Младенчество (первый год жизни ребенка)

В результате изучения данной главы студент должен:

знать

• • особенности социализации детей в младенчестве;
• • способы общественного влияния на социализацию детей в младенчестве;
• • позитивные достижения в воспитании детей в младенчестве в традиционной культуре;

уметь

• • осмыслять процесс воспитания детей в младенчестве;
• • видеть возрастные особенности в воспитании в младенчестве;
• • сопоставлять процесс воспитания младенцев в современной жизни и в традиционной культуре;

владеть

• • методами поиска ресурсов воспитания младенцев в традиционной культуре;
• • навыками анализа проблем современных младенцев;
• • способами видоизменения обрядов традиционной культуры для использования их в современной жизни.

Воздействие общества на семью и ребенка через ритуалы

Первому году жизни в традиционной культуре придавалось большое значение, потому что он завершал переход ребенка в качественно иное состояние. Считалось, что в это время дети как никогда подвержены опасности негативных внешних воздействий, поэтому жизнь ребенка и его матери была строго ритуализирована. Ребенок включался в обряды, символизирующие его отделение от матери и включение в социум. То же самое должно было произойти и с матерью. Если необходимость символического отделения матери от ребенка понятна и не вызывает вопросов потребность включения нового члена (ребенка) в социальное пространство, то возникает вопрос о том, почем)' это было нужно женщине. Вспомним, что началу беременности сопутствовала изоляция будущей матери от чужих людей. Еще большей изоляции подвергалась женщина в процессе родов. Более того, у некоторых народов строгая изоляция продолжалась еще некоторое время после родов. Например, у манус женщина долгое время оставалась с ребенком одна. К ней никто не заходил, и даже пища передавалась с большими предосторожностями.

В связи со сказанным необходимо особо подчеркнуть значимость возвращения женщины в социум. При этом нужно иметь в виду, что часть обрядов была направлена одновременно и на женщину, и на ребенка, другие же в основном определяли жизнь ребенка.

Перед тем как начать рассмотрение обрядов, соответствующих младенческому периоду жизни ребенка, нужно сказать о том, что в различных культурах сроки и последовательность их проведения были различными, поэтому дальнейший порядок изложения достаточно условный, не привязанный к календарному возрасту ребенка.

Необходимо отметить, что можно назвать самый первый обряд, существовавший везде, — это обряд перерезания пуповины, которому многие народы придавали важнейшее значение. Считалось, что пуповина — это средоточие жизненной силы, получаемой при рождении, поэтому перерезать ее необходимо было определенным инструментом, принятым в данной культуре.

«В Косово пуповину нс перерезали, пока нс выйдет плацента. Делала это повитуха, но если ребенок был слабым, то приглашали одну из старых женщин, которую звали Станка… чтобы ребенок „остался“, т. е. не умер. Пупок перевязывали красной ниткой, чаще шерстяной, символом крови и жизни, иногда его прикрывали тряпочкой или смазывали растительным маслом»^[1].

Перерезание пуповины было необходимым физиологическим актом и имело большое психологическое значение. Прежде всего, это был первый обряд, символизировавший отделение ребенка от матери, т. е. начало его жизни как самостоятельного существа. Кроме того, перерезание пуповины подтверждало отделение ребенка от сферы природного, нечеловеческого и приобщение его к миру людей.

Помимо главной задачи, обряд закреплял принадлежность ребенка к определенному полу. Например, у всех южнославянских народов пуповину перерезали острым хозяйственным предметом: иногда серпом как символом плодородия, в других случаях — серпом только девочкам, а мальчикам топором. У хакасов мальчикам пуповину перерезали ножом, девочкам — ножницами.

Рассматриваемый обряд обязательно заканчивался теми или иными последующими действиями с пуповиной, поскольку считалось, что она поддерживала и охраняла жизнь ребенка долгое время.

Нанайцы и ульчи полагали, что пуповину надо хранить до трех-пятилетнего возраста детей, иначе они умрут. В Германии повивальная бабка отдавала высушенную пуповину отцу ребенка. Считалось, что пока она сохранна, ребенок будет здоров и счастлив.

В Сербии и крае Косово в 1950;х гг. пуповину сушили на фруктовом дереве, а потом, завернув в тряпочку, хранили в доме. В Словении пуповины всех детей хранила мать, чтобы дети жили в дружбе. На протяжении жизни человека пуповину не раз доставали и совершали различные магические действия.

В Северо-Западной Меланезии пуповину также сушили и «мать носила ее в Головиной циновке до тех пор, пока ребенок не начинал ходить. Затем отец закапывал ее в земле, принадлежавшей его клану, и сажал в этом месте росток кокосовой пальмы. С этого момента пальма становилась собственностью ребенка, и через семь-восемь лет, когда она вырастала и начинала плодоносить, ребенок первым должен был выпить молоко ее ореха»^[2].

Таким образом, у многих народов присутствовала вера в связь между человеком и его пуповиной, поэтому нередко, для того чтобы оказать воздействие на ребенка, производили те или иные действия с его пуповиной. Например, в Западной Австралии, чтобы ребенок стал хорошим пловцом, мать бросала его пуповину в воду. На одном из Каролинских островов было принято обращаться с пуповиной так, чтобы подготовить ребенка к избранному родителями роду деятелыюсти, например, подвешивали пуповину на дерево, если хотели сделать мастера лазить, но деревьям. В Древней Мексике пуповину мальчика зарывали на поле битвы, чтобы он стал воином, а пуповину девочки — около домашнего очага, чтобы она стала хорошей хозяйкой.

Анализируя содержания данного обряда, можно увидеть, что в нем явно прослеживаются действия, которые можно назвать позитивным программированием судьбы ребенка. Следствием его было появление у родителей веры в счастливое будущее, в которое входило наличие здоровья, профессиональной успешности или что-то другое, важное для родителей.

Следующий значимый обряд, связанный с детским местом, или последом, по содержанию во многом был похож на обряд перерезания пуповины, поскольку послед также, по мнению людей, сохранял связь с ребенком. Иногда действия с пуповиной и последом производились одновременно, иногда порознь, по главное, что, как считалось, жизнь ребенка зависела от того, насколько надежно он спрятан (захоронен). Создавалось впечатление, что этот обряд представлял собой своего рода проводы «двойника» ребенка, благополучие которого в «том» мире, но существовавшим представлениям, будет отражаться на жизни ребенка в мире этом.

Универсальные действия, связанные с детским местом, выделить трудно, но практически везде существовали более или менее разработанные ритуалы, определяющие, как, где и какие действия надо произвести с последом. Как уже говорилось, чаще всего послед захоранивался.

А. ван Геннеп приводит пример из жизни североамериканских индейцев: как «только ребенок появляется на свет, мать роженицы входит, берет послед и закапывает его вместе с окровавленными подстилкой, песком и т. д. в сакральном месте на „Холме плаценты“»^[3].

А. И. Азаров так описывает действия с плацентой народов Северо-Западной Меланезии. Там считалось, что плаценту нужно держать в тепле. В некоторых местах ее закапывали неподалеку от того места, где спала мать с ребенком, а на Банксовых островах закапывали па месте очага и сверху разводили огонь.

Более сложные действия совершались русскими: «Детское место, или „постелька“, всегда тщательно обмытое и завернутое в тряпочку, часто с ломтем черного хлеба или яйцом, а иногда с несколькими головками луку, зарывается в землю, в каком-нибудь сокровенном месте, выбранном бабкой, чаще всего под полом избы, в подизбице, подвале, подполе, около печки или в переднем углу»^[4].

У хакасов также особое сакральное значение имели послед и пуповина. По местоположению пуповины на последе повитуха могла определить, например, срок жизни ребенка, его дальнейшую судьбу. Считалось, что если пуповина соединена с последом в центре, то ребенку предопределено долголетие, если сбоку — жизнь будет короткой. В последнем случае повитуха с помощью специальных манипуляций «передвигала» пуповин}' к центру, исправляя таким образом нежелательный срок жизни ребенка. Пуповина и послед тщательно прятались от посторонних, так как символизировали жизненную силу ребенка и посягательство на них со стороны посторонних могло быть причиной несчастья или смерти.

Как видно из последнего примера, в данном обряде можно выделить два разных действия: захоронение (скрывание) и почитание (жертвоприношение).

Приведем подобные примеры. Баргузинские и селенгинские буряты на месте захоронения зажигали огонь, брызгали на него молоком или сметаной, маслом, вином и произносили молитвы. Несколько иначе это происходило у унгинских бурят, которые зарывали послед в какой-нибудь посуде, чаще всего в берестяном лукошке, клали гуда уголь, хлеб, три черных лучинки, иногда серебряную монету или вино и тарасун.

У малых народов Индонезии послед обязательно мыли, затем его хоронили, иногда сжигали. В некоторых районах Явы плаценту с цветами и горящим факелом пускали вечером по течению реки.

Исследователи, которые пытались осмыслить эти действия, говорили о том, что внешне данный обряд напоминал строительную жертву, т. е. жертву, которую совершают при строительстве нового дома. Поясним, что имеется в виду. Считалось, что для успешного существования дома, необходимо произвести определенные захоронения вещей.

(монетка, конфетка) и заложить под определенный угол, для того чтобы в доме никто не умер. Этой жертвой акцентировалась необходимость гармонии человека в мире, а именно если что-то взял, то нужно что-то отдать.

Следует отметить, что закапывание плаценты было достаточно частым, но не универсальным. Так, у ряда народов было принято вывешивать послед на дереве. Однако здесь отличается только форма обряда, потому что идея сохранности плаценты остается. Вешали ее так, чтобы ни зверь, ни птица не могли достать. В частности, у «якутов детское место заворачивают в заячью шкурку… а затем уносят в лес, где подвешивают сверток на восточной стороне молодого сырого дерева. У юго-восточных тувинцев повитуха заворачивала послед в шкуру, на которой рожали, а через три дня уносила сверток в лес и прятала его в листве молодого дерева. У обских угров существовали особые „женские“ деревья (порлитыхор, пурлахтымах), к которым подвешивали одежду и обувь рожениц, старые люльки и берестяные короба с последами»^[5].

Как пишет Е. С. Новик, вывешивание чего-либо на дереве было распространенным способом передать какую-то ценность, «жертву» миру духов. В данном случае плацента являлась сакральным заместителем ребенка и через вывешивание как бы возвращалась к природной сфере. Таким образом, несмотря на внешние различия при захоронении и вывешивании последа обряды объединялись идеей жертвы тому миру, который дал им ребенка.

Не очень понятным в связи с этим является обычай мусульман Призрены (Югославия), когда плаценту давали собаке. Аналогичный обычай существовал у таджиков Каратага, Фальгара и киргизов. Считалось, что в этом случае у женщины будет так много детей, как бывает у собаки. Однако у ряда народов, наоборот, контакт с собакой считался недопустимым. Так, в Дагестане повитуха зарывала послед в том месте, где его никак не могли найти собаки, поскольку иначе, согласно верованиям, не будет следующих детей. По-видимому, здесь прослеживается особое отношение к собаке как символу плодородия.

Рассматривая обряд захоронения последа с точки зрения его психологического значения, можно увидеть в нем, так же как и в обряде перерезания пуповины, символику отделения от матери, позитивное программирования здоровья и успеха и, как уже говорилось ранее, символическое утверждение необходимости гармонии в жизни человека: беря что-нибудь, обязательно отдай другое.

Перейдем к анализу также достаточно важного обряда купания новорожденного.

Практически во всех культурах существовал достаточно хорошо ритуально разработанный обычай особым образом купать новорожденного в первый раз. Время купания могло быть различным: где-то оно осуществлялось чуть ли не сразу после рождения, а где-то — по прошествии некоторого времени. Так, у мордвы уже при первом обмывании повитуха в воду опускала деньги, чтобы ребенок был богат, парила его рябиновым веником, чтобы он вырос здоровым и красивым. Маленьких албанцев купали через три или семь дней после рождения.

Иногда таких ритуальных купаний было несколько. Например, киргизы купали ребенка сразу же после появление на свет, добавляя в воду соль. Так продолжалось 40 дней, причем купанье на 20-й и 40-й день сопровождалось тоем (ритуальным праздником).

Осетины первый раз купали ребенка сразу же после рождения в теплой воде, в которую бросали щепотку соли, уголь и кусочек железа или железный предмет. Иногда добавляли воду, которой омывали надочажную цепь. Воду, использованную при купании ребенка, не выплескивали, а выливали спокойно, так как считали, что по земле ходят невидимые духи и если воду выплеснуть, то она попадет на кого-либо из них, и они, рассердившись, проклянут ребенка. Не выливали воду ночыо. Кроме того, воду нужно было вылить в такое место, чтобы ее не топтали человеческие ноги.

Представляется, что ритуальное купание можно назвать одним из важнейших обрядов младенчества, поскольку оно является выраженным ритуалом перехода (ритуалом жизненного цикла). Как уже говорилось, в традиционной культуре важнейшими «точками» перехода, т. е. качественными изменениями состояния, были рождение, переход к взрослости, переход в женатое или замужнее состояние, а также смерть. Подчеркивая важность ритуалов перехода, В. В. Бочаров говорил, что ритуал не подтверждает и не утверждает уже свершившегося факта, но конструирует, создает его.

Важно отметить, что структура этих ритуалов состоит из двух элементов: первый — лишение объекта признаков прежнего состояния; второй — преобразование объекта ритуала и наделение его новыми признаками. Такая структура ритуала обеспечивала символику смерти и нового рождения. Подобная символика явно просматривается в обряде купания. Действительно, обращение к водной стихии, в которой ребенок пребывал в утробе матери, словно возвращало его на какой-то срок обратно. Символика нового рождения и наделения ребенка новыми качествами присутствовала в добавлении в воду различных жидкостей или предметов, что мотивировалось желанием повлиять на качества и судьбу ребенка, а также в особом значении использованной воды, которую нужно было выливать в особое время и чаще под дерево — символ плодородия. Приведем примеры.

Сербы добавляли в воду серебряные монеты, чтобы ребенок вырос богатым и счастливым.

У чехов «перед купанием совершался целый ряд магических действий: лицо ребенка натирали материнской плацентой, чтобы было румяным, девочке нажатием пальца делали ямочки на щеках, а мальчику на подбородке, в руки девочке прикладывали веретено, ключи, поварешку, иглу, нитки, мальчику — молоток, гвозди, кнут для лошади…»^[6].

В Болгарии воду для купания приносила и молча наливала девочка-подросток — существо чистое. В корыто клали определенные целебные травы и цветы. Отец бросал туда серебряную монету.

В Румынии вода также должна была быть чистой, поэтому принести се доверяли безгрешному человеку, который делал это натощак до восхода солнца. Брали воду из источника или колодца, из которого в этот день никто воду не брал. Воду следовало нести в новом чистом кувшине. В нее бросали цветы, мед, зерна пшеницы, деньги, сопровождая это обрядовыми пожеланиями: «Чтобы был веселым, здоровым и красивым, работящим, внимательным и терпеливым. Пусть живет и растет, будет трудолюбивым и имеет много счастья!»^[7].

В Сенианге (Северо-Западная Меланезия) брат матери новорожденного «срывал молодой кокосовый орех, вскрывал его и выливал молоко в большой лист, служивший сосудом.

В молоко добавляли сок определенного растения. Затем мать выходила из хижины и передавала ребенка своему брату. Тот купал ребенка в кокосовом молоке… За проведение обряда брат матери получал в дар свинью"^[8].

В Македонии в воду клали яйцо, чтобы ребенок был полным и белым, вино, чтобы был румяным, гвоздь, чтобы был здоровым, и по золотой или серебряной монете от каждого взрослого члена семьи. Если купали ребенка женского пола, воду разливали по всему дому, чтобы девочка стала хорошей хозяйкой.

У восточных тораджей (Индонезия) на четвертый день ребенка несли к реке, где его купал всеми уважаемый старик, которому сопутствовала удача. На бере^ резали курицу, и, если родился мальчик, крыло курицы насаживали на копье, если девочка — его прикалывали к челноку ткацкого станка. Копье или челнок ставили на берегу реки, чтобы кровь курицы капала в реку.

В Китае купание выглядело следующим образом: «На третий день после рождения ребенка купают первый раз родственники и друзья и делают подношения ма-цзу — съестные припасы и прочие подарки. После купания следует церемония „Соединения запястий“: их связывают красным хлопчатобумажным шнурком, к которому подвешены старинные монеты, миниатюрные серебряные игрушки…»^[9].

Нередко после купания ребенка предписывалось произвести те или иные действия с оставшейся водой.

В Болгарии воду сливали на «чистое место», например под дерево или розовый куст.

В Сербии воду, в которой купали ребенка, в течение шести недель сливали под одно и то же фруктовое дерево (но обязательно только до захода солнца). Через шесть недель после благословления роженицы на это дерево вешали пучок соломы, которую подкладывали во время купания под ребенка.

Если говорить о психологическом значении данного обряда, то оно очевидно. Младенец долгое время находился в центре благожелательного внимания взрослых, а как известно из возрастной психологии, маленький ребенок с удовольствием реагирует на внимание любых взрослых, более того, оно ему жизненно необходимо. Родители еще раз утверждаются в благополучии судьбы ребенка, присутствии у него в будущем желаемых качеств. Это позволяет осуществлять спокойный уход за ним, не переживать из-за мелких недоразумений.

Особе значение в традиционной культуре придавалось тому, каково будет ближайшее предметное окружение ребенка: пеленки и колыбель. В связи с этим рассмотрим достаточно распространенный обряд, обычно называемый первое пеленание.

Чаще всего считалось, что ребенка нужно заворачивать в пеленки, сделанные из поношенной одежды, желательно родительской.

Были возможны три варианта использования родительской одежды.

• 1. Родительская одежда использовалась в соответствии с полом ребенка, т. е. девочку заворачивали в пеленки, сделанные из маминой одежды, мальчика — из папиной.
• 2. Предполагалась инверсия, т. е. заворачивание девочек в пеленки, сшитые из одежды отца, мальчиков — матери. Нередко за этим стояла надежда на рождение в последующем ребенка противоположного пола.
• 3. Ребенка независимо от пола заворачивали в пеленки, сделанные из маминой юбки или из папиной рубашки, главное, чтобы они были родительскими.

Например, в Словении ребенка любого пола заворачивали в мужские штаны или юбку, а в селах Восточной Сербии мальчика первый раз пеленали в рубаху отца, чтобы он стал продолжателем семейных традиций. В крае Косово ребенка заворачивали в юбку матери, которая была на ней в момент родов.

В Боснии и Герцеговине было принято, «надевая первую рубашку, перебрасывать через нее металлические деньги, что должно обеспечить ребенку хорошее здоровье»^[10].

Однако у некоторых народов для первого пеленания использовалась отнюдь не родительская одежда. Так, турецкие женщины шили своему ребенку рубашечку из нескольких кусочков ткани, взятых у матерей, у которых никогда не умирали дети.

В некоторых культурах важна была не принадлежность одежды, из которой делали пеленки, а цвет. Так, осетины считали, что допускался любой цвет, кроме красного. Объяснялось это верованиями в дух оспы Аларды, называвшийся Сырх Аларды, т. е. «красный Аларды». Одни осетины считали, что ребенок, завернутый в красную ткань, становится тем самым предрасположенным к заболеванию оспой. Другие верили в то, что нельзя пеленать младенца в пестрые тряпки, но причину этого запрета не знали.

Чисто физиологическое значение обряда первого пеленания вполне ясно: ткань старой одежды мягче новой, лучше впитывает жидкость, приятней ребенку. Рассматривая психологическое значение обряда, можно говорить о его содействии половой идентификации ребенка. Ребенок этого еще не осознавал, но у родителей закреплялось отношение к нему не просто как к младенцу, но как к представителю определенного пола. Можно предположить, что это тем или иным способом проявлялось в обращении с ребенком. Кроме того, обряд еще раз символическим образом включал отца во взаимодействие с ребенком, подчеркивая его ответственность за воспитание, в особенности мальчиков.

Любопытную позицию, но отношению к этому обряду занимает Байбурин. Он считает, что главным является сам факт обретения одежды, гак как одетость — важнейший признак человека, его включенности в социальные отношения. Вместе с тем это еще не вполне одежда. Показательно, что она не надевается на ребенка, а он в нее заворачивается. Ближайшим аналогом является не «настоящая» (взрослая) одежда, а саван, особенно в тех случаях, когда он представляет собой кусок холста, в который заворачивается тело покойника.

А. К. Байбурин также объясняет, почему использовалась именно старая одежда. Категория старого в традиционной культуре отчетливо связывается со «своим», обжитым, освоенным. Старые, поношенные вещи воплощали идею преемственности, передачи благ и ценностей от одного поколения к другому, поэтому далеко не случайно детская «новизна» (пеленки, одежда) делалась из «старизны».

Как уже говорилось к предметному окружению ребенка, которое считалось значимым для него, относилась колыбель — первый его дом. В связи с этим достаточно распространенным можно считать обряд укладывания в колыбель.

Данному обряду предшествовала подготовка колыбели, которая должна была строго соответствовать существовавшим в той или иной культуре требованиям, различавшимся в культурах в зависимости от климата и наличия природных материалов для изготовления.

На Русском Севере колыбель представляла собой раму, обшитую холстом таким образом, что середина холста свисала вниз. В Средней России колыбель делали из дерева, при этом запрещалось использование деревьев с выраженными аномалиями, слишком старых или слишком сухих. Существовал запрет на рубку материала для колыбели в опасном пространстве: на перекрестках дорог или около кладбищ.

У хакасов было несколько видов колыбелей. Самая древняя — орай — представляла собой обрубок дерева с выдолбленной серединой. Такую колыбель мать ставила между лодыжками и, сидя на полу, могла заниматься своими делами. Использовались также колыбель-рамка и колыбель, сделанная из цельного куска бересты, свернутого в виде плоского и широкого корыта.

Полотняные люльки были распространены в Польше.

В Албании делали деревянную кроватку, боковые продольные стенки которой были чуть сужены к днищу, а поперечные сплошные стенки были снизу округлены, так что колыбель покачивалась из стороны в сторону. Для отправления естественных потребностей в днище проделывали дырочку, края которой окружали мягкой материей и через которую выводили наружу деревянную трубочку.

У восточных гораджей (Индонезия) для изготовления люльки не брали те сорта дерева, из которого делают фобы, а также дерево с сучьями. На оставшийся от дерева, срубленного для изготовления люльки, пень насыпали рис в качестве подношения духу дерева. Когда люлька была готова и подвешена, ее обмазывали кровью из гребешка белой курицы, чтобы дух дерева не сердился на ребенка и сама люлька была сыта и не отнимала пищу у ребенка.

Помимо материала для изготовления колыбели и ее конструкции чаще всего регламентировалось время укладывания в нее ребенка, а также исполнитель обряда.

Так, киргизы клали ребенка через несколько дней после рождения (два-пять дней). Укладывала его старуха, чтобы ребенок дожил до ее возраста. В колыбель клали топор, чтобы ребенок был крепок, как топор. Затем делали той (праздник), резали барашка, приглашали гостей обоего пола.

У таджиков в колыбель младенца клал мальчик от шести до 10 лет, у которого живы родители (это необходимо, чтобы родители новорожденного тоже долго жили).

В Китае «к кровати подвешивают отцовские штаны и прикрепляют к ним лист бумаги с текстом, предписывающим „всем неблагоприятным веяниям войти в штаны, вместо того, чтобы войти в ребенка“. На 14-й день этот листок и штаны снимают и совершают благодарственный молебен…»^[11].

В Картли (Грузия) в аквани (люльку) по углам размещали несколько хлебов, чтобы ребенок вырос хлебосольным. Укладывала ребенка в люльку повитуха или счастливая женщина, т. е. та, у которой были живы родители. В Мтиулети (Грузия) перед укладыванием младенца аквани обносили вокруг огня, чтобы ребенка не преследовал злой ветер, а старшая женщина семьи ставила в угол дома пирог (када) для ангела дома и молилась ему, чтобы ребенок вырос и был здоров. Затем все вместе ели када.

Большое значение обряду укладывания в колыбель придавали казахи. Они заранее изготавливали колыбель из ивы, а боковые части (изголовье и подножье) — из бересты. Перед тем, как внести ребенка в комнату и положить в колыбель, проводился обряд «аластау» — очищение комнаты ребенка и колыбели от всякой нечисти. Ллас — ночной свет, священный огонь. Исполняла этот обряд самая уважаемая в ауле женщина, обладающая положительными качествами характера. Ей подавали металлическое блюдце, в котором на угольках кизяка дымилась сера, козий или бараний жир. Женщина обходила с этим блюдцем комнату (юрту), колыбель ребенка со словами, изгоняющими злых духов и призывающими здоровье и добро к ребенку. Под подушку клали зеркальце и расческу с пожеланием, чтобы младенец был красивым, пригожим, ножницы, чтобы стал мастером своего дела. На поперечную перекладину подвешивали амулет от сглаза. Родители подносили ребенка, и уважаемая женщина укладывала его в колыбель, завязывала две завязки (бау), накрывая семью вещами:

• — одеялом, чтобы сон младенца был здоровым и ему было тепло («Уйуын мошектей болсын»);
• — чапаном, чтобы был уважаемым в народе («Жамбалдыц жасын берсен. Чоканныц басын берсш»);
• — шубой и попоной, чтобы был богатым и состоятельным; - положенной сверху уздой, чтобы быстро вырос;
• — кебенеком и ногайкой, чтобы стал защитником интересов своего народа («Кобландай батыр бол, камчага адай тол!»).

За проведение обряда укладывания ребенка в колыбель женщина получала в подарок отрез на платье или красивый платок. Праздник сопровождался угощением, песнями, играми, шуточными развлечениями.

У эвенков колыбель новорожденному изготавливал непременно чужой человек. Нельзя было делать детскую люльку «глухой»: обязательным было отверстие в головной части, иначе «ребенок будет недоразвитым». Чтобы младенец не болел, в новую колыбель сначала клали щенка, а затем обязательно шапку взрослого мужчины. По поверьям, шапка являлась мужским духом, охранявшим ребенка. Чтобы ребенок рос здоровым, при рождении для него изготавливали специальную шкатулку (муручун), в которую помещали сшитое из замши птичье гнездо и изготовленную из ровдуги или дерева птичку чипича — хранительницу души ребенка. В колыбель мальчика подвешивали лучок со стрелами, передние нижние зубы копытных зверей, зубы медведя, лисиц, белок, горностая, чтобы он в будущем стал хорошим, удачливым охотником, а девочке — наперсток, нитки и кусочки цветных тряпочек, чтобы она была рукодельницей. Для охраны детской души изготовляли небольшого деревянного ментая — фигурку птички.

Якуты-селькупы в первую неделю жизни укладывали младенца в берестяную коробку. Считалось, что от рождения до отпадения пуповины он еще полностью находится во власти того мира, из которого пришел, и в любой момент может уйти назад. Чтобы уберечь ребенка от влияния злых духов, например, на щеке делали «вышивку», продергивая сквозь кожу два-три волоска шерсти оленя. Если младенец прожил неделю, то, как думали, он останется жить в этом мире. Пока у ребенка не появлялись первые зубы, он считался абсолютно беззащитным перед духами-лозами, для отпугивания которых в колыбель клали острый предмет (нож, ножницы), иначе лозы похитят младенца, положат «своего», и тогда семью ждет мучительная жизнь.

В Дагестане первое укладывание ребенка в люльку (рсксна) также являлось важным моментом в жизни. Люльку, постельные принадлежности для ребенка готовила к предстоящему событию мать роженицы. Свекровь же после родов обычно дарила невестке подарок, особенно если это был сын или долгожданный ребенок.

Укладывали ребенка в люльку через три-четыре дня. Большое значение придавалось тому, кто впервые делал это, так как считалось, что таланты и способности этого человека передадутся ребенку. Например, в селах Хварши, Сантлада, в поселке Хонок для этого приглашали женщину, которая была известна в селе как любительница поспать; в других же селах укладывала свекровь, а если ее нет, то соседка, родственница, но ни в коем случае не женщина с неудавшейся личной жизнью. Ребенка трижды круговыми движениями проводили над люлькой, затем со словами молитвы и пожеланием, чтобы «люлька стала ребенку сладкой», укладывали в нее. С самой люлькой тоже был связан ряд поверий, в частности, нельзя было качать пустую люльку: у ребенка будет болеть живот. Если ребенок плохо развивался, считали, что виновата люлька, которая не подошла, в этом случае брали ее (напрокат) у других людей, дети которых выросли здоровыми и крепкими. Нельзя было переносить ребенка через перекладину люльки, поскольку считалось, что его жизнь станет короче. У изголовья ребенка в люльку обязательно клали нож, шило или специально заказанный небольшой серп. Кроме того, под подушку в люльку клали представляющее собой колючий шарик растение, название которого в переводе означает «заставляющий кошку танцевать».

Обряд укладывания в колыбель был хорошо разработан у бурят. Ему предшествовало «очищение» колыбели путем окуривания специальными растениями, затем ее устилали шкурками, на которых уже спал благополучно выросший ребенок. Потом «около колыбели собирались дети. Повитуха держала новорожденного, другая женщина — сваренную бедренную кость бычка или барана — шаата сэмгэ — как обязательный атрибут обряда. Около колыбели клали молоток, точило. В разных районах предметы, используемые в обряде, варьировались: помимо шаата сэмгэ были нож, кинжал, стрелы и т. д. У детей спрашивали: «Кого укладывать в люльку: ребенка или кость?» — и т. д. Вопросы с перечислением предметов повторялись дважды или трижды.

После этих традиционных вопросов-ответов, которые составляли основную часть обряда, ребенка, завернутого в шкурки, укладывали в колыбель"¹.

У других народов Сибири этот обряд был представлен в более редуцированном виде. Однако тоже было приняло заворачивать ребенка в шкурки животных, у якутов, например, в шкурку зайца, а также предварительно помещать в колыбель щенка, ягненка, козленка, баранью ногу и т. п.

Обычай класть в колыбель животное, по мнению Новика, объясняется, если принять его за зооморфного заместителя ребенка. Тогда его можно понять как символическую передачу от природного мира социальному.

Как можно увидеть из приведенных примеров, колыбель считалась первым домом ребенка, должна была обеспечить его безопасность, поэтому материалам и конструкции придавалось столь большое значение. Наделение ребенка своим «жилищем», кроме того, как бы уравнивало его с другими членами коллектива. В связи с этим можно сказать, что обряд укладывания в колыбель моделировал социальный статус ребенка, т. е. место внутри коллектива. Есть мнение, что данный обряд можно отнести к инициационным обрядам, т. е маркирующим переход в различные социальные группы, в данном случае — в детскую.

Важно, что этот обряд сопровождался праздником. Обязательный праздник, например, проводился у евреев. У разных этнических групп евреев он носил разные названия. Например, у бухарских евреев этот обряд назывался гахворабандон — торжественно обставлявшееся положение первенца в колыбель.

Итак, приобретая колыбель как свой первый дом, младенец становился полноправным членом общества. Эго позволяло еще раз увидеть его самостоятельность, отделенность от матери и избежать сохранения симбиотического слияния с ней. Чтобы убедиться в значимости данного обряда, можно вспомнить, что некоторые современные мамы, несмотря на наличие кроваток и колясок, продолжают спать со своими детьми до года, а иногда и далее. Очевидно, что это не только мешает полноценному развитию личности ребенка, по и негативно сказывается на супружеских отношениях.

Во многих странах особо выделялось первое кормление новорожденного. Довольно распространенным был обычай, когда начинала кормить ребенка другая женщина (одна или несколько). Так, в племени манус мать начинала кормить ребенка грудью лишь через три-четыре дня после его рождения, а до этого его по очереди кормили грудью женщины, которых мать должна была потом одарить.

На западе и юге Болгарии это обосновывали тем, что первое молоко матери слишком густое, поэтому стоит начать его кормить другой женщине, родившей немного раньше.

В Японии женщину, которая кормила грудью младенца, называли «уба», и ребенок этой женщины, как и она сама, становился родственником младенца.

Можно спорить о причине, по которой первое кормление осуществляла другая женщина, но значение данного обычая понятно. Наиболее важным следствием из него является то, что покормившая ребенка женщина становилась его родственницей, а ее дети — молочными братьями и сестрами. Таким образом, две ранее чужие семьи вступали между собой в родство, и круг близких людей, которые могли прийти друг другу на помощь, расширялся. Впоследствии ребенок мог всю жизнь называть кормилицу матерью, а она его — сыном или дочерью. Особое значение этим обычаям придавали мусульмане, у которых такое родство признавала официальная религия. Следствием этого стали запреты па вступление в брак молочных брата и сестры.

Достаточно распространенной была традиция сопровождать первое кормление праздником, на котором в символической форме представлялись символы плодородия и сытой жизни. Обязательным было также произнесение пожеланий здоровой жизни ребенку.

Например, у мордвинов перед первым кормлением в доме устраивалось моление над хлебом: на стол ставили каравай, кашу, яйца, и повитуха или свекровь поднимала хлеб и молила богиню, чтобы она берегла ребенка, чтобы он прожил столько, сколько крупинок в этой каше, вырос на такую высоту, на которую она подняла хлеб.

В Сербии также важную роль в первом кормлении играл каравай, который собравшиеся женщины держали над головой ребенка как символ плодородия и сытой жизни, пока его кормили.

Следует отметить, что не всегда обряд первого кормления осуществлялся при кормлении грудыо. Например, в Индии этот обряд соответствовал переходу к кормлению твердой пищей.

Психологический смысл первого кормления, как уже говорилось, — это обеспечение большего количества родственников. Ребенок приобретал молочную мать и молочных братьев и сестер. Данный обряд, как и некоторые другие, которые будут описаны позже, основывался на одной из важнейших ценностей традиционного общества — ценности объединения. Считалось, что источником стабильности и безопасности, благополучия в жизни человека являются близкие взаимоотношения с большим количеством людей. Необходимо заметить, что в современном обществе общепринятым источником благополучия считается материальное положение.

Перейдем к рассмотрению следующего обряда, который, однако, присутствовал далеко не у всех народов. В традиционной культуре существовало представление о том, что каждый человек имеет свою судьбу. В некоторых культурах считалось, что судьбой ребенок наделяется в первые дни после своего рождения особыми существами женского пола, из чего следовала необходимость каким-то образом умилостивить эти существа и тем самым призвать позитивную судьбу. Для этого производились так называемые обряды наделения долей.

А. К. Байбурин приводит описание таких обрядов у русских. В Тверской губернии обряд назывался «Каша» и проводился как обед, в процессе которого едят кашу. При первой «Каше» все пили за здоровье новорожденного и «всех хрещоных»; при второй «Каше» отец втыкал все ложки в кашу и требовач выкуп за ложки. Повивальная бабка при этом просила денег на то, чтобы «помаслить кашу». Отцу давали ложку каши с солью, которую он съедал и подпрыгивал со словами: «Дай Бог, чтобы так нарожденый вспрыгивал». В Тульской губернии обязательными в этом обряде были две каши — гречневая и пшенная; там, как и в других месч’ах, отцу подносили ложку соленой каши. Каждый из присутствовавших в ответ на угощение обязан был отдарить деньгами. Кум получал от кумы платок, а давал деньги. От матери ребенка крестные родители получачи по пирогу и в ответ давали ей по 15—20 копеек или вещи: платок, чай, сахар, мыло и т. д.

У бурят для наделения долей на третьи сутки после рождения ребенка происходило ритуальное поедание саламата, они обмазывали лица маслом, сажей, вдыхали дым. Причем этот ритуал совершали только те, кто обладал хорошей долей.

Румыны старались не только повлиять на судьбу ребенка, но и по определенным признакам предугадать ее. Согласно их верованиям на третий день после рождения ребенка к нему приходят богини судьбы, которые потом находились в комнате три дня. Румыны готовились к их встрече заранее: купали ребенка, готовили угощение; на стол ставили вино или водку, хлеб и другую еду, клали золотую и серебряную монеты. Если новорожденный был мальчиком, то рядом клали книгу, если девочкой — принадлежности для шитья и ткачества. Всю ночь на столе стояли две горящие свечи. Повитуха и мать ребенка в ночь перед приходом богинь одевались во все белое. Повитуха ложилась спать рядом с матерью головой к столу, на котором лежали подарки, чтобы во сне услышать, какую судьбу предвещают ребенку.

Болгары тоже ждали фей — предсказательниц судьбы на третий день после рождения младенца. Для них также готовилось угощение. В некоторых районах на столе раскладывали символизирующие будущую жизнь ребенка предметы, на которых феи должны были оставить знак как намек на выбор судьбы.

О значении, которое придавалось судьбе и наделению ею, можно судить по широко распространенным фольклорным текстам (сказкам и былинкам), в которых человек наделяется судьбой феями, богинями, суденицами (разные названия одного персонажа). Такие сказки обычно заканчиваются формулой «Ч то суждено, то должно исполниться», т. е. подчеркивается идея предопределения.

А. К. Байбурин, анализировавший обряд наделения долей у славян, говорил, что славянские представления о доле были двойственными. С одной стороны, доля каждого человека предопределена высшим судом (жребием), с другой — эта предопределенность не является абсолютной: доля не только дается, но и берется; ее объем и характер (хорошая — плохая) зависят от различных обстоятельств; в некоторых ситуациях человек сам выбирает ту или иную долю. Такая неоднозначность индивидуальной доли проявляется также в том, что в роли ее подателя могли выступать не только мифологические персонажи различных уровней, но и мать ребенка, его воспреемники и другие лица. Таким образом, представления славян о доле можно экстраполировать и на другие культуры.

Можно заключить, что в тех культурах, где существовал данный обряд, он действительно имел важное значение, акцептировал идею о наличии у человека определенной судьбы. На наш взгляд, это позволяло людям принимать жизненные трудности как объективно данные, искать удовлетворепие в имеющихся благах, исключало появление зависти и злобы к тем, кто был более здоровым или богатым.

В продолжение обряда первого кормления, направленного на установление широких социальных связей, можно рассмотреть обряд знакомства родственников и знакомых с ребенком. Он существовал в двух вариантах: в одних местах это был обряд первого выноса ребенка, в других — приема гостей дома.

Как уже говорилось, у некоторых народов было принято, чтобы женщина и ребенок в течение некоторого времени после родов находились в изоляции. При этом женщина часто соблюдала некоторые пищевые ограничения, сокращался круг разрешенных ей дел. Все ограничения снимались после совершения обряда первого выноса ребенка.

Так, у кемак (остров Тимор) все люди, присутствующие при родах обязательно принимали участие в обряде первого выноса. Считалось, что душа ребенка может оказаться в опасности, если придут не все, кто помогал ему родиться.

У атони (остров Тимор) обряд первого выноса осуществлялся таким образом: «Ребенка выносит из дома его тетка (старшая сестра отца), затем она садится у входа и отвечает на вопросы сидящих напротив ее ближайших родственников отца ребенка, давая понять условными фразами пол ребенка: „Мы взяли меч и копье с собой“, либо: „Мы взяли челнок с собой“. Мать ребенка, переступая через порог, опрокидывает назад пяткой правой ноги поставленную плошку с углями»^[12].

Нередко, когда мать с ребенком впервые появлялись в деревне, по этому поводу устраивался праздник. Так, у народов Северно-Западной Меланезии основным содержанием праздника была раздача отцом ребенка подарков тем женщинам, которые помогали при родах.

Как уже говорилось ранее, у некоторых народов нс ребенка выносили и показывали соседям, а наоборот, гости приходили домой.

У киргизов обычай угощать пришедших посмотреть на ребенка назывался «жентек» и осуществлялся в день рождения ребенка. Гости должны были за просмотр отвечать подарком (корумдук).

В Болгарии па третий день после родов родственники и соседи шли поздравить роженицу и семью. Поздравление сопровождалось угощением, которое приносили сами посетители.

В Румынии первыми гостями были только женщины. Они также приносили подарки: еду и вещи, необходимые для новорожденного. Гости поздравляли мать, произносили здравицы ребенку.

В Грузии к роженице приходили родственники и соседи. «Каждый посетитель должен был принести какой-нибудь подарок: считалось, что нельзя приходить с пустыми руками и пустым желудком — первое для того, чтобы родильница могла хорошо выкормить своего ребенка, второе — чтобы ребенок „не вышел жадным“. Приносимые подарки назывались логинис дзгвени… В основном это были продукты и напитки: приносили сахар, сладости, пироги (када, назуки), хлеб, водку, кур, индюков, поросят»^[13]. Интересно, что навестить роженицу считалось строгой обязанностью всех, кто ее знал. «По этому поводу говорили: „Кто не пришел во двор кохи… и не поздравил со спасением и рождением ребенка, поступил, как враг, а не как друг“»^[14].

У албанцев сроки праздника — приема гостей — были различны: где-то — на третий день, где-то — на пятый или даже на седьмой, но обязательно нечетный. На праздник женщины и мужчины собирались отдельно. Посетители приносили подарки. Дома же специально выпекался обрядовый калач. Участники праздника, нарядно одетые, пели песни, наполненные пожеланиями добра и благополучия новорожденному и его матери. Кроме того, произносились отдельные пожелания: «Мальчику сто лет жизни»; «Мальчику быть счастливым и сыграть свадьбу» и т. п.

В турецких семьях через несколько дней после родов комната, в которой лежала роженица, украшалась платками, и к ней в первый раз приходили родственницы и соседки. Через некоторое время они приходили вторично и приносили в подарок золотые монеты и белье для ребенка. Отдельно приходили отец ребенка, свекор и братья.

В Баварии кумовья, родственники, друзья приходили с визитом к роженице примерно через восемь дней. Они обычно приносили хлеб, мед, вино, сахар, яйца, муку, смалец, масло и баранину, а домой уносили напеченные хозяевами пироги.

Понятно, что целью обряда знакомства являлось введение ребенка в систему социальных связей и восстановление социальных связей матери. Особо нужно отметить, что новорожденный в песнях и пожеланиях воспринимался как член коллектива. Можно предположить, что мать при этом испытывала, с одной стороны, чувство гордости за своего ребенка, а с другой — уверенность в позитивном разворачивании его судьбы. Этот обряд младенчества, как и многие другие, способствовал позитивности эмоционального настроя матери.

В традиционной культуре считалось, что во многом жизнь человека определяет имя, поэтому отношение к нему было особо важным. У одних народов имя давалось почти сразу после рождения, у других ребенок жил без имени долгое время.

Так, у племени батаков (Индонезия) ребенок получал имя через несколько дней после рождения. Если рождался мальчик, то имя давала мать или ее брат, если девочка — отец.

Башкиры считали, что имя — вторая, духовная суть ребенка, поэтому имя, хотя и временное, ему давалось сразу. Приняв ребенка, повитуха тут же обвязывала запястье младенца какой-нибудь ниточкой и, заворачивая в пеленки, нарекала его именем. Новорожденный получал пеленочное имя (йургэк исеме). Постоянное имя ребенок получал только после чтения муллой особой молитвы.

Осетины давали имя ребенку через одну-две недели после рождения или в день укладывания его в колыбель. Право дать имя новорожденному имели соседи, односельчане, родственники, однако преимущественным правом пользовались особо уважаемые люди.

Тораджи (Индонезия) не торопились дать имя младенцу, поскольку боялись, что дитя не сможет носить его и заболеет. В связи с этим имя давалось ребенку в трехчетырехмесячном возрасте.

У приморских даяков (Индонезия) можно было встретить детей до семи-восьми лет, не имеющих имени. Их называли просто «девочка» или «мальчик».

Достаточно распространенным был обычай менять имя несколько раз в течение жизни, в особенности если ребенок часто болел.

Так, у осетин причину болезни ребенка видели в неудачном выборе имени и имя меняли. В случае же частой смертпости детей в семье давали имена, которые должны были, по мнению осетин, ввести в обман злых духов, уничтожавших детей. Например, считались хорошими и очень многим давались следующие имена: Сау-куыдз (Черная собака), Хъзевдын (Щенок), Саулаег (Черный человек), Хъаендил (Жук), Фыдынд (Некрасивый) и др. Это были имена-обереги, функция которых заключалась в защите от злых духов. С этой же целью, т. е. в качестве оберега, давали имена, выполнявшие роль имигативной магии. Если ребенка назвать Фидар (Крепкий), то он будет крепким, если Мамаела (Бессмертный) или Цаера (Живи), то он будет долго жить. Если в семье были одни девочки, то вновь родившуюся называли Налхъуыдтэе (Не нужна была) или Цэсмаенхъуыдтае (Зачем нужна была?), и наоборот, если дочь была желанной, ей давали имя Хъуыдинае (Нужна была).

Похожий обряд, связанный со сменой имени ребенка в случае его болезни, существовал у болгар и назывался «продажа ребенка». К инсценировке продажи прибегали, если в семье умирали новорожденные дети. Последних «продевали» в семью, где дети «хорошо расли», т. е. не болели. Мать вручала младенца женщине через окно, получив за него символическую плату. Взяв ребенка на руки, приемная мать обходила с ним дом, а затем входила внутрь, где вручала младенца матери, называя его другим именем. Смысл обряда состоял в том, что, сменив имя ребенка, можно было «обмануть» злого духа, наславшего, как считалось, болезнь. В дальнейшем ребенок, а затем и взрослый человек, пользовался обоими именами — церковным и вторым. Существовал и еще один обряд, связанный с лечением детской болезни, когда ребенка пропускали через небольшой земляной тоннель, где оставляли его одежду. Целью этого действия также было стремление «обмануть злых духов».

У хакасов обряд, посвященный наречению имени, происходил так. В начале этого обряда отец ребенка (или повитуха, принимавшая роды) подносил вино в чаше самому уважаемому человеку и просил его дать имя младенцу. После имянаречения вино раздавалось всем присутствовавшим и гости в свою очередь должны были сделать ребенку подарки, например монеты, пуговицы и т. д. Монеты складывались в специальную чашу, и никто был не вправе воспользоваться ими, поскольку они считались собственностью и оберегами ребенка. Имя последнего выполняло охранительную функцию. По имени детей в семье называли очень редко, так как боялись, что злые духи, услышав настоящее имя, смогут украсть их душу. В связи с этим имя ребенка тщательно скрывалось, и особенно строго запрет на произнесение имени ребенка соблюдался с наступлением темноты или в чужой местности.

Похожая ситуция наблюдалась и у тораджей, которые не только не произносили вслух имена, но верили, что даже запись имени может повлечь смерть.

Согласно якутской традиции ребенку давали имя постороннего человека, который первым вошел в дом после его рождения. Этот человек мог и сам дать имя новорожденному. Некоторые имена связывали с обстоятельствами появления на свет малыша: Сайынгнгы (Летний), Буйлумдьу (Найденыш, т. е. рожденный внебрачно). Существовали и имена-обереги: отпугивающие злых духов, например Вере (Волк), на которые злые духи не обращают внимания, например Кусаган (Плохой), а также имена оценочного характера, например Кырыпаас (Горностай), т. е. быстрый, подвижный.

В семьях энцев после рождения ребенка вопрос об имени решали старики. Обычно новорожденного называли в честь известного урочища, горы, озера, реки, но чаще всего — в честь сородича. При этом давалось два имени: первое — при рождении, второе — когда ребенок подрастал. Например, Пэдэхаз (Дроворуб) и Дели (Камень). После выбора имени сочиняли песни с пожеланиями счастья и т. д. Имя не произносили без надобности, так как какой-нибудь злой дух мог завладеть человеком. Мужчины звали женщин своего чума не по имени, а по родственным терминам.

Нганасаны не спешили с именами. До трех-четырех лет ребенок назывался «люлечным». Значение имен часто было связано с каким-то событием или отличительным признаком новорожденного, обстоятельствами рождения, пожеланиями чего-либо. Собственные имена были весьма разнообразны, как правило, переводились по нормам нганасанского языка и, за редким исключением, не делились на мужские и женские, например: Пестренький, Заплатка, Безрогий, Пуговица, Гвоздь, Глаз, Пулька, Сердце, Плакса, Парень, Женщина, Уже готовый, Зажигающий огонь, Деревяшка и т. п. В течение жизни имя могло поменяться в связи с какими-нибудь обстоятельствами или могло прибавиться еще одно имя.

У татар спустя несколько дней после родов в доме, где родился ребенок, устраивали обряд «Исем кушу» («имянаречения»). Приглашали муллу и гостей — мужчин из числа родственников и знакомых семейства. Мулла открывал обряд традиционной молитвой, затем к нему подносили на подушке ребенка, и он обращался к всевышнему, призывая последнего принять новорожденного под свое покровительство. После этого мулла нашептывал на ухо младенцу азан (призыв к молитве для правоверных мусульман) и произносил имя новорожденного. Имена детям подбирали, как правило, муллы, имевшие специальные календари — именники, в которых с давних времен преобладали имена из религиозных канонических сказаний. Считалось, что от имени зависит дальнейшее будущее младенца и его судьба. Выбор зависел от многих причин. В небогатых семьях старались подобрать имя, символизирующее богатство и благосостояние; если ребенок выглядел слабым, выбирали имя, отражающее крепость духа и тела, и т. д.

В Индии считалось, что «имя — первейшее средство для общения людей. Оно приносит заслуги и определяет судьбу. Человек достигает славы благодаря имени, поэтому церемония наречения имени достойна восхваления…»^[15].

Нередко имя давалось с учетом родственных связей.

Так, в Болгарии традицией имянаречения было присвоение ребенку имени кого-то из старших родственников. Если же дети болели или умирали, выбирались имена с защитным смыслом: Стоян (Чтобы устоял), Камен (Крепкий, как камень, неболезненный), Живка (Чтобы жил).

У албанцев также было принято наследовать имена старших родственников, особенно если они пользовались уважением. Вторая категория имен — имена первых посетителей, зашедших в дом после рождения. Однако такой чести удостаивался не любой человек, а только известный своими добрыми делами.

Во многих культурах не было особых обрядов, связанных с присвоением имени. Там же, где они были, очень трудно выявить общие закономерности. Можно отметить лишь одно: практически везде данный обряд сопровождался публичным праздником.

У индейцев пуэбло это происходило так. На «5, 10, 15-й дни ритуального омовения: моют тело, голову; на 20-й день эта церемония совершается над роженицей, ее ребенком, ее матерью, мужем и родственниками. В этот же день женщины клана дают имена ребенку, которого затем выносят на солнце. После этого вся семья и женщины, которые участвовали в наречении ребенка, принимают участие в трапезе; глашатай приглашает всех жителей пуэбло на праздник…»^[16].

В Северо-Западной Меланезии «на острове Санта-Исабель, если ребенок был мальчиком, ему, как правило, давали имя одного из умерших предков. Здесь этот обряд также проводил брат матери новорожденного… дядя ребенка выкрикивал его новое имя, после чего следовали пожелания здоровья, мужества и успешной защиты от злых духов»^[17]. В Габоне «общественный глашатай объявлял о рождении и просил дать ребенку имя и место среди живущих. Кто-нибудь на другом конце деревни, услышав об этом, обещал от имени народа, что новорожденный будет принят в сообщество и что будет иметь те же права и преимущества, что и остальные. Тогда народ собирался на улице, и новорожденного выставляли на всеобщее обозрение. Приносили полный таз воды, и глава деревни кропил младенца водой, нарекая его. Затем произносили заклинание, чтобы ребенок был в добром здравии, стал взрослым, имел многочисленное потомство и большие богатства»^[18].

У башкир церемония наречения имени происходила следующим образом. На праздник созывались родственники, соседи, мулла. По случаю этого торжества готовилось обильное угощение. Ребенка укладывали перед муллой головой к кибле (направление, в котором молятся все мусульмане), после чего мулла, прочитав молитву «азан», трижды поочередно произносил в ухо ребенка: «Пусть твое имя будет таким-то». Во время обряда наречения имени роженица преподносила подарки повитухе, своей матери, свекрови. Повитухе дарили платье, шаль, платок или деньги.

Обратим внимание на частотность совместных трапез и актов дарения подарков, которыми сопровождался почти каждый из рассмотренных нами обрядов. Это не было случайным. Считалось, что совместная трапеза создает крепкую связь между людьми. Еще большей силой воздействия обладал обмен подарками. Люди полагали, что принимая подарки от человека, получатель связывает себя с последним. Можно сказать, что все обряды младенчества способствовали единению между ребенком, матерью и окружающими людьми.

Если же говорить о специфическом значении наречения имени, то благодаря ему, с одной стороны, младенец приобретал индивидуальность, а с другой стороны, принятие ребенком имени родственника или другого имени, принятого в своем обществе, еще раз подтверждало его принадлежность к семейному роду, своей культуре.

Итак, мы рассмотрели обряды, которые сопутствовали рождению ребенка и осуществлялись либо сразу после родов (обрезание пуповины, захоронение последа), либо через несколько дней. Как видно, таких обрядов было довольно много, и это понятно, поскольку первые дни жизни ребенка считались, с одной стороны, опасными, а с другой — важными для определения будущей судьбы. Следующая группа обрядов относится ко второй половине младенчества — это обряды первого зуба, отлучения от груди и первых шагов.

Во многих культурах маркировалось появление у ребенка первого зуба. Как отмечает Мазалова, у славян зуб ассоциировался с зародышем. Загадка «За стеной-стеной барашек костяной» одновременно обозначала плод в утробе матери и зуб во рту. Время появления зубов у ребенка, по мнению людей, говорило и о будущем количестве детей у его матери. Считалось, что если зубы у ребенка появятся рано, последующих детей будет много. Кроме того, зубы являлись зримым выражением состояния жизненной силы: их отсутствие свидетельствовало о малой концентрации последней. По строению и расположению зубов в челюсти определяли некоторые черты характера человека, его судьбу, в частности число браков. В связи с этим особое значение придавалось уходу за зубами. Появление первого зуба отмечалось как праздник.

По народным традициям южных славян заранее выполнялись всевозможные магические действия, чтобы зубы росли здоровыми. В Сербии, например, на седьмой день после рождения под головку ребенка клали гребень, в Боснии и Герцеговине пеленки сушили на терне.

При появлении первого зуба в Болгарии было принято постучать по нему металлическим предметом, затем оповестить об этом всех близких, а ребенка вкусно угостить.

В Албании тот, кто первым замечал зуб, должен был сделать ребенку подарок. Ребенка кормили кукурузными и рисовыми зернами, и это означало пожелание того, чтобы зубы были белыми, как рис, и крепкими, как золото (цвет кукурузы напоминал золото).

В Северо-Западной Меланезии, наоборот, первому мужчине, заметившему у ребенка зуб раньше отца, давали подарок: ямс, плетеный наголовник или какой-нибудь другой предмет. Брат матери автоматически получал при появлении первого зуба ребенка в подарок свинью.

Также получал денежный подарок первый, кто замечал зуб у ребенка лужичан (Восточная Германия).

В горных районах Грузии было принято печь специальные пироги. «Так, в Мтиулети, заметив появление зуба, выпекали лепешку-квери и благословляли ребенка „Пусть на здоровье будет этот зуб“ (мшвидоба кбило). В Хеви, Хевсуретии пекли када или кубати (лепешку, по форме напоминающую серп луны и отдавали тому, кто первый заметил появление зуба»^[19].

Просто вверх или на крышу дома бросали какой-нибудь предмет в Боснии и Герцеговине, при этом просили, чтобы у ребенка росли зубы, как у мыши, собаки или другого животного с крепкими зубами. Появление первого зуба отмечалось небольшим застольем. Считалось, что приглашение гостей должно содействовать хорошему здоровью ребенка.

Застолье также сопровождало появление первого зуба в Армении. При этом ребенка сажали на пол, накрывали головку скатертью и насыпали сверху кчахаш (вареную пшеницу) либо наливали пшеничную кашу с изюмом. Все радовались, когда ребенок пытался брать это в рот.

У адыгов было принято при прорезывании первого зуба готовить рассыпчатую кашу из пшена, приговаривая: «Тхьэм псыпщГэ ищ1, мыпхуэдэу Тхьэм къыхигъэщэщ» («Дай Бог, чтобы легко прорезались зубы»).

Якуты-селькупы после появления зубов делали куклу духа-покровителя и хранили в лукошке вместе с кукламидухами всей семьи. Если ребенок заболевал, кукле делали определенные подношения: если болела голова — платок, нога — обувь, живот — шили одежду и т. д. Опираясь на то, что куклу изготавливали в момент закрепления в ребенке жизненной силы, Новик рассматривает ее как ритуального заместителя ребенка. Соответственно, значение обряда, по его мнению, состоит в маркировке места, предназначенного ребенку: быть в круге близких ему людей. Таким образом, обряд еще раз приобщал ребенка к родственникам, утверждал ценность близких отношений.

Можно заключить, что появление первого зуба являлось зримым свидетельством роста и развития ребенка, поэтому связанные с ним праздник, обмен подарками не только отмечали хорошее актуальное состояние малыша, но и программировали дальнейшее позитивное развитие.

Одним из последних обрядов младенчества можно назвать последнее кормление или переход от грудного вскармливания к новой пище. Следует заметить, что период кормления грудью существенно различался в культурах, и далеко не всегда отлучению ребенка от груди соответствовали ритуалы. В связи с этим рассмотрим данный обряд для тех культур, где он был выражен.

Важное значение отнятию от груди придавалось в Болгарии. Для данного обряда выбирался благоприятный по народным верованиям день. Мать выпекала питку, катила ее по полу и, шутя шлепнув ребенка, подталкивала его к ней словами: «Вот теперь тебе мама!» Считалось, что прикладывание к груди после совершения обряда недопустимо, поскольку ведет за собой сглаз ребенка.

В Сербии мать садилась на порог, кормила ребенка грудью, потом давала ему съесть яйцо, после чего мазала грудь перцем, клала на нее шерсть, чтобы испугать ребенка и таким образом легче отлучить от груди.

В Албании, когда хотели отнять ребенка от груди, пекли вкусный пирог. Мать натирала грудь перцем и спрашивала ребенка: «Хочешь грудь или пирог?» Если ребенок тянулся к груди, то обжигался перцем. Тогда он хватал пирог, и цель была достигнута. Албанцы объясняли недопустимость повторного прикладывания к груди тем, что ребенок в этом случае вырастет человеком, обладающим дурным глазом: «Будет портить людей и скотину, при встрече с ним в его сторону станут бросать мелкие камни и трижды произносить „Пхи-пхи-пхи“, стараясь, чтобы он не прошел перед стадом»^[20].

У русских отнятие от груди происходило в полтора-два года. Обряд отлучения ребенка от груди проводился обычно на пороге дома. «Мать кормит ребенка через порог и говорит: „Я тебя пососела и покормела, а ты нонче меня пой и корми; ты меня не знаешь, я тебя не знаю. Иди на свои хлебы“. После этого затворяется дверь, а мать остается за дверьми»^[21]. Существовали различные способы отлучения ребенка от груди. Использовалось, например, сцеживание молока на пороге дома или на раскаленную печь.

Переход на новую пищу означал окончание периода только материнской заботы и частичное обращение к отцовскому вниманию, поэтому был достаточно важен. Представляется, что этот обряд был направлен не столько на ребенка, сколько на мать, которой может быть трудно оканчивать кормление, поскольку не хочется расставаться с безраздельным господством над ребенком, отрывать его от себя. Однако возможно, что ребенок тяжело переживает отлучение от груди, плачет, тогда у матери могут возникнуть чувство вины и желание снова вернуться к кормлению. Избегать и тех, и других трудностей помогал обряд последнего кормления.

В ряде культур особо отмечалось время, когда ребенок начинал делать первые шаги. Так, в Боснии и Герцеговине в это время пекли ритуальной хлеб (погачу). «Погачу ломают на куски и угощают всех присутствующих детей, а иногда и прохожих»^[22].

В Албании, когда ребенок делал первый шаг, на пороге дома укладывали три «пучка соломы, а внутри и снаружи дома у порога вставали два человека, у одного в руках — секач, серп или коса. Тот, кто был внутри дома, спрашивал: „Что ты делаешь?“ — а тот, кто стоял снаружи, отвечал: „Я скашиваю страх ребенка“. Эта церемония повторялась трижды»^[23].

В Болгарии праздник первых шагов назывался «Переступалышк». Мать пекла пресную питу и бегом, чтобы ребенок резво бегал, раздавала прохожим. Затем устраивался праздник. Между ножек ребенка прокатывали хлеб и выставляли перед ним предметы: ножницы, серп, карандаш и другие, пытаясь угадать будущие склонности малыша.

В Турции обряд, называемый «Разрезание пут», проводили в случае, если ребенок долго не начинал ходить Он был известен также и киргизам. У армян, если ребенок долго не ходил, одна из пожилых женщин связывала ему ноги, затем переводила его через три порога, каждый раз разрезая по одной веревке. Похожий обряд существовал и в Грузии. Это могло быть так. Ребенку «спутывали ноги красной шелковой ниткой и, поставив его в дверях, говорили: „Не владеющий ногами (куто), начинай ходить, не то отрежем тебе ноги“. Эго повторяли трижды и гонором разрубали нитку. Или же в течение трех субботних вечеров надо было совершать следующее: мать подавала ребенка человеку, стоявшему на крыше, и тот, вновь передавая его матери, говорил: „Ты, безногий, начинай ходить“»^[24].

У адыгов этот праздник назывался «Лъэтеувэ» (праздник первого шага) и служил своего рода обрядом определения будущей профессии. Перед ребенком раскладывали различные предметы, и тот, который он выбирал, становился для пего знаковым. Праздник сопровождался всеобщим весельем, добрыми пожеланиями ребенку, угощениями и приготовлением хъэлыуэ (сладкое блюдо, которое адыги по сей день готовят из меда, масла и пшенной муки ко всем торжествам и праздникам).

У южных и средних вепсов с началом ходьбы был связан обряд «Capta putut» (буквально «рубить путы»). Его совершали, когда ребенок делал первые попытки пойти самостоятельно. Кто-либо из домочадцев, улучив такой момент, хватал нож и делал им такое движение, будто бы разрезает что-то на полу между ножками малыша. Считалось, что после этого ребенок быстро научится ходить. В случае, если начало ходьбы малыша запаздывало, совершался обряд «Capta jalged» (буквально «рубить следы»). В северновепсском варианте обряда участвовало несколько действующих лиц разных поколений, как бы выстраивающих предстоящий «путь жизни» ребенка. Мать или бабушка ставили ребенка на пол и, держа за руки, вели по одной половице. В это время между самым старшим ребенком в семье и предпоследним три раза произносился диалогический заговор. Старший после каждого шага малыша рубил топором его мнимые следы на половице и говорил: «Рублю, рублю, рублю», а предпоследний спрашивал: «Что рубишь?» Услышав вопрос, первенец отвечал: «Страх рублю». На что предпоследний заканчивал: «Руби на век свой».

Первые шаги ребенка и соответствующий им обряд означали окончание младенческого периода, в котором ребенок был тесно связан в основном с матерью, и начало активного освоения окружающего предметного и социального мира.

Итак, мы рассмотрели обряды, которые соответствовали первому году жизни ребенка. Сделаем некоторые общие выводы.

Из возрастной психологии известно, что для ребенка первого года жизни ведущей деятельностью, которая определяет его общее психическое развитие, является общение со взрослыми, которое для оптимального развития ребенка должно быть позитивным. Как видно из проведенного анализа, почти все обряды сопровождались праздниками: застольем и приношением подарков. Это содействовало установлению позитивного эмоционального фона у матери, который распространялся па ребенка. Кроме того, ребенок имел с различными людьми множественное общение, в котором занимал центральное место. Это давало ему не только хорошую социальную стимуляцию, но содействовало поддержанию атмосферы безопасности. Можно сказать, что создавались благоприятные условия для общего психического развития ребенка и для формирования у него доверия к окружающему миру, оптимизма и активной жизненной позиции.

Однако рассмотренные обряды были важны и нужны также и для матери. Прежде всего они помогали ей отделить ребенка от себя, ощутить его как отдельное существо и тем самым избежать слияния с ним с последующей гиперопекой. Кроме того, создавались условия для успешной социализации матери после девятимесячной изоляции в период ожидания ребенка.

Важно отметить, что в обряды активно включался отец ребенка, и это являлось предпосылкой дальнейшего его участия в воспитании детей.

«Красной нитыо» практически всех обрядов являлось так называемое позитивное программирование жизни ребенка, что оказывало па родителей и родных внушающее воздействие. Они верили в позитивную судьбу ребенка, смотрели на его жизнь с оптимизмом и, соответственно, передавали ему оптимистическое мировосприятие.

В части обрядов главные роли исполняли близкие родственники. Некоторые обряды (например, первое кормлепие) расширяли круг родственных связей ребенка. Можно сказать, что обряды первого года жизни обеспечивали ребенку последующее участие в его жизни большого количества заинтересованных в нем людей.

• [1] Дети в обычаях и обрядах народов Зарубежной Европы. Т. 1. С. 134.
• [2] Этнография детства. Традиционные методы воспитания детейу народов Австралии, Океании и Индонезии. С. 93.
• [3] Геннеп А. ван. Обряды перехода: систематическое изучение обрядов.С. 46−56.
• [4] Торен М. Д. Русская народная медицина и психотерапия. С. 457.
• [5] Новик Е. С. Обряд и фольклор в сибирском шаманизме: опыт сопоставления структур. С. 167.
• [6] Дети в обычаях и обрядах народов Зарубежной Европы. С. 63.
• [7] Там же. С. 246.
• [8] Этнография детства. Традиционные методы воспитания детейу народов Австралии, Океании и Индонезии. С. 94.
• [9] Геннеп А. ван. Обряды перехода: систематическое изучение обрядов.С. 56.
• [10] Дети в обычаях и обрядах народов Зарубежной Европы Т. 1. М., 1995.С. 152.
• [11] Геннеп А. ван. Обряды перехода: систематическое изучение обрядов.С. 56.
• [12] Этнография детства. Традиционные методы воспитания детейу народов Австралии, Океании и Индонезии. С. 127.
• [13] Хлеб в народной культуре: этнографические очерки. С. 242.
• [14] Там же. С. 243.
• [15] Пандей Р. Б. Древнеиндийские домашние обряды (обычаи). С. 87.
• [16] Геннеп А. ван. Обряды перехода: систематическое изучение обрядов.С. 46.
• [17] Этнография детства. Традиционные методы воспитания детейу народов Австралии, Океании и Индонезии. С. 54.
• [18] Там же. С. 62.
• [19] Хлеб в народной культуре: этнографические очерки. С. 244.
• [20] Дети в обычаях и обрядах народов Зарубежной Европы. Т. 1. М" 1985. С. 295.
• [21] Мазалова Н. Е. Состав человеческий: человек в традиционных соматических представлениях русских. С. 119.
• [22] Дети в обычаях и обрядах народов Зарубежной Европы Т. 1. М., 1985.С. 165.
• [23] Там же. С. 297.
• [24] Хлеб в народной культуре: этнографические очерки. С. 245.