Насколько нов и историчен «новый историзм» ?

По словам американского ученого Стивена Гринблатта, считающегося создателем и основным теоретиком «нового историзма», термин возник почти случайно. Он искал название для коллективного сборника работ по Ренессансу, специалистом по которому и является. Одновременно ученому не чужд интерес к теоретическим вопросам. Например, некоторое время Гринблатт преподавал марксистскую эстетику в университетах США. Если вспомнить, что для этой эстетики характерен социологический акцент (экономический «базис» определяет идеологическую «надстройку»), то не будет преувеличением предположить, что социологическая идея (в переформулированном или «новом» виде) сквозит и в термине, который Гринблатт нашел в 1982 г. для сборника по Ренессансу.

Термин — даже несколько неожиданно для его создателя — был расцитирован, и под него пришлось создать теорию. Впрочем, Гринблатт всегда подчеркивал: «новый историзм» — нс столько теория, сколько «практика» («…a practice — a practice rather than a doctrine…» ^[1]), что также способствовало его успеху в тот момент, когда от потока новых теорий начали уставать.

Энтузиазм по поводу «нового историзма» был энтузиазмом возможности нового понимания, нового подхода к литературе, взятой не отдельно от культуры, а внутри нее. Вот характерное впечатление английского ученого:

" Я отлично помню электризующий эффект от прочтения книги Стивена Гринблатта «Шекспир на переговорах. Распределение социальной энергии в ренессансной Англии» («Shakespearean negotiations. The circulation of social energy in Renaissance England», 1988)" с ее «захватывающим дух поиском места, занимаемого Шекспиром в интеллектуальной вселенной его времени. Работа Гринблатта явилась мощным противоядием отупляющим дискуссиям о Шекспире, запомнившимся со школы. Самая близкая к ней работа, включенная в список для чтения („Елизаветинская картина мира“ Тильярда, впервые опубликованная в 1943 году и, без сомнения, входившая в списки обязательной литературы еще наших учителей в университете), будучи новаторской в свое время, в сравнении с ней казалась сухой и схематичной»^[2].

Не претендуя быть теорией, «новый историзм», по признанию С. Гринблатта, заставлял ощутить «теоретический фермент»^[3] предшествующих десятилетий и влияние Мишеля Фуко, который произвел на него большое впечатление. Теоретическое обоснование «нового историзма» дано в коллективном сборнике, который вышел в 1989 г. под редакцией Г. А. Визера. К участию в сборнике были приглашены не только создатели и сторонники движения, по и как бы независимые наблюдатели. Своими комментариями сборник завершают два патриарха американских гуманитарных наук — историк Хейден Уайт и филолог Стэнли Фишер. Первого «новые историцисты» считают своим прямым предшественником в отношении к истории. Второй (по признанию Г. А. Визера, ученика С. Фишера) едва ли согласится хотя бы с одним словом своих учеников, занявшихся «новым историзмом» .

По мнению X. Уайта, задача ученого «разговорить саму реальность» (nanativize reality), не забывая в то же время, что культура живет в повествовании о ней, в том, что человек рассказывает (narrates)^[4]. На противопоставлении языка реальности (культурного дискурса) и форм повествования о ней, а следовательно, и осмысления ее, строит свое исследование Уайт. Реальность говорит языком фактов. Эти факты историк складывает в сюжетные интерпретирующие схемы. Тем самым он начинает отходить от непосредственного дискурса, от языка реальности и навязывает ей язык и формы собственного представления.

Система повествовательных (нарративных) практик была названа Уайтом тропологией, поскольку разные варианты исторического повествования и сознания были соотнесены им с разными тропами: сравнением, метафорой, синекдохой — в зависимости от характера уподобления или проецирования собственного «я». Одна из его книг называется «Tropics of Discourse» (1978).

Историк, осознавая формы своего описания и свое видение реальности, прибегнул к аналогии из сферы классической поэтики. Он задумался о соотношении в историческом знании вымысла и факта, деформация которого зависит от повествовательной формы источника. Понимание этой формы — предмет поэтики. Теперь ход был за литературоведом. Его и сделали «новые историцисты». Они вписали совокупность собственно литературных, художественных текстов в общий культурный дискурс. Важно то, как они это сделали.

Прежде всего «новый историзм» привлек внимание своим радикальным стремлением все переосмыслить, прочесть заново. Излюбленные слова в сборнике под редакцией Г. А. Визера: to redefine, refigure, redeploy, refunctionize. Последние два — свидетельство о любви «новых историцистов» к тому, чтобы все действительно «переопределить, переназвать», порой изобретая новые слова. Но в этих двух новообразованиях присутствует и важное намерение: переиспользовать, перефункционироватъ, т. е. переосмыслить роль и функцию явлений.

Это желание, естественно, вызывает и опасения, о которых в сборнике говорит С. Фишер: декларировать свое желание с завтрашнего дня быть другим и видеть по-другому — не то же самое, что осуществить обновление. Одной декларации о теоретических намерениях недостаточно. Чем они обеспечены? В «новом историзме» — центральным тезисом: «Историчность текста и текстуальность истории»^[5]. Историю нужно научиться воспринимать как текст, а текст вписывать в полотно исторических отношений. Метафора «текста» обостряет внимание к предметно-бытовому составу культуры, к письменности вещей и жестов. Антропологическая интерпретация по Клиффорду Гирцу (социолог культуры, еще один влиятельный предшественник «нового историзма»), предполагала понимание не того, что текст значит (means), а как он работает (works) или, иначе говоря, какова функциональная соотнесенность социальных структур, институтов, обычаев.

Методика «нового историзма» в принципе довольно проста и внешне привлекательна. Берется какое-либо произведение, прежде считавшееся великим, а теперь на равных правах встроенное в культурный дискурс эпохи. Чаще всего упражняются на произведениях Шекспира и его современников. Параллельно с текстом «Гамлета» или «Отелло» кладутся тематически близкая статья законодательства, бытовой документ, астрологический трактат. Документальный текст должен послужить в качестве золотого ключика к литературному тексту: щелк — и ларчик открылся!

Мысль хорошая, но каждый исследователь знает, как редка удача, как долго и трудно она рождается. К тому же если производство золотых ключиков поставить на поток, то с конвейера сойдут отмычки, — ими и пользуются.

Олин из наиболее авторитетных американских ученых Брайен Викерс в фундаментальном обзоре современного шекспироведения так оценил результат методики и налаженное на ее основе «серийное производство» :

" Если работы Гринблатта представляют собой высшее достижение «нового историзма», то обилие в них серьезных недостатков должно возбудить сомнение относительно ценности и основательности всей этой школы… Пренебрежение цельностью литературного текста; совершенно произвольное толкование фактов, с тем чтобы они удовлетворяли однобоким интерпретациям; проецирование современных культурных и политических представлений на ренессансные тексты — таковы просчеты, слишком серьезные для направления, которое претендует на то, чтобы исправить ошибки, сделанные в прошлом, и стать образцом для будущего"^[6].

Б. Викерс начинает перечень «новоистористических» просчетов с пренебрежения к цельности текста — это едва ли не опознавательный знак любого вульгарного социологизма, презирающего эстетическую «имманентность». Вот почему удачи литературного понимания, если они случались в русле «нового историзма», возникают там, где каким-то образом удается выйти из условий дискурсивной уравниловки.

В качестве примера можно сослаться на Лизу Жардин — автора книги «Читая Шекспира исторически», одной из самых известных шекспироведческих работ последнего времени. В названии книги — внятный кивок в сторону «нового историзма». В самой книге — использование его методики, но все-таки несомненно, что автор (она преподает в Лондоне) гораздо свободнее чувствует себя в отношении принятых правил игры, чем ее американские коллеги.

По крайней мере одна из статей, составивших книгу, действительно дает редкий пример того, как золотой ключик удалось найти^[7]. Она посвящена тому, что означает в «Короле Лире» обилие писем, которыми обмениваются персонажи. Какими были образцы эпистолярного жанра в эпоху Ренессанса, восходящие к Эразму Роттердамскому, как в письме сочетались (или вступали в противоречие) любезность и искренность? В тексте писем, в реакции на них сказывается характер как адресата, так и адресанта. Искренними, а не риторическими упражнениями послания становятся лишь в том случае, если к искренности способны оба (скажем, Кент, пишущий к Корделии).

Л. Жардин отступает от обычной практики «нового историзма», наблюдая за жизнью документального жанра внутри художественного целого, работающего на это целое, создающего внутри него атмосферу, насыщенную аффектами. Слово «аффект» присутствует в названии ее статьи, открывающей новые возможности понимания того, что на традиционном языке называется «шекспировским психологизмом»: «Чтение и технология [распознания] текстуальных аффектов» .

Однако сегодня «новый историзм» как методика, рожденная в области изучения Ренессанса, лучше помнится не своими достижениями, а своими сомнительными или неподтвержденными гипотезами. Характерна в этом отношении судьба нового издания Шекспира, подготовленного С. Гринблаттом, — «The Norton Shakespeare», выпущенного тем же издательством «Нортон», что и основные университетские антологии. Издание было рассчитано на то, чтобы сменить прежний полный однотомник классика — «The Riverside Shakespeare», но замены не произошло. Новое издание, во всяком случае за пределами Соединенных Штатов, сочли в текстологическом отношении ненадежным и авантюрным. Именно такое мнение в конце концов сложилось и о самом «новом историзме» .

Его беда состояла в том, что важные идеи были излишне радикально выражены и приняты к исполнению. Актуально прозвучала в свое время идея (наиболее отчетливо сформулированная М. Фуко) о том, что мы живем в эпоху крушения глобальных парадигм (идеологий, утопий). Это кардинально меняет отношение к истории. Больше нет доверия к гегельянским или марксистским проектам, жестко детерминированным и подчиненным исполнению некоей цели. Предмет занятий ученого теперь нс История (с большой буквы), а история, повседневное, как бы сказали (и говорили) сторонники французской школы «Анналов» еще в 1920;е гг.

Но разве История обязательно должна быть противопоставлена истории и у них нет точек соприкосновения? В качестве примера зададим себе конкретный вопрос: какой год был более важной вехой в формировании творческой судьбы Шекспира — 1588-й или 1592-й?

• 1588 год — победа англичан над испанской Непобедимой Армадой. Победа, отметившая начало новой английской истории: страна вышла из состояния европейского провинциализма, чтобы вскоре утвердить себя в качестве владычицы морей. Победе сопутствует подъем национального духа, на волне которого создаются первые шекспировские хроники («Генрих VI»), вызвавшие завистливое восхищение современников-драматургов.
• 1592 год — чума в Лондоне, которая сделала Шекспира поэтом. Театры закрыты в течение почти двух лет. Если не платят за драмы, Шекспир пишет поэмы и сонеты, которые посвящает знатному покровителю. В театр Шекспир возвращается поэтом, чтобы создать небывалую драматургию, вобравшую в себя сонетное слово («Ромео и Джульетта», см. подробнее в рубрике «Материалы и документы» к семинару 8) и предсказавшую рождение «метафизического стиля» («Ричард II»),

Так какой год и какое событие важнее? Но зачем противопоставлять? Разве не гораздо существеннее и интереснее показать, как идеологические парадигмы эпохи опосредуются формами, в которых бытует поэтическое слово?

С. Гринблатт любит говорить о том, что создает «поэтику культуры», которая, по его признанию, восходит к «поэтике бытового поведения» Ю. М. Лотмана. Однако, несмотря на слово «поэтика», «новый историзм» ориентирован на систему отношений не из сферы поэтики, а из сферы политики. «Новый историзм» начал с моделирования характера и поведения личности в отношении к структурам власти. Политика была избрана в качестве первой моделирующей системы, по образу и подобию которой происходит культурное воспроизводство во всех сферах.

Не может быть поэтики там, где нет ощущения специфичности текста, где художественному тексту отказано в отличии от любого другого документа. В сущности, то, что Гринблатт позиционирует как «поэтику культуры», не может быть признано даже вариантом социологической поэтики, каковую на разных путях пытались создать в России в 1920;е гг., в том числе и русские формалисты (оказавшие столь значительное влияние на развитие западной литературной теории).

Необходимость для историка литературы изучать бытовую повседневность во всех ее проявлениях — отнюдь не новое требование. А. Н. Веселовский еще в начале своей научной карьеры (1862) отмечал, что «хороший историк литературы должен быть вместе и историком быта. Скажите мне, как народ жил, и я скажу вам, как он писал: лучшие историки литературы серьезно обратились к Kulturgeschichte [истории культуры]. .»^[8].

Следуя создателю «исторической поэтики», Ю. Н. Тынянов выстраивал теорию литературной эволюции на пути от быта к литературе. Однако в отличие от «новых исторцистов» он не уравнивал бытовой факт с литературным, а, напротив, предлагал сделать едва ли не главным объектом изучения то, как бытовое явление становится литературным фактом.

Специфика литературного текста и место, занимаемое им в культурном пространстве, определяются исходя из понимания жанра. Это последняя теоретическая предпосылка, которую необходимо оговорить, поскольку именно в эпоху Возрождения совершается двусторонний жанровый процесс: художественная рефлексия возрождает принципы классической античной поэтики, в то время как художественная практика готовит появление жанрового мышления Нового времени.

• [1] Greenblatt S. Learning to Curse. Essays in Modern Culture. N.Y.; L., 1990. P. 146. (Там, где сноска дается на иноязычные источники, перевод текста мой. — И.Ш.)
• [2] Кеми К. Еще раз о «новом историзме» // Вопросы литературы. 2003. № 4. С. 48−60.
• [3] The New historicism / ed. by H. A. Veeser. N.Y.; L.: Routledge, 1989. P. 1.
• [4] Cm.: White H. The content of the form. Narrative discourse and historical representation. Baltimore; L., 1990. P. 2.
• [5] Montrose L A. Professing the Renaissance: The poetics and politics of culture // The New historicism. P. 23.
• [6] Vickers В. New Historicism: Disaffected subjects // Vickers В. Appropriating Shakespeare. Contemporary critical quarrels. New Haven; L., 1993. P. 267.
• [7] Cm:Jardine L. Reading and the technology of textual affect: Erasmus’s familiar letters and Shakespeare’s «King Lear» //Jardine L. Reading Shakespeare historically. L.; N.Y., 1996.
• [8] Веселовский А. И. Избранное. На пути к исторической поэтике / сост., послесл., коммент. И. О. Шайтанова. М., 2010. С. 44.