Актуальность исследования. Со времени самого первого употребления термина «катарсис», проблема «очищения» волновала многих исследователей: философов, толкователей Аристотеля, теоретиков искусства, психологов, литературоведов, которые на протяжении тысячелетий разгадывали аристотелевскую загадку. Но в различных толкованиях, которых за две с половиной тысячи лет накопилось огромное количество, понятие «очищение» получало настолько разные определения и оценки, что ученые так и не пришли к общему мнению. В годы распада СССР русская литература сделала резкий шаг в сторону «эстетизации» в противовес морально-нравственным канонам советской литературы, но теперь пришло время поисков «золотой середины» между этическим и эстетическим наполнением литературных произведений. В этой работе мы исследуем природу «очищения» в русских рассказах второй половины двадцатого века, причем анализируемые авторы представляют различные традиции русской литературы. В. Астафьев, В. Крупин, В. Шукшин, С. Залыгин, В. Распутинпродолжатели классических традиций русской реалистической литературы, ориентирующейся на морально-нравственные идеалы и ценности. В. Ерофеев, В. Пелевин, В. Сорокин, Ю. Мамлеев, М. Елизаров — представители другой литературы, часто именуемые русскими «постмодернистами», ориентируются в своем творчестве на иные эстетические и этические установки.
Новизна исследования. Организующая проблема — «очистительное» воздействие современной русской малой прозы — заставляет, во-первых, определиться с относительно четкой дефиницией «очищения», применимой к современной литературной ситуации. Во-вторых, выявить конкретные катарсические методы русской малой прозы, придерживающейся совершенно различных литературных традиций. В-третьих, рассмотреть в рамках единой теоретической проблемы литературоведения широкий пласт произведений, принадлежащих перу разнообразных по творческой манере авторов.
Объект исследования. В работе анализируются рассказы В. Шукшина («Жил человек»), В. Распутина («Женский разговор»), С. Залыгина («Санный путь»), В. Астафьева («Индия»), В. Крупина («Окорок сердца»), В. Сорокина («Геологи»), Вик. Ерофеева («Тело Анны, или конец русского авангарда»), М. Елизарова («Жизнь радостна»), В. Пелевина («Вести из Непала»), Ю. Мамлеева («Ковер-самолет»). Набор текстов может показаться странным, но мы не ставим перед собой задачи проследить становление и эволюцию катарсических эффектов в творчестве каждого автора. Наша цель — обнаружить родовые черты катарсиса в рассказах двух направлений русской литературы второй половины двадцатого века, поэтому метод выбора одного рассказа от каждого автора в таком случае становится наиболее подходящим — точно определяющим родовые черты «очистительных схем» и не утопающем в тысячах мелких особенностей «очистительной модели» отдельно взятого автора и каждого отдельно взятого произведения.
Предмет исследования. «Очистительное воздействие» (катарсис) малых прозаических жанров современной русской литературы рассматривается как теоретическая проблема литературоведения, предусматривающая анализ современных прозаических произведений через призму тех сведений, которые мы знаем о катарсисе в целом.
Степень изученности темы. Катарсис как организующая проблема литературоведения в применении к конкретным текстам и авторам изучался редко. Со времен Аристотеля, который и ввел в обиход понятие «очищение», основные научные споры велись в парадигме толкований — исследователи в большинстве своем пытались объяснить, что же имел в виду Аристотель, говоря о «трагическом очищении». В этом плане наиболее полной и доказательной мы считаем ту интерпретацию, которую предложил А. Лосев в работе «История античной эстетики». В плане общего понимания феномена очищения" отмечаем работы И. Ильина («Аксиомы религиозного опыта»), М. Рыклина («Революция на обоях»), Д. Лукача («Своеобразие эстетического»), Б. Брехта («Теория эпического театра»), Ф. Ницше («Происхождение трагедии из духа музыки»), 3. Фрейда («Психология бессознательного») В литературоведческом аспекте изучения «очистительных техник» отмечаем «Психологию искусства» JL Выготского, тщательно рассмотревшего корни катарсиса как эстетической реакции в различных литературных жанрах, Н. Литвиненко («Некоторые аспекты проблемы катарсиса»), Дж. Оруэлла («Трагедия и «только правда»), Н. Гладких («Катарсис смеха и плача») Н. Павлова («Художественное произведение и воспоминание»).
Целью исследования мы считаем определение катарсических особенностей избранных нами русских рассказов, определение общих и различных черт «очищения» в новеллистике различных направлений русской литературы второй половины прошлого века.
Основные задачи исследования:
— определить четкую дефиницию «очищения», применимую к литературе как одному из видов искусства на основании сравнения исследований теоретиков литературы, философов, психологов, посвященных катарсису;
— выявить основные особенности и установки катарсиса прозаических произведений (в отличие от изначально рассматриваемого Аристотелем «трагического очищения»);
— определить особенности «очистительных схем» новелл и рассказов (выявить отличия катарсиса малой прозы от катарсиса прозы вообще) — проанализировать выбранные рассказы с точки зрения «очистительных методик»;
— определить частное и общее в катарсических схемах каждого выбранного автора на основе анализа одного рассказа (определить, какие очистительные установки" играют главную, а какие — вспомогательную роль);
— выявить общие «очистительные мотивы», используемые авторами одной литературной традиции;
— определить различия катарсических схем и установок у выбранных авторов, представляющих противоположные (классическую и неклассическую) литературные традиции;
— сравнить полученные результаты исследований катарсиса русских рассказов с изначальной аристотелевской формулой «трагического очищения посредством страха и сострадания».
Методология исследования. Особое значение для достижения поставленной цели и решения научных задач имеют методы исторической и теоретической поэтики: исследование основных повествовательных моделей, позволяющее вывести дефиницию катарсиса, метод событийного анализа сюжетной схемы произведения. В анализе конкретных произведений главную роль играет метод построчного и контекстного анализа выбранных текстов. Методы сравнительно-типологического литературоведения: сопоставительное изучение текстов, относящихся к одному жанру и роду, но различным литературным стилям и традициям.
Основные положения, выносимые на защиту.
1. Катарсисом в современной литературе следует считать психологическое воздействие на читателя художественного произведения, заканчивающееся актом психологической разрядки, освобождения души от «скверны», обогащения эмоционального мира реципиента.
2. «Очистительные модели» и схемы эпических прозаических произведений существенно отличаются от очищения в других родах литературы — драме и лирике. Катарсис в прозе менее экспрессивен, нежели в классической трагедии. При этом малые прозаические формы — рассказы и новеллы — имеют свои характерные катарсические особенности, отличающиеся от подобных «очистительных установок» в крупных прозаических формах: катарсис в рассказах, во-первых, дискретен, во-вторых, одним из главных способов катарсического воздействия в малых прозаических формах становится метод «трагического парадокса».
3. Методы катарсического воздействия в рассказах русских писателей, принадлежащих различным литературным парадигмам (условно можно обозначить их как «классиков», придерживающихся традиций русского реализма, в нашей работе их представляют Астафьев, Шукшин, Залыгин, Распутин, Крупин) и «неклассиков» — Вик. Ерофеев, Пелевин, Сорокин, Мамлеев, Елизаров) существенно различаются своим наполнением. Если основой катарсиса у «классиков» становится очищение нравственное, своими чертами напоминающее религиозный катарсис, то «неклассики» переносят акцент «очищения» с этического на эстетический аспект.
4. Катарсический эффект произведений «классиков» возникает в первую очередь в текстовом пространстве рассказа, то есть внутри самого произведения, «неклассики» чаще используют другую схему — «очищение» приходит не во время прочтения текста, а в соприкосновении мира вымышленного, литературного с миром реальным. Если реалистические установки «классиков» основаны на православной традиции «очищения» как избавления от грехов посредством их определения через проповедь и последующего ухода от них, то «неклассики» прибегают к иным философским принципам «очищения»: дзэн-буддистскому (рассказ как коан), абсурдистскому (возвращение к реальному миру становится «очищением» -после безумно-абсурдного текста серая жизнь воспринимается как допустимая альтернатива бесконечной шизофрении текстовой реальности), психоаналитическому («очищение» — компенсация, восполнение чувств и эмоций, недополученных в реальной жизни).
5. При определенной редукции любые катарсические схемы приходят к изначальному аристотелевскому определению «трагического катарсиса как очищения посредством страха и сострадания». Только в «очистительных схемах» «классиков» акцент в этой формуле переносится на сострадание, а у неклассиков", напротив, на страх. Таким образом, классическая схема «очищения посредством страха и сострадания» получает у представителей различных литературных направлений следующий вид: «очищение посредством сострадания» у представителей «нравственно-традиционной» линии литературы и «очищение посредством страха» у «постмодернистов». Страх при этом достигается в первую очередь через абсурд, развивающийся в творчестве каждого из выбранных авторов-неклассиков в своем направлении. Если в самом простом варианте — рассказах Ерофеева и Елизарова — абсурд лишь техническое средство «устрашения», в творчестве Сорокина — абсурд еще и приведение читателя к первозданной чистоте-пустоте, «чистому листу», древнегреческому хаосу, из которого рождается все сущее в мире. В рассказах Мамлеева — абсурд еще и указка на некую молчащую и нам, живым непонятную реальность, метафизическую данность. В рассказе Пелевинаабсурд еще и путь не только к художественному «очищению», но и «очищению» духовному, путь к достижению буддийского блаженства, «сатори».
6. В любой прозе действует еще и «интеллектуалистическое очищение» — получение читателем чужого жизненного опыта во время чтения рассказов. В любом культурном акте, в том числе и восприятии художественного текста, как интеллектуальном опыте, есть момент «очищения» как познания непознанного.
Апробация исследования. Основные положения диссертации были изложены в докладах и выступлениях на конференциях: международная научная конференция «Литература в диалоге культур-3» (Ростов-на-Дону, 2005), международная научная конференция «Проблемы духовности в русской литературе и публицистике 18−21 веков» (Ставрополь, 2006), Четвертая межвузовская конференция молодых ученых «Актуальные проблемы современного языкознания и литературоведения «(Краснодар, 2005), Пятая межвузовская конференция молодых ученых «Актуальные проблемы современного языкознания и литературоведения «(Краснодар, 2006).
Научно-практическая значимость исследования: Результаты, полученные в ходе работы над диссертацией, могут быть использованы в лекционно-практических курсах по истории современной русской литературы. Особый интерес представляет пограничная сфера взаимодействия литературоведения с психологией и классической философией, также исследующими проблемы катарсиса. Стоит отметить широкую репрезентацию авторов двух направлений, в последнее время все больше воинствующих между собой, так что их рассмотрение в рамках единой литературоведческой проблемы «очищения» предстает еще и актом примирения различных направлений русской литературы второй половины прошлого века в рамках единого литературного процесса.
Структура и объем исследования. Структура и объем исследования. Диссертация состоит из введения, трех глав, заключения и библиографического списка. Общий объем диссертации — 160 страниц. Число позиций в библиографическом списке — 212.
Выводы.
В главе о катарсисе в произведениях современных российских постмодернистов не зря выбран такой порядок расположения авторов: Виктор Ерофеев, Владимир Сорокин, Юрий Мамлеев и Виктор Пелевин.
Именно в таком порядке строится парадигма постмодернистского «абсурдного очищения».
Сразу стоит оговориться, в творчестве вышеприведенных авторов аристотелевская модель катарсиса не может служить основной. Вспомним изначальное определение Аристотеля «Итак, трагедия есть воспроизведение действия серьезного и законченного, имеющего определенный объем, речью украшенной, различными ее видами отдельно в различных частях, -воспроизведение действием, а не рассказом, совершающее посредством сострадания и страха очищение подобных чувств».
Да, некоторые из авторов (в нашем случае Пелевин) прибегают к «очищению посредством страха и сострадания», но эффект от такого «очищения» не может полностью объяснять воздействия на читателя по нескольким причинам: во-первых, в проанализированных рассказах нет «трагического героя».
Аристотель пишет в «Поэтике» о том, какими должны быть герои в трагедии: «Не следует изображать на сцене переход от счастья к несчастью людей хороших, так как это не страшно и не жалко, а возмутительно. И не следует изображать переход от несчастья к счастью дурных людей, так как это совершенно нетрагично: тут нет ничего необходимого, ни вызывающего чувство общечеловеческого участия, ни сострадания, ни страха. Не следует изображать и переход от счастья к несчастью совершенных негодяев. Такой состав событий, пожалуй, вызвал бы чувство общечеловеческого участия, но не сострадание и не страх. Ведь сострадание возникает при виде того, кто страдает невинно, а страх из-за того, кто находится в одинаковом с нами положении [сострадание из-за невинного, а страх из-за находящегося в одинаковом положении]. Поэтому такой случай не вызовет ни сострадания, ни страха. Итак, остается тот, кто стоит между ними. А таков тот, кто, не отличаясь ни доблестью, ни справедливостью, подвергается несчастью не вследствие своей порочности и низости, а вследствие какой-нибудь ошибки"[172].
В нашем случае, среди героев или типажей проанализированных рассказов, нет «хороших людей», ни «дурных» — вообще никаких, поэтому нет ни сострадания, ни страха, во всяком случае, такого, о котором пишет Аристотель. Но это не значит что творчество Ерофеева и других представителей современной литературы лишено катарсиса, это само пресловутое «очищение» присутствует в любом произведении искусства, просто в русском постмодернизме другие техники, философские подоплеки, нежели в «классической» литературе.
Если уж использовать изначальное определение «катарсиса», данное Аристотелем, то писатели, чьи рассказы анализируются в этой главе, скорее несколько редуцировали формулу «очищения посредством страха и сострадания» оставив «очищение посредством страха». В этом случае неплохо подходит определение «негативного катарсиса», данное Михаилом Рыклиным в предисловии к роману «Проект революции в Нью-Йорке»: «Новой функции литературы французский писатель приписывает этическое измерение (негативный катарсис): «Только произведение искусства, текст, непосредственно обязанный своим существованием страху (1'angoisse), мог бы парадоксальным образом на веки вечные ускользнуть от пустоты, которая произвела его на свет. на основе ничто (взятого как структура) письмо воображаемого строит антимир, над которым сущностный страх не имеет власти потому, что он построен именно из него, а не, — в противоположность тому, что полагает здравый смысл, — из слов и синтаксиса. Другими словами, неподвластным страху является то, что имеет его своим несводимым основаниемтолько будучи заложенным в основание, он не может стать своим собственным эффектом"[204].
В выбранных рассказах воздействие на читателя рождается в первую очередь из текстового абсурда. Непонятное порождает страх, а абсурд — это и есть непонятное, ведь мало кто боится конкретных вещей: дети боятся темноты не из-за того, что в ней ничего не видно, они боятся выдуманных монстров и чудовищ. Так и в фильмах ужасов зрителей пугают сверхъестественными существами и монстрами, потому что-то, что реально существует не может быть таким страшным как выдумка, потому и абсурд порождает страх.
Но сводить всех приведенных в главе писателей к единой технике «абсурдного очищения» не стоит, потому что абсурд в рассказах всех приведенных авторов совершенно разный: для одних авторов «очищение» абсурдом — конечная цель произведения, для других — возможность разрушить парадигму предыдущего мироустройства. Показав его абсурдность и несовершенство, для третьих — пустой лист, на котором пора начинать рисовать новыми красками новые стратегии, веры и так далее.
Именно «абсурд» становится причиной нового, постмодернистского катарсиса, который проявляется и у Ерофеева. Пока можно предположить, что действует этот катарсис в соприкосновении с реальностью, где, несмотря ни на что все еще остается логика и некая гармония. «Очищение», после причастия «абсурдом», происходит в соприкосновении с простыми предсказуемыми вещами и истинами, механизм такого катарсиса очень похож на механизмы «негативного катарсиса», Но «страх» лишь одна из составных частей абсурда, поэтому «негативный» катарсис — по-моему, разновидность постмодернистского катарсиса абсурда, о котором еще многое предстоит узнать.
Основная методика «очищения» в русском постмодерне в общем, и творчестве Елизарова в частности — «очищение» через абсурд, основой в данном случае выступает теория негативного катарсиса: по основной версии после безумно-абсурдного текста серая жизнь воспринимается как допустимая альтернатива бесконечной шизофрении произведения. С другой стороны, негативный катарсис есть способ освобождения, «очищения» читателя, вступающего в контакт с текстом, «очищающим», хотя бы на время его восприятия, от «морального закона». В данном случае «негативный катарсис» выступает еще как одна из разновидностей «интеллектуалистического» катарсиса, хотя, пожалуй, слово «очищение» здесь вряд ли подходит. Интеллектуалистичекое прочтение текста позволяет читателю соотнести себя с кем-нибудь из героев и прожить за время чтения чужую жизнь, в данном случае дурака Николая, при этом оставаясь собой: согласитесь, в жизни можно быть или только дураком, или нет, а рассказ Елизарова раздваивает нас: соотнося себя (даже неосознанно) с главным героем, мы получаем восприятие мира дураком, получаем ощущения, которых не можем получить в обычной жизни. С другой стороны, мы получаем эти эмоции через авторское и свое личное восприятие, читатель как бы одновременно разделяется на три части: дурак Николай — писательчитатель. Все три опыта жизни в момент чтения пересекаются, наполняя нас новыми, доселе неизведанными переживаниями.
Пожалуй, «негативный катарсис» («очищение абсурдом») и как одна из разновидностей «переживания чужих миров и жизней» становится основополагающим инструментом «очищения» у Елизарова, и в этом случае автор легко вписывается в парадигму русского постмодерна: Виктор Ерофеев — Елизаров — Сорокин — Пелевин — Мамлеев, пусть по времени творчества парадигма строится в другой последовательности, но по отношению к абсурду как инструменту творчества дело обстоит именно так.
Как пишет Юлия Кристева, «если физически отвратительное исторгается посредством рвоты и других физиологических процессов, то духовно-мерзкое исторгается искусством — духовным аналогом физических спазмов"[105,117].
Уничтожая одну реальность и «текстовость» в своих рассказах, Сорокин не предлагает нам ничего нового: ни морализаторствует, ни учит, не обещает спасение, потому что всего этого нет в сорокинском мире. «Геологи», как и коаны, лишь указывают направление, путь, вот только возникает вопрос, если цель автора только разрушить ложные представления, то что он может предложить взамен? Дело в том, что ничего, пустоту, но пустоту еще нашу, европейскую, древнегреческую — не пустоту дзен-буддистскую. Как слияние с абсолютом, достижение сатори. Если можно так сказать, то цель Сорокина.
— указание пути к пустоте «пустой», отрицание обычной логики: читатель достиг катарсиса, понял что логически выстроенный мир вокруг — лишь видимость, а дальше, дорогой читатель, двигайся сам, можешь использовать это осознание для личного обогащения, а можешь, для поиска настоящего смысла, для Сорокина это уже не важно, его дело — сдвинуть воспринимающего с рельс обыденного сознания, повернуть его лицом к пустоте, хаосу — подходящее слово, греческое, нет в нем еще восточной наполненности.
Можно утверждать, что Сорокин, используя «заимствованные культурные формы», вышел за пределы нигилистического западного постмодернизма, а, допустим, Виктор Ерофеев еще не перешел черты, отделяющей подражание западному постмодернизму, от чего-то большего. Но Сорокин, в отличие от других представителей русского постмодерна, Пелевина в частности. Перейдя эту черту, отделяющую пустой внешний абсурд (тактика Виктора Ерофеева) от указания на иную молчащую реальность, направления движения к истине — путь рассказов-коанов Сорокина, Владимир Георгиевич не пытается морализаторствовать и учить пути к истине — этим начинает заниматься Виктор Пелевин. А закончив читать рассказы Сорокина, с последними словами «Геологов»: «Иван Тимофеевич улыбнулся и облегченно вздохнул. В печке слабо потрескивали и шорохом разваливались прогоревшие поленья. За маленьким окном свистела таежная вьюга» [141, 23], читатель не может уже вернуться к «нормальной действительности», как возвращается к ней текст. Несмотря на «нормальность» финала, чувствуется дыхание той самой пустоты, хаоса.
Так же действует и абсурд рассказов Мамлеева, явно переросший дешевые одежки западного «напугивания», которым занимались (и занимаются, во всяком случае, в выбранных рассказах, Виктор Ерофеев и Михаил Елизаров). Но есть в мамлеевском абсурдном мире упырей, «индивидуалистов», мертвяков, жмуриков, психопатов и просто «странных» личностей еще несколько особенностей: во-первых, этот абсурд, простите за каламбур, до абсурдного национальный, наш, русский, что создает такую картину — это тема отдельного большого исследования. Во-вторых, абсурдный катарсис Мамлеева в высшей степени метафизичен (не зря автор определяет свой стиль писания как «метафизический реализм»), за мамлеевским абсурдом чувствуется дыхание необъятной и неизведанной тьмы-пустоты, которую не дано понять смертному, но она есть и, похоже, во много крат больше нашего обычного реального мира. Абсурд Мамлеева из той же плоскости, что и абсурд из знаменитой формулы «Верую ибо асбурдно», но сильно разбавленный национальными суевериями и сказками.
Пелевин в своих техниках «очищения» идет еще дальше в сторону реализма: используя двойную сюжетную линию в «Вестях из Непала», писатель внутри текста «очищает» рецепиента и классическим катарсисом «взаимосгорания противоположно направленных аффектов», но в надтекстовом пространстве рождается другой тип «очищения» -приобщение к пустоте, которая сама по себе отрицает любые бурно проявляющиеся эмоции. Приобщение к той самой пустоте и безмятежности, к которой стремятся буддистские монахи после переживания эмоций в сюжетной структуре рассказа — так задумал сам автор, для того, чтобы послетекстовое «пустотное» воздействие оказалось сильнее, потому то после любых ярко пережитых эмоций следует состояние опустошения. Близость Пелевина представителям классической школы письма еще и в том, что он единственный из представленных в этой главе авторов пытается морализаторствовать, пропагандируя эту самую пустоту, «сатори». Пелевин единственный пропагандист истин, которые он считает правильными из всей «великолепной пятерки» выбранных писателей, и в этом он как никогда близок к русским реалистам, призывавшим и призывающим к «разумному, доброму, вечному», вот только эти категории у Пелевина и кондовых реалистов разные.
Попытаемся классифицировать выводы о катарсисе у наших «постмодернистов»:
1. Все вышеперечисленные авторы (Сорокин, Елизаров, Ерофеев, Мамлеев, Пелевин) осознанно либо нет, используют в своем творчестве аристотелевскую формулу трагического «очищения посредством страха и сострадания», но исследуемые писатели намерено убирают из этой формулы одну часть — сострадание. Специально избегая «человеческих героев», писатели прибегают к абстрактным, размытым изображениям не человека. А некой схемы. В таком случае читатель не может идентифицировать себя с герое повествования и, соотвественно, сострадать ему. Формула катарсиса в проанализированных произведениях приобретает вид «очищение посредством страха». Это определение лучше всего подходит к «негативному катарсису», описанному Роб-Грийе и Рыклиным. Страх писатели передают самым простым способом — рисованием (описанием) абсурдного мира, в котором не действуют законы логики. Именно эта «непредсказуемость» абсурдного мира постмодернистов рождает страх, который, в свою очередь, рождает «очищение».
2. То, что абсурд является основным инструментом достижения катарсиса, мы выяснили,. но абсурд — лишь направляющий вектор, развивающийся в творчестве каждого из выбранных авторов в своем направлении.
3. «Очищение посредством страха через абсурд» — формула, объясняющая формирование катарсиса выбранных текстов, но полностью не исчерпывающая его: — выбранные писатели без сомнений могут использовать и классические методы, но основополагающей все же является «очищение абсурдом».
4. Во всей литературе катарсис связан не только с узнаванием чего-то личного, но и с познанием в целом. Так даже внешне абсурдная ситуация, описанная любым человеком, дает читателю кроме чувств еще и некоторый интеллектуальный опыт переживания ситуаций, в которых обычный человек никогда не был и вряд ли будет. Но в этом интеллектуальном опыте также есть момент «очищения» как познания непознанного. Интертекстуальность постмодернистских текстов — это еще и своеобразный гностический шаг: «очиститься» нельзя без знания, знание невозможно без некоторой отстраненности, без контроля за «любовью» и «симпатией». Вот и выходит парадоксальная ситуация: изначально катарсис — чувственный феномен, а интеллектуализация — сдерживание эмоций. Поэтому с точки зрения классических версий «очищения» катарсис в постмодерне смотрится странно: «очищение» происходит не через «страх и сострадание», а «посредством страха, вызванного абсурдом, в интеллектуально-игровом причастии в пространстве текста».
Если нравственники — это классическая традиция, то вышеперечисленные писатели как минимум далекий уход от этих традиций, или, того паче, их крушение. Если нравственники вслед за русской классикой пытались найти и показать истину, то и Сорокин, и Пелевин, и Елизаров, и Ерофеев, и, правда в меньшей степени, Мамлеев, всем своим творчеством показывают что истины-то на самом деле нет, есть миллионы толкований, интерпретаций, цитат, отсылок. Если нравственники абсолютно серьезны и поучительны, то вышеназванные писатели (для удобства отнесем их всех к русским постмодернистам, хотя опять же можно долго рассуждать и спорить о терминах) приемлют серьезность только как элемент художественной игры. Русские постмодернисты вообще не ставят пред собой задачи отражения и художественного осмысления действительности, они создает собственную иную реальность, в жизни которой исключается всякая линейность и причинно-следственная связь, в ней действуют некие симулякры, копии, у которых не может быть подлинника.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
.
В представленной диссертационной работе мы рассмотрели десять рассказов различных писателей с целью выявления основных «очистительных методик», которые используют авторы различных, зачастую противопоставленных друг другу литературных традиций. Целью этой работы стало выявление частного и общего в «очистительных техниках», определение точных «катарсических методик», к которым прибегают писатели выбранных нами произведений. Для проведения этого исследования нам пришлось, во-первых, рассмотреть большой пласт «очистительных» теорий, начиная с Аристотеля, который ввел в научный обиход само понятие «катарсис», так и не разъяснив его досконально, заканчивая современными гипотезами «очистительного» воздействия литературных текстов. После этого мы на основе катарсических гипотез, догадок, толкований вывели дефиницию «очищения», наиболее точно, на наш взгляд, подходящую к современной литературной ситуации. Катарсис в современной литературе — это психологическое воздействие произведения искусства на реципиента (в нашем случае литературы на читателя). При этом в отличие от античного понимания катарсиса только как «трагического очищения», мы считаем, что в современной интерпретации «катарсиса» не стоит забывать о его компенсаторной функции, восполняющей нехватку эмоций и переживаний, недополученных в реальной жизни воспринимающего. При этом для максимально возможной чистоты эксперимента мы попытались определить особенности именно прозаического катарсиса (ведь и основоположник учения б «очищении» Аристотель считал катарсис функцией только лишь классической античной трагедии, скроенной по строгим лекалам). На наш взгляд, основное отличие четко регламентированного «трагического очищения» от литературного катарсиса вообще заключается в меньшей интенсивности последнего. В прозе, которая сама по себе менее регламентирована, нежели классическая трагедия, катарсис достигается сложной, не всегда уловимой системой средств, без той определенности, присущей классическому античному трагедийному театру. Еще одно важное замечание по поводу «очищения» прозаического — мы считаем, что произведение искусства, вызывающее не «успокоение», либо «классическое очищение», а состояние угнетенности, страха, хаоса и дисгармонии, также производит катарсический эффект, вот только развивается он в таком случае не во внутритекстовом пространстве, а в момент перехода от мира литературного к миру реальному. В таком случае «очистительный» эффект возникает в соприкосновении литературного произведения с реальным миром. Затем мы, уже выяснив, чем катарсис прозаических произведений отличается от классического «трагического очищения», выявили особенности «очищения» в малых прозаических формах в отличие от крупных и пришли к выводу, что в первую очередь катарсис рассказов и новелл следует считать дискретным — обычно в коротких прозаических формах одна сюжетная линия несет на себе один «очистительный заряд», в то время как в крупных формах, где сюжет сложный, запутанный, разветвленный, часто действует сразу несколько «катарсических схем». В данной работе мы рассмотрели наиболее часто применяющиеся методы достижения катарсиса: метод «трагического очищения», механизмы которого описаны Аристотелем в «Поэтике», метод «эстетической реакции», реализующей процесс катарсиса и описанного JI. Выготским в «Психологии искусства», метод «религиозного очищения», разработанный И. Ильиным в «Аксиомах религиозного опыта» (здесь первым шагом становится определение неверного состояния души, после определения которого собственно и начинается процесс «очищения»). И, наконец, метод «негативного катарсиса», в котором читателя автор посредством текста «отправляет» в мир жестокости, нелепости и абсурда, чтобы максимально шокировать его и тогда последующее возвращение реципиента в обыденный мир из мира внутритекстового позиционируется как «очищение». Четыре описанных здесь метода «очистительной работы» являются основополагающими — на их основе строится «катарсический эффект» любого литературного произведения, только взаимодействие методов внутри одного текста может быть различным — какой-то из них становится основным, некоторые оттесняются на периферию, но общий «очистительный эффект» текста в любом случае рождается во взаимодействии всех либо нескольких «очистительных методик».
Далее на основе тех сведений, которые мы получили о «катарсисе» и его методиках в результате работы над первой главой диссертационного исследования, мы приступили к анализу конкретных текстов с целью выявления их «очистительных особенностей». Для анализа мы выбрали десять рассказов, принадлежащих перу десяти писателей второй половины прошлого века. Пять произведений написаны авторами, причисляемыми к «деревенской прозе», еще пять — литераторами, часто называемыми «русскими постмодернистами».
На первый взгляд, методика выбор одного произведения от каждого писателя кажется не совсем подходящей — велик элемент случайности. Но так как наша задача выявить родовые черты катарсиса в рассказах двух направлений русской литературы второй половины двадцатого века, а не проследить «очистительную работу» в рамках творчества одного писателя, то метод анализа по одному рассказу от каждого автора становится наиболее подходящим и точно определяющим родовые черты «очистительных» схем. Широкая амплитуда выбранных авторов, порой максимально отдаленных друг от друга, насколько это возможно в рамках единого творческого метода, дает нам возможность наиболее четко и полно проследить родовые черты «очистительного воздействия» русского рассказа второй половины двадцатого века. Выбранный нами метод репрезентации авторов и произведений помогает уйти от сугубо авторских особенностей «очистительного воздействия» и выйти к родовым катарсическим чертам русской малой прозы прошлого века.
Во второй главе («Катарсис в малых формах „деревенской“ прозы») мы анализируем с целью нахождения основных «очистительных» техник и мотивов рассказы писателей, именуемых в нашей критике представителями «деревенской прозы» — В. Астафьева («Индия»), В. Распутина («Женский разговор»), В. Шукшина («Жил человек»), В. Крупина («Окорок сердца»), С. Залыгина («Санный путь»). Как видим, рассказы представителей «деревенской прозы» представлены в достаточном многообразии.
На основе проведенного анализа выбранных текстов мы приходим к выводу, что одна из особенностей «очистительного воздействия» этих рассказов — наличие максимально «человечных» героев. Получается, что здесь «деревенщики» следуют классическим канонам аристотелевской «Поэтики», где четко описывается, каким должен быть герой настоящей античной трагедии, вот только в выбранных произведениях «трагический герой» будто переносится из классической трагедии в современный прозаический жанр. Несмотря на это глобальное различие, персонажам В. Шукшина, В. Астафьева, В. Крупина, С. Залыгина, В. Распутина читатель сопереживает точно так же, как и герою классических трагедий, вот только в «деревенской прозе» на второй план уходит вторая составляющая классической трагедии — страх за героя. Получается, что в «очистительном методе» проанализированных писателей аристотелевская формула «очищения посредством страха и сострадания» превращается в формулу «очищения посредством сострадания», «страх» при этом выносится за скобки.
Технически перемещение акцента на сострадательный аспект достигается с помощью «очеловечивания» героев рассказов: писатели придают им черты с одной стороны, особенные, выделяющие из ряда абстрактных образов, с другой стороны, наоборот, приближающие персонажей к типичной судьбе миллионов соотечественников, ведь, как писал Аристотель, сопереживать стоит «подобному себе». Перенося акценты на «сострадательную» часть аристотелевского определения, деревенщики" вплотную подходят к формуле «религиозного катарсиса». Традиционно считается, что основа нравственности — религия, а творчество проанализированных писателей представляют собой классическую русскую традицию, основанную на православных канонах нравственности, потому и «очистительное воздействие» «деревенской» прозы объясняется понятием «религиозного катарсиса», техники которого рассмотрены И. Ильиным в работе «Аксиомы религиозного опыта». Своей соотнесенностью с метафизическим наполнением «религиозный катарсис» во многом схож с тем толкованием «очищения», которое предлагал Лосев: с точки зрения философии Аристотеля весь мир представляет собою трагическое целое, где вечно творится преступление, вечно искупается и преодолевается винаи вечно сияет просветленная, блаженная первоэнергия всеобщей умной Сущности. Поэтому трагедия человека есть частный и, быть может, наиболее показательный случай общего мирового трагизма, только у Ильина вместо «умной Сущности» Бог. «Деревенщики» используют схему «религиозного катарсиса», пытаясь посредством рассказа показать неверное состояние души читателя, а второй этап «нравственного очищения» — собственно «очистительная» работа духа может совершиться уже и послетекстовом пространстве.
Деревенская проза" следует традициям русских классиков девятнадцатого века, которые считали себя более пророками и властителями дум, нежели просто писателями. Так же позиционируют себя и выбранные авторы. «Деревенщики» стараются показать в своем творчестве «что такое хорошо и что такое плохо», не ставя читателей в ситуацию познания добра и зла, а раскрашивая мир черно-белыми красками уже в самом произведении.
Несмотря на общее — нравственное наполнение катарсического действия анализируемых текстов — есть у выбранных рассказов и свои особенности «очистительного» воздействия. Так В. Астафьев в силу сюжетных особенностей рассказа ближе всех из выбранных писателей подходит к классическому определению трагедию, разработанному.
Аристотелем, — главная героиня его новеллы «Индия» Саша Краюшкина в финале умирает, потому и катарсическое воздействие «Индии» более яркое и насыщенное. «Убивая» в рассказе «Индия» главную героиню писатель приближает рассказ по степени накала, да и по технике катарсиса к античным трагедиям. В «Женском разговоре» В. Распутина даже схема самого произведения внешне абсолютно походит под этапы «религиозного очищения». С помощью приема противостояния — девочки и старухи, молодого и старого, Распутин показывает силу традиционного «религиозного очищения», дабы не оставлять сомнений Распутин подчеркивает на какой стороне добро, а на какой — зло. «Жил человек» В. Шукшина по степени трагичности к астафьевской «Индии», но в отличие от Астафьева, у Шукшина по-другому построена схема самого произведения — специально таким образом, чтобы смягчить повествованием структуру трагичных событий. Ведя повествование гладко и ровно, дабы специально избежать «психологических запруд» Шукшин специально лишает свой текст сильных эмоций, чтобы привести читателя к настоящему «нравственному очищению», не замутненному эмоциями трагического порядка. «Окорок сердца» В. Крупина — здесь сам факт создания рассказа для лирического героя становится актом «очищения», посмертного прощения. В рассказе «Санный путь» С. Залыгина кроме всего прочего ярко проявляется антагонизм «современный человек/природа», усиливающийся со временем.
Стоит отметить, что, как и в любой прозе, во всех выбранных и проанализированных произведениях присутствуют аспекты «интеллектуалистического очищения» — получения читателем чужого жизненного опыта из представленных текстов. В любом культурном акте, в том числе и чтении, как интеллектуальном опыте, есть момент «очищения» как познания непознанного. В литературе катарсис связан не только с узнаванием чего-то личного, но и с познанием в целом, потому любая ситуация, описанная в рассказе, дает читателю кроме чувств еще и некоторый интеллектуальный опыт.
В третьей главе диссертационного исследования («Катарсис в малых формах „постмодернистской“ прозы») мы с целью нахождения основных «очистительных» техник и мотивов анализируем короткие рассказы писателей, коих в нашей литературной традиции принято считать «русскими постмодернистами»: Вик. Ерофеева («Тело Анны, или конец русского авангарда», М. Елизарова («Жизнь радостна»), В. Сорокина («Геологи»), Ю. Мамлеева («Ковер-самолет»), В. Пелевина («Вести из Непала»). На основе результатов анализа этих произведений мы приходим к выводу, что основой «очистительной техники» у «постмодернистов» становится «очищение посредством страха, вызванного абсурдом». В отличие от рассмотренных ранее «деревенщиков», рассматриваемые в третьей главе авторы нарочито избегают изображения «человечных героев», чтобы лишить свои произведения элемента сострадательности. В выбранных рассказах действуют имена, схемы, абстракции, никак не похожие на реальных людей персонажи. Старательно избегая сострадательности, «постмодернисты» в аристотелевской схеме «очищения посредством страха и сострадания» оставляют только первый элемент — страх, из которого и рождается основное «очистительное» воздействие «постмодернистских» текстов. Страх писатели передают самым простым способом — рисованием (описанием) абсурдного мира, в котором не действуют законы логики, в котором нет ни моральных, ни нравственных ориентиров и установок. Именно эта «непредсказуемость» абсурдного мира постмодернистов рождает страх, который, в свою очередь, рождает «очищение». В этом виде основная «очистительная» особенность представленных авторов совпадает с «негативным катарсисом» (понятие введено М. Рыклиным в работе «Революции на обоях»), который как структура построен на страхе, вызванном абсурдом текстового пространства. В нашем случае абсурд в выбранных произведениях становится элементом запугивания и устрашения — после безумно-абсурдного текста серая жизнь воспринимается как допустимая альтернатива бесконечной шизофрении произведения, и тогда момент собственно «очищения» рождается в посттекстовом пространстве, во время возвращения в нормальный и привычный мир. Все вышеперечисленные авторы используют в своем творчестве аристотелевскую формулу трагического «очищения посредством страха и сострадания», намерено убирая из этой формулы одну частьсострадание. При этом абсурд — лишь инструмент устрашения, и, одновременно, направляющий вектор, развивающийся в творчестве каждого из выбранных авторов в своем направлении. Допустим, в самом наглядном и простом с точки зрения содержания примере — рассказах Вик. Ерофеева и М. Елизарова — абсурд всего лишь техническое средство «устрашения», не претендующее более ни на что. В «Геологах» В. Сорокина абсурд еще попытка указать читателю путь к первозданной пустоте, «чистому листу», древнегреческому хаосу — основе всего сущего. В «Ковре-самолете» Ю. Мамлеева — абсурд кроме всего прочего указывает на некую молчащую и нам непонятную реальность, метафизическую данность, невидимую, но существующую в «параллельном мире». В рассказе «Вести из Непала» В. Пелевина — абсурд как инструмент указывает путь не только к художественному «очищению», но и «очищению» духовному — в этом случае текстовый абсурд становится первым шагом к достижению буддийского блаженства («сатори»). При этом полученная нами формула «очистительного воздействия» русских «постмодернистских» текстов объясняет лишь основополагающие «очистительные» мотивы данных произведений, как вспомогательные здесь могут использоваться и «катарсические методы» классической литературы. Стоит упомянуть, что «интеллектуалистический катарсис», к которому мы уже обращались в предыдущей главе, в текстах «постмодернистов» играет большую роль в создании «очистительного» эффекта — даже абсурдная ситуация дает читателю кроме чувств еще и некоторый интеллектуальный опыт переживания и в этом интеллектуальном опыте также есть момент «очищения» как познания непознанного. Интертекстуальность постмодернистских текстов — это еще и своеобразный гностический шаг: очиститься" нельзя без знания, знание невозможно без некоторой отстраненности, без контроля за «любовью» и «симпатией». В текстах представленных русских «постмодернистов» «очищение» происходит не через «страх и сострадание», а «посредством страха, вызванного абсурдом, в интеллектуально-игровом причастии в пространстве текста».
В дальнейшем сравнивая особенности «очистительного» воздействия рассказов, принадлежащих перу писателей различных литературных традиций, мы приходим к выводу, что несмотря на различные расстановки акцентов в первоначальном аристотелевском определении «катарсиса», все выбранные писатели все-таки, при определенной редукции и некоторых допущениях (Аристотель писал только о четко регламентированной классической трагедии, а мы ведем речь о прозе) восходят к единому катарсическому первоисточнику, интерпретируя его в своем творчестве в различных направлениях — этическом (перенос основных акцентов на сострадательную часть формулы) и эстетическом (перенос акцентов на «страх»).
В заключение хотелось бы добавить, что проблема «очищения» весьма перспективна в области дальнейших исследований, причем здесь мы можем пойти сразу по нескольким направлениях научной работы: во-первых, изучения катарсических особенностей текстов и эволюции «очистительных» мотивов в творчестве конкретных авторов — собственно литературоведческий аспект. Во-вторых, изучение особенностей «очистительного» воздействия различных литературных родов, видов, жанров, течений и направлений. В-третьих, экспериментальное изучение содержание феномена «катарсис» (здесь необходимо отметить, что в данном случае исследование выйдет за рамки литературоведческого и максимально приблизится к психологическому эксперименту, а это потребует совместной работы с опытными психологами, использование специальной аппаратуры, изучающей воздействие объекта искусства на реципиента.
