Психея» Н. В. Кукольника, «Живописец», «Эмма» H.A. Полевого, «Облако» К. С. Аксакова, «Лафертовская Маковница», «Черная курица, или Подземные жители» А. Погорельского, автобиографическая проза А. Т. Болотова, И. М. Долгорукова, «Кто виноват?», «Доктор Крупов» А. И. Герцена, «Обломов» И.А. Гончарова), а также произведения немецких романтиков («Генрих фон Офтердинген» Новалиса, «Странствия Франца Штернбальда», «Белокурый.
Экберт" Л. Тика, «Неизвестное дитя» Э.Т. А. Гофмана, стихотворение «Спасение» И. Эйхендорфа), позволяющие выявить индивидуальный характер мифологемы детства в русской прозе 20−40-х гг. XIX века. К анализу привлекаются «Медея» Еврипида, «Годы ученья Вильгельма Мейстера», «Новелла» И. В. Гёте, «Эмиль, или О Воспитании», «Юлия, или Новая Элоиза» Ж.-Ж. Руссо, «Простодушный» Вольтера,." Левана" Жан-Поля, «Полинька» А. Зонтаг, а также философско-эстетические трактаты И. Г. Гердера, Ф. О. Рунге, И. Гёрреса, X. Стеффенса, К. Д. Фридриха, «Второе введение в. наукоучение для читателей, уже имеющих философскую систему» И. Г. Фихте. В качестве материала, иллюстрирующего «русский миф о детстве», привлекаются «Детство», «Отрочество», «Юность» Л. Н. Толстого (1852), «Детские годы Багрова-внука» С. Т. Аксакова, «Московское семейство старого быта» П. А. Вяземского, тетралогия Н.Г. Гарина-Михайловского («ДетствоТемы», «Гимназисты», «Студенты», «Инженеры!'), «Похороните меня за плинтусом» П. Санаева.
Цель диссертационного исследования заключается в выявлении и анализе своеобразия воплощения и развития представлений о детстве в русской прозе 20−40-х гг. XIX века, отражающих содержание архаического, христианского и романтическоготипов культурного сознания, а также в реконструировании на материале данной прозы русского мифа о детстве и осмыслении художественной специфики его национальной модели.
В* соответствии с поставленными целями определяются задачи диссертационного исследования:
1. Осмыслить устойчивые концептуальные основания мономифа о детстве в аспекте трех культур — архаической, христианской и романтической.
2. Раскрыть сущностные характеристики понятия «романтический ребенок» и осмыслить романтический миф о детстве как артефакт западноевропейского историко-литературного процесса конца ХУ1П — начала XIX веков.
3. Выявить своеобразие романтической мифологемы детства в русской повести о творческой личности, связанное с переосмыслением романтической теории «эстетического гуманизма» и, соответственно, утверждением в качестве непременной предпосылки творчества нравственной чистоты творца. Соположить в этом аспекте несчастливую старость героев В. Ф. Одоевского («Себастьян Бах») и Н. В. Кукольника («Психея») со счастливой старостью героя-художника Н. В. Гоголя («Портрет»).
4. Осмыслить образ лжетворца H.A. Полевого («Живописец»), семантика которого восходит к намеренной авторской установке лишить своего героя «романтического детства» .
5. Определить семантическую характеристику образа девушки-ребенка, соположенную с авторским акцентированием ее «бесполости». Рассмотреть образ девушки-ребенка в аспекте мотива* «спасительной любви» («Облако» К. С. Аксакова, «Косморама» В. Ф. Одоевского, «Эмма» H.A. Полевого).
6. Представить «Облако» К. С. Аксакова как наиболее репрезентативный пример актуализации романтической мифологемы детства в русской прозе 20−40-х гг. XIX века.
7. Осмыслить функцию образа девушки-ребенка в аспекте ошибочности жизненной философии героя «Косморамы» В. Ф. Одоевского и «Эммы» H.A. Полевого.
8. Выявить своеобразие образа девушки-" оборотня", заключающееся в совмещении в героине двух типов сознания — современного просвещенного и древнего архаичного, отмеченного детской незамутненностью представлений о мире — на примере Маши А. Погорельского («Лафертовская маковница») и Энхен В. Ф. Одоевского («Орлахская крестьянка»).
9. Определить концептуальные основания русского мифа о детстве в призме осмысления трилогии «Детство», «Отрочество», «Юность» Л. Н. Толстого и «Детских годов Багрова-внука» С. Т. Аксакова.
10. Исследовать три извода «руссоистского элемента» в русской литературе 20−40-х гг. XIX века: первый — характерный для автобиографической прозы, второй — «герценовский», связанный с трансформацией руссоистской философии детства с позиций этики разумного эгоизма, третий — «гончаровский», соположенный с «руссоистской сублимацией» (М.М. Бахтин) темы детства, актуализирующей мифологему «ленивого ребенка» .
11. Реконструировать мифологему «ленивого ребенка» в проекции образа Ильи Ильича Обломова, выявить своеобразие и функцию мифологемы «ленивого ребенка» как особого образования русской ментальности («Черная курица, или Подземные жители» А. Погорельского, трилогия Л. Н. Толстого, «Детские годы Багрова-внука» С. Т. Аксакова, «Гимназисты'' Н.Г. Гарина-Михайловского, «Похороните меня за плинтусом» П: Санаева).
Решение поставленных задач диссертации обеспечивает сочетание поэтологического, сравнительно-исторического, типологического и культурно-исторического методов исследования. Изучаемая проблема обусловила также обращение к смежным областям гуманитарного знания — философии, эстетике, антропологии, культурологии.
Методологической базой диссертации послужили работы, в которых рассматриваются, во-первых, понятия «миф», «мифологема», «архетип», во-вторых, «детство» в системе романтических представлений о мире, в-третьих, специфика художественного образа детства в русской литературе первой' половины-середины XIX века.
В первой группе выделяется круг работ разных школ и направлений. В качестве методологического регулятива в работе используется понятие «мифологема», требующее дополнительного пояснения, поскольку онодо сих пор остается категорией, неоднозначно трактуемой в современной науке. Так, зачастую мифологему сополагают с архетипом, введенным, как известно, в научный оборот К. Г. Юнгом. Ссылаясь на использование этого понятия Филоном Александрийским и Дионисием Ареопагитом и некоторые сходные представления об архетипе у Платона и Августина, К. Г. Юнг указывал также на аналогию архетипов, с «коллективными представлениями» Дюркгейма, «априорными идеями» Канта и «образцами поведения» бихевиористов. При этом ученый понимал под архетипом в основном (определения вразных местах его книг значительно варьируются) некие структурные схемы, структурные предпосылки образов, персонажей, ролей (в гораздо меньшей мере сюжетов), существующих в сфере коллективно-бессознательного и, возможно, биологически наследуемых. По мнению К. Г. Юнга, архетипы выражают ступени процесса индивидуации, т. е. постепенноговыделения индивидуального сознания из коллективно-бессознательного, изменение соотношения сознательного и бессознательного в человеческойличности вплоть до их окончательной гармонизации в конце жизни. В качестве непосредственной реализации архетипов Юнг рассматривал мифологию народов мира, на основе которой выделил важнейшие мифологические архетипы «матери», «дитяти», «тени» ,.
О ^ анимуса", «мудрого старика». (Заметим, что он не разграничивал понятия «архетип» и «мифологема», называя в некоторых работах приведенные архетипы архетипическими мифологемами).
Однако исходя из того факта, что внешний мир не только материал для описания чисто внутренних процессов индивидуации и что жизненный путь человека, отражается в мифах и сказках в большей мере в плане соотношения личности и социума или личности и культуры, большинство последующих исследователей мифологии, антропологии, фольклора, литературы отходят от сугубо психологической концепции и, соответственно, от юнгианского определения понятия «архетип». Так, получившая широкое распространение в зарубежном литературоведении XX века мифологическая критика (Н. Фрай, М. Бодкин, Дж. Уайт, М: Элиаде) была посвящена поиску в художественных произведениях структурных элементов мифа, а также сознательных и бессознательных форм мифотоворчества у ряда писателей.
25 Jung C.G., Kerenyi K. Einfuhrung in das Wesen der Mythologie. Zurich. 1956.
15 и признавала за архетипом «формульное единство <.> повествования» 26, «достаточно частую повторяемость в литературе, чтобы.
97 быть признанным в качестве элемента литературного опыта в целом". В подобном понимании «архетип» — это некая абстрактная структура, идеальный смысл которой раскрывается во множестве явлений не только психологического, но и культурологического и литературного свойства. Иначе говоря, значение определенного архетипа, как «инстинктивных данных» 28 о чем-либо, реализуется в повествовании посредством мифологемы29.
При этом важно заметить, что при определении понятия «мифологема» возможно выделить два его значения: одно, более широкое, культурологическое и второе — литературоведческое. В первом случае мифологема понимается как «коллективная или индивидуальная неделимая единица мифологического мышления, вызывающая ряд ассоциаций, понятных только носителю определенной культуры» 30. Другими словами, исследователь определенной культуры ориентирован «на отыскание в этническом и типологическом многообразии мифологических сюжетов и мотивов некоего инвариантного архетипического ядра или архетипа, метафорически выраженного.
•з I определенными мифологемами". Что касается второголитературоведческого — значения мифологемы, то его описание предпринято в работах А. Н. Веселовского, А. Н. Афанасьева, A.A. Потебни, А. Ф. Лосева, В. Я. Проппа, О. М. Фрейденберг, Я. Э. Голосовкера, В. В. Иванова, В. Н. Топорова, С. С. Аверинцева, Е. М. Мелетинского, С. Ю. Неклюдова и др.
26 White J.J. Mythology in the Modem Novel. Princeton. P.36.
27 Frye N. The Secular Scripture. Cambridge, 1976. P.4.
28 Юнг К. Г. Душа и миф: шесть архетипов. Москва-Киев, 1997. С. 13.
29 Кузнецова А. И. Пространственные мифологемы в творчестве У.Голдинга. Дисс.. канд. филол. наук. M., 2004. С. 21.
30 Лотман Ю. М. К функции устной речи в культурном быту пушкинской эпохи // Учен. зап. Тарт. гос. ун-та. 1979. Вып. 481. (Семантика устной речи: Лингв, семантика и семиотикаВып.2)., М., 1979, С. 104, 115.
31 Грачева Н. В. Устойчивые мифологемы Восточного Средиземноморья II-I тыс. до н.э. в истории культурной диффузии на древнем Ближнем Востоке. Дисс. канд. ист. наук. М., 2005. С. 6.
В отечественном литературоведении понятию «архетип» соответствует «праобраз», введенный А. Н. Веселовским. По мнению ученого, «праобраз» возникает на базе «собирательной психики на первых порах человеческого общежития» 32. Генетически он связан еще с хтоническим мировоззрением, нерасчлененно воспринимающим мир и выражающим его во всевозможных ипостасях через синкретическое художественное (образное) видение. Праобраз, по А. Н. Веселовскому, выкристаллизовывается в мотив, который в процессе дальнейшей эволюции, переходя от творца к творцу, «обрастает» другими устойчивыми мотивами, образуясюжет или мифологему. В этом случае структура мифологемы оказывается организованной с помощью устойчивого комплекса архетипических мотивов.
В рамках структурно-семиотического подхода мифологема может быть в известном смысле уподоблена слову: она актуализируется в конкретном сюжете, который, соответственно, можно рассматривать как «речь», но он существует реально и на уровне эпоса в целом, который возможно трактовать как «язык». Отсюда следует, что мифологема, как всякий другой знак, помимо семантичности (способности соотносится с замещаемой реальностью) обладает двумя важнейшими структурообразующими свойствами: синтагматичностью и парадигматичностью. Соответственно, если синтагматичность делает знак элементом текста, то парадигматичность делает его элементом языка. Отсюда можно заключить, что художник высказывается в произведении на языке своей внутренней речи, причем художественное сознание автора всегда «снабжено» мифологической «легендой» или «коллективным бессознательным», выполняющим по отношению к его творению роль поэтологического кода. Внутренняя речь, обогащенная такой легендой, есть феномен недискурсивного (не расчлененного на звуки, слова, фразы) говорения, исследованной в частности Л. С. Выготским. Она весьма существенно отличается от дискурсивного.
32 Веселовский А. Н. Историческая поэтика. М., 1989. С. 300.
17 языка внешней речи. По JI.C. Выготскому, неязыковое «слово» внутренней речи «как бы вбирает в себя смысл предыдущих и последующих слов, расширяя почти безгранично рамки своего значения <.>. Для перевода этого значения на язык внешней речи пришлось бы развернуть в целую панораму слов влитые в одно слово смыслы». Семиотическое своеобразие искусства, базирующегося на своеобразии внутренней речи, приводит к тому, что художественный текст, взятый во всей его полноте, оказывается подобен «археографической находке — единственному дошедшему до нас тексту на не сохранившемся языке. Чтобы расшифровать такой текст, необходимо реконструировать его утраченный язык» 34. Таким образом, реконструкция мифологемы, то есть исследование авторского преломления мифологического материала, есть попытка восстановления скрытой от нас знаковой системы.
В настоящем диссертационном исследовании" принципиальным является современное научное понимание мифологемы, отражающее сужение определения этого понятия до значения мифологической, темы или мифологического образазнака. Так, словарь Уэбстера лаконично определяет мифологему как «основную или повторяющуюся время от времени» тему мифа. В свою очередь, подобное сведение мифологемы к «теме1 мифа» позволяет увидеть в мифологеме роль некоего содержательно-и-формотворящего «семени», из которого произрастает и сквозь которое просвечивает идея и дух авторского творения. Тем самым в контексте художественного произведения мифологема предстает как двухуровневое образование: первый уровень составляет ее «доавторское» насыщение определенными культурологическими^ и антропологическими «подсмыслами», второй восходит к оригинальному образу, формируемому автором из ряда закрепленных культурно-литературной традицией значений. Данная рефлексия мифологемы используется в диссертации как рабочая.
33 Выготский Л. С. Собр. соч.: В 6 Т. Т.2. С. 344,346,350.
34-Тюпа В. И. Художественный дискурс (Введение в теорию литературы)//Серия «Лекции в Твери». Тверь, 2002. С. 11.
35 Webster’s Third New Interpretational Dictionary. Chicago, Vol.11,1993. P. 1497.
Ко второй группе (детство в системе романтических представлений о мире) помимо западноевропейских авторов (А. Винклер, Х.-Х. Эверс, И. Вебер-Келлерманн) относятся работы Н. Я. Берковского, A.B. Михайлова, A.B. Карельского, A.C. Дмитриева, E.H. Корниловой, В. М. Марковича, A.A. Карпова.
В третьей фуппе выделяются: работы Ю. М. Лотмана по проблеме руссоистского влияния^ на русскую литературу, исследования М. С. Костюхиной, Е. А. Краснощековой, Е. Ю. Шестаковой, М. А. Крыловой, E.H. Крыловощ ОШ^Ланскощ Н-Г. Николаевощ ЭУочтела.
Научно-практическая значимость работы состоит в формировании представления: о 20−40-х годах XIX века как временивыпочковывания национального1 образа детствав русской литературе в его многообразных художественных проекциях, составивших основание складывающегосяв указанный период: историко-литературного процесса: русского мифа о детстве, а также в том, что ее результаты могут найти применение в процессе разработки общих и специальных курсов порусской' литературе первой половины XIX века, по: зарубежной литературе рубежа? XVIII—XIX вв.еков, в вузовской, практике преподавания, вруководстве научно-исследовательской работой студентов, включая курсовые и квалификационные работы. Материалы и положения диссертации могут быть использованы в дальнейших исследованиях мифологемы, детства в произведениях русской, и зарубежной литературы;
IIa защиту выносятся следующие положения:
1. Осмысление мифологемы детства и ее: функционирования: в русской прозе 20−40-х гг. XIX века соположено с восприятием детства как ценностно-смыслового образования, включенного в антропологические парадигмы трех типов культурного сознания, закрепленных в мифе (архаическом, христианском и романтическом) и по-разному трактующих роль и место детства в жизни человека. Вместе с тем актуализация архаической, христианской и романтической мифологем детства в русской литературе 2019.
40-х гг. XIX века свидетельствует о смещении мировоззренческих доминант в отношении понятия детства, обусловленном формированием индивидуализированных: концепций человеческой личности в эстетике западноевропейского Просвещения и романтизма, усвоенных и в своеобычном ключе художественно^ отрефлексированных русской литературой первой половины XIX века.
2. Романтический мифо детстве возник в русле немецкой неомифологии и связан, прежде всего, с представлением? о> человеческой жизни как движении к абсолютному совершенству. Такимабсолютным совершенствомзачинающим, и венчающим. процесс развитияпредстает детство-, образ которого контаминирует с: понятием! «романтический ребенок», обладающим богатейшей семантикой: Последний связанс представлениями: о духовной родине и «золотом веке» человечестваидеей гармоничной связи человека с мирозданиемс мыслью: о ребенке как хранителе божественного зародышавсех искусств, с восприятием детской фантазии как романтического инструмента познания мира и человека, со способностью ребенка к высшему переживанию любви и позиционированием детства в качестве залога будущешсчастливой жизни.
3: Своеобразие романтической мифологемы детстванашедшей свое воплощение в романтических повестях В. Ф. Одоевского и Н. В. Кукольника, заключается, в переосмыслениифусскими писателями романтического мифа о детстве в аспекте совмещения романтических и христианских смыслов детства, подчиненного тенденции преодоления теории- «эстетического гуманизма», наиболее полное выражение которой связано с актуализацией христианской мифологемьг детства в: «Портрете» Н. ВГоголяВ свою очередь, функциональная нагрузка архаическойхристианскойи романтической мифологем детства в «Живописце» Н. А. Полевого позволяет осмыслить образ художника как человека, мучимого не только поиском творческого вдохновенияно и поиском смысла детства, в призме пересечения значений которого, восходящих к вышеназванным мифологемам, обнажается правда героя-художника о самом себе как лжетворце.
4. Наиболее точное воплощение романтический миф о детстве нашел в «Облаке» К. Аксакова, в котором главный герой посредством высшего переживания любви возвращается в детство. Вместе с тем романтическая мифологема детства Аксакова обогащена новым смыслом, связанным с образом девушки-ребенка, но, главное, сопутствующим ему мотивом «спасительной любви», оберегающей героя от ошибок и заблуждений. Идея спасения, сопровождающая романтический сюжет «возвращения в детство», присутствует также в «Космораме» В. Ф. Одоевского и «Эмме» H.A. Полевого. Однако здесь образ девушки-ребенка высвечивает ошибочность жизненной позиции главных героев, отказавшихся от спасительной любви, иначе, возвращения в детство, и предопределивших тем самым собственное падение.
5. Особую интерпретацию в русской прозе 20−40-х гг. XIX века получает просветительское представление о ребенке как выразителе народной мудрости, восходящее к отождествлению ребенка с «первым» человеком. В призме последнего своеобычную характеристику приобретают образы девушек в «Лафертовской Маковнице» А. Погорельского и «Орлахской крестьянке» В. Ф. Одоевского, совмещающие в себе два типа сознания. Первое соположено с сознанием современного просвещенного человека, второе представляет особый тип сознания с присущим ему интуитивным постижением мира, каковым, по И. Г. Гердеру, является народное — и родственное ему — детское сознание.
6. Эволюция мифологемы детства в русской литературе XIX столетия связана с возникновением национального мифа о детстве — «мифа о золотом, счастливом детстве», актуализация которого сопрягается с именами Л. Н. Толстого («Детство» «Отрочество» «Юность») и С. Т. Аксакова («Детские годы Багрова-внука»). Вместе с тем формирование русского мифа обусловлено постепенным усвоением и преобразованием руссоистских смыслов детства русской литературой предшествующего периода. В этом отношении значимыми являются следующие концепирующие признаки «руссоистского детства» в русской литературе: позиционирование детства как счастливого радостного периода в автобиографических произведениях (А.Т. Болотов), осмысление этого периода в качестве основы личности человека (А.И. Герцен), признание в ребенке существа «надмирного», способного стать судьей всему обществу (И.А. Гончаров).
7. Национальный дискурс в осмыслении феномена детства актуализируется в проекции мифологемы «ленивого ребенка» («Обломов» И. А. Гончарова, «Черная"курица, или Подземные жители» А. Погорельского), семантика которого восходит к фольклорному образу «детства на печке», то есть детства, сопровождаемого теплом и бездействием, что позволяет выявить свойственную русской культуре тесную соотнесенность материнского и детского начал.
Апробация диссертации. Результаты работы изложены в периодических изданиях, рекомендованных ВАК РФ (3 статьи), статьях и материалах докладов на международных, межвузовских и региональных научных конференциях в период с 2006 по 2011 гг. в Москве, Пскове, Твери. Основные и промежуточные результаты диссертационного исследования обсуждались на заседаниях кафедры литературы Псковского государственного педагогического университета, а также на внутривузовских научных конференциях в Псковском государственном педагогическом университете.
Заключение
.
Подводя итоги исследованию своеобразия и развития мифологемы детства в русской прозе 20−40-х гг. XIX века отметим, что историко-литературный процесс 20−40-х гг. XIX века характеризуется актуализацией сложно-структурированного смыслового поля концепта «детство», обусловленного переосмыслением русскими писателями роли и места последнего в существующей картине мира, связанным с контаминацией мировоззренческих доминант, эксплицирующих «детство» в контексте трех типов культурного сознания, восходящих к архаическому, христианскому и романтическому мифам о детстве. В свою очередь, художественная рефлексия мифологемы детства позволила выявить своеобразие образа «детства» в русском культурном сознании рассматриваемого периода и одновременно позиционировать этот образ, как начало и основание формирования национальной модели русского мифа о детстве.
В связи с этим подчеркнем те принципиальные моменты актуализации мифологемы детства в русской прозе 20−40-х гг. XIX века, в которых отражаются отличительные особенности восприятия детства русским, культурным сознанием первой половины XIX века. К таковым принадлежит трансформация романтической мифологемы детства в проекции образа творца, связанная с акцентированной в русской романтической прозе о творческой личности взаимозависимостью подлинности, чистоты искусства и нравственных устоев художника («Себастьян Бах» В. Ф. Одоевского, «Психея» Н. В. Кукольника, «Портрет» Н.В. Гоголя), выраженной заменой новалисовского «второго, высшего детства» образом «несчастливой старости», сигнализирующей о переоценке русскими писателями романтической иерархии ценностей и, соответственно, об их несогласии с шлегелевским тождеством добродетели и гениальности. Подтверждением этому выступает образ «счастливой старости» Н. В. Гоголя, семантика которого восходит к христианскому прочтению человеческой жизни как периода преодоления духовных болезней современного мира на пути к «возвращению в детство», соположенному с образом вечного Младенца. (Заметим, что в перспективе исследования романтической мифологемы детства в контексте проблемы творческой личности к анализу может быть привлечена повесть JI.H. Толстого «Альберт» (1857), в которой утверждение.
OQQ.
Художник не должен быть стар" свидетельствует о своеобразном возрождении Толстым романтического мифа о детстве и, соответственно, его авторской рефлексии).
Вместе с тем в романтической прозе 20−40-х гг. XIX века представлен еще один вариант трансформации романтической мифологемы детства в ее соотнесенности с образом творца. Так, своеобразное отрицание H.A. Полевым, «романтического детства» художника («Живописец») обусловило интерпретацию образа Аркадия как образа лжетворца, обделенного истинным талантом и обманутого надеждами окружающих в собственном великом предназначении, позволившую выявить в повести своеобразное замещение романтической мифологемы детства архаической и христианской, связанное с авторским стремлением развить сюжет о творце в аспекте усиления драматизма, судьбы, герояобреченного на горькую суровую правду о собственном даре.
К числу показательных примеров актуализации романтической мифологемы детства принадлежит «Облако» К. С. Аксакова, в котором явственно прослеживаются контуры типичной для западноевропейской литературы мифологической концепции возвращения во' «второе детство». При этом его осуществление у К. С. Аксакова происходит посредством акта любви бесполой девушки-ребенка, сила любовного чувства которой провоцирует разрушение оков земного времени, спасительное высвобождение духа из «плена» материи и его последующий прорыв в запредельное. Отсюда контекстуальный характер романтического образа девушки-ребенка проявляется у К. С. Аксакова на уровне мотива.
298 Толстой Л. Н. Альберт // Толстой Л. Н. Собрание сочинений: В 22 тт. Т.Ш., М., 1978. С. 55.
189 спасительной любви", поскольку, возвращая своей любовью состояние детства, девушка-ребенок спасает возлюбленного от пагубного влияния высшего общества. Аналогичной миссией наделены героини В. Ф. Одоевского и H.A. Полевого, детскость которых призвана уберечь любимого от грехопадения («Косморама») и от опасности заземленного прозаического понимания любовного чувства («Эмма»). Неприятие же детской любви оборачивается для героев В. Ф. Одоевского и H.A. Полевого ситуацией «падения», отражающей постепенное разрушение ими собственной жизни.
Кстати заметим, что выявленное в настоящем исследовании значение новалисовского «второго» детства как возвращения в особое состояние принадлежности ребенка другому миру может оказаться уместным в осмыслении мифологемы детства в эстетической концепции Ф. М. Достоевского, поскольку он также использует градацию «детства», особо выделяя «первое детство» («Неточка Незванова», «Подросток», «Братья Карамазовы»). При этом оно позиционируется писателем в качестве периода, если можно так выразиться, «нечеловеческого», что позволяет соотнести его с аналогичной интерпретацией «первого детства» в романтизме. Так, рассуждая о незаслуженных страданиях детей, Иван Карамазов прямо говорит о том, что «дети, пока дети, до семи лет например, страшно отстоят от людей: совсем будто другое существо и с другою природою.» 299. Именно этот период Ф. М. Достоевский называет «первым детством», акцентируя внимание на его окончании, когда «ребенок божественный» превращается в «ребенка человеческого», «съевшего», по словам Ивана, «яблоко», то есть способного на грех. Аналогичное представление о детстве как об отрезке жизни, состоящем из периода «до», отмеченного божественными чертами, и, соответственно, периода «после», присутствует и в «Подростке», в частности, в высказывании старого князя Сокольского о детях: «.этот детский вопрос в наше время просто страшен: покамест эти золотые головки, с кудрями и с невинностью, в первом детстве, порхают перед тобой и.
299 Достоевский Ф. М. Братья Карамазовы // Достоевский Ф. М. Собр. соч.: В 12 тт. Т. XI., М., 1982. С. 280.
190 смотрят на тебя, с их светлым смехом и светлыми глазками, — то точно ангелы божии или прелестные птичкиа потом .а потом случается, что лучше бы они и не вырастали совсем" 300. Собственно окончание «первого детства» Достоевский связывает с пробуждением сознания, иначе, с проснувшейся в ребенке способностью мыслить и анализировать окружающее. И здесь принципиальными оказываются те условия, в которых произошло превращение «другого существа» в обыкновенного человека. Так, у Аркадия Долгорукова это связано со встречей с Версиловым и возникновением в связи с этим собственной идеи, взлелеянной противоречивым ощущением одновременной любви и обиды: «.появление этого человека в жизни моей, то есть на миг, еще в первом детстве, было тем фатальным толчком, с которого началось мое сознание. Не встреться он мне тогда — мой ум, мой склад мыслей, моя судьба, наверно, были бы иные» 301. Точно-так же пробуждается-сознание Неточки Незвановой, которая «начала себя помнить очень поздно, только с девятого года» 302, и сразу же оказалась (мгновенный переход из состояния «первой жизни» в жизнь человеческую-Достоевский выражает при помощи ситуации внезапного пробуждения: «.я очнулась вдруг, как будто от глубокого сна»), — в «душной и нечистой» атмосфере собственного дома, погрузившись в трагические коллизии отношений между матерью и отчимом. При этом Достоевскому важно показать те сложные превращения, которое претерпевает детское сознание (еще недавно пребывавшее в «первом детстве») в обстановке давящей нужды, безысходного горя, безразличия и безнравственности взрослых, что и обусловливает выпочковывание у Достоевского образа «ненормального, извращенного детства» как укора всему человечеству. Доказательством этому и встретившаяся Раскольникову пьяная девочка, и появляющаяся во сне Свидригайлова «пятилетняя, с лицом камелии, бесстыдным взглядом», заставляющем героя прошептать: «Как! пятилетняя! это .что это такое?», и.
300 Достоевский Ф. М. Подросток // Достоевский Ф. М. Собр. соч.: В 12 тт. Т. IX. С. 246.
301 Там же. С. 288.
302 Достоевский Ф. М. Неточка Незванова // Достоевский Ф. М. Собр. соч.: В 12 тт. Т. I. С. 235. мармеладовские дети, живущие там, «где детям нельзя оставаться детьми», то есть в извращенном, погрязшем в пороке мире людей, забывших христианские правила и увлекающих «проснувшихся» детей в человеческий грех.
В свою очередь, в качестве противопоставления «извращенному детству» у Достоевского появляются герои, чье «второе детство» оказывается однопорядковым «первому». К таковым относятся князь Мышкин и Алеша Карамазов, не только сами напоминающие детей, но и угадывающие в окружающих их людях забытое ими «первое детство», а потому делающие всех на мгновенье как будто лучше, чем они есть или кажутся. Отсюда, как представляется, мифологема детства в эстетической концепции Достоевского включает в себя, во-первых, романтические представления о ребенке, посланнике другого мира, во-вторых, архаические, игнорирующие детство как таковое и сопологающие его с атрибутами взрослой жизни — пьянством, развратом, воровством, и, в-третьих, христианские, вкупе с вышеназванными подводящие к мысли о необходимости сохранения чистоты и непорочности в ребенке как единственном способе противостояния мировому злу.
Возвращаясь к характеристике своеобразия представлений о детстве в русской литературе 20−40-х гг. XIX века, отметим также актуализацию в ней архаической мифологемы детства, идентичной ее просветительскомугердеровскому — варианту, основанному на совмещении народного и детского сознаний, отражающих высшую человеческую мудрость и преломленных в русской литературе сквозь призму своеобычного образа девушки-" оборотня" (Маша в «Лафертовской маковнице» А. Погорельского, Энхен в «Орлахской крестьянке» В.Ф. Одоевского), выступающей таковой вследствие особого дара героини совмещать в себе две ипостаси — детскую и взрослую. При этом древнее архаичное сознание героинь писателей, с присущими ему детской чистотой и ясностью представлений о мире, помогает им в определенные моменты жизни проявить нравственную стойкость.
Таким образом, можно утверждать, что существующие в романтической прозе 20−40-х гг. XIX века представления о детстве выходят за рамки романтического мифа о детстве, обогащаясь общечеловеческими смыслами, восходящими к христианской идеологии, как-то: требованию нравственной чистоты человека искусства, осененной образом Младенца, к идее спасения человеческой души посредством переживания любви к чистой, невинной девушке-ребенку, признанию в ребенке, обладателе древней мудрости, способности сделать правильный нравственный выбор. Именно подобное позиционирование детства как некоего нравственного критерия, по которому человек сверяет всю свою жизнь, получило дальнейшее углубление и распространение в литературе указанного периода и, главное, стало основанием формирования национальной модели «мифа о золотом, счастливом детстве» .
Так, вышеназванное представление о детстве укрепило свои «позиции» благодаря усвоению и преобразованию русской литературой 20−40-х гг. XIX века руссоистской философии детства. При этом принципиальным является неприятие последней руссоистского тезиса о неполярности детства и взрослости. Другими словами, детство, защищенное от пагубного воздействия человеческого общества, по Руссо, оказывается «звеном» в цепи плавно перетекающих друг в друга периодов в жизни, объединенных общей конечной целью — стать человеком вообще, надмирным, не подвластным влиянию внешних обстоятельств. В русской же литературе детство отделяется от последующих этапов жизни героя постепенным разрушением устоев мира ребенка (С.Т. Аксаков, Л.Н. Толстой). Тем самым оно оказывается некоей, удаленной во времени и пространстве, постоянной неизменной величиной — мифом с его константами о семейном счастье, о родном доме, о любви к матери, о житии «всем миром» (Л.Н. Толстой), о силе, скрепляющей одно поколение семьи с другим (С.Т. Аксаков). Но, главное, в детстве видится основа человеческой личности, иначе, себя-идеального.
Формированию подобной модели национального мифа о детстве способствует изменение общей тональности отношения к детству в автобиографической прозе первой половины XIX века, привносящей настроение сожаления по поводу ушедших детских лет и иллюстрирующей тем самым замену традиционного для русских автобиографических произведений «смеха» над детством приятными и грустными воспоминаниями о нем, о чем свидетельствует описываемая А. Т. Болотовым сцена собственного рождения, в которой смех «совмещается» с «умилением» .
В свою очередь, позиционирование детства как основы человеческой личности, характерное для толстовско-аксаковского мифа о детстве, присутствует и в эстетической концепции А. И. Герцена, в частности, в его осмыслении руссоистского понятия «общества-семьи» с позиции этики разумного эгоизма, выявляющем последствия искажения человеком (Бельтов, Митя Круциферский) собственной природы, заложенной в детстве, и сигнализирующем тем самым о потере внутренней связи героев с собой-в-детстве.
Не менее важным в формировании национального дискурса детства является образ Обломова, совмещающий в себе два взгляда на детство — европейский и типично русский, восходящий к фольклорной культуре. В первом случае дитя-Обломов соотносим с руссоистским Эмилем, способным быть вне общества и, соответственно, видеть и судить его пороки. С другой стороны, актуализация позиционируемой в диссертации мифологемы «ленивого ребенка» позволяет увидеть в Обломове человека, не отделившегося от материнской основы и, как следствие, пребывающего в неестественном состоянии затянувшегося детства, преодоленном впоследствии Сережей Багровым и Николаем Иртеньевым.
Вышеприведенные наблюдения и выводы в отношении своеобразия и развития мифологемы детства в русской прозе 20−40-х гг. XIX века как ценностно-смыслового наполнения феномена детства разными культурно-антропологическими смыслами, преломленными в призме авторских проекций, послуживших основой национальной модели мифа о детстве, рассматриваются в качестве главного итога настоящего диссертационного исследования.
