Историографический очерк — трактовка бытия и небытия в истории философской мысли

Становление проблемы

История онтологической мысли ведет свое начало, и на Востоке, и на Западе, еще с дотеоретической ступени развития общественной мысли — первая книга моисеева «Пятикнижия» называлась «Бытие» и была, действительно, посвящена описанию творения Богом бытия; впрочем, сам этот творческий акт свидетельствовал о предшествовавшем ему, как будто, бытии самого Творца и небытии сотворенной им природы, однако, данная ситуация, как и во всех других мифологиях, не проблематизировалась — порождавшее мифы образное сознание не могло представить себе небытие, непосредственно чувственно не воспринимаемое, для этого нужна сравнительно высокая ступень абстрактного мышления. Исследователь сознания первобытных народов Г. Кунов справедливо отмечал: «дикарь не понимает творения из ничего; это для него нечто неуловимое: из ничего не будет ничего. Сотворение для него — исключительно придание новых форм, преобразование… Это относится ко всем так называемым диким или первобытным народам» [1].

А. М. Самозванцев подтверждает, что первобытный человек «никоим образом не мог себе представить» понятие «полного небытия», поэтому смерть для него — «никогда не небытие, а всегда инобытие», иначе говоря «всякое небытие есть смерть и рождение в ином месте и в ином облике», «переход в другое состояние», из которого душа умершего может возвращаться в мир живых; «грань между мирами мертвых и живых еще долгое время остается проницаемой как в религии (в Египте, Индии, Китае и т. д.), так и в еще большей степени в народных верованиях» [2]. Другой историк древневосточной культуры, И. С. Клочков, пришел к аналогичному выводу на основании изучения сознания жителей древней Вавилонии: они еще не могли понять, что означает «небытие» — «прошлое и будущее уподобляются ими пространству, лежащему вне поля зрения; пусть его не видно, но оно, конечно же, существует» [3]. Неудивительно, что, как показал А. Л. Вассоевич, «грамматические категории времени были чужды глагольной системе семито-хамитских языков, по крайней мере, первоначально»; и древними вавилонянами, и предками русского человека прошлое и будущее «воспринимались как состояния бытия, существования — „предсуществования“ („пред“ — в смысле „перед“) и „поелесуществования“ („после“, т. е. „за“)» [4].

(Примечательно, что аналогично восприятие времени ребенком — даже тогда, когда он начинает понимать, что значит «вчера», он еще долгое время не может осознать, что такое «завтра», ибо для этого нужна развитая способность абстрагирования: произошедшее вчера уже было в опыте, а то, что может произойти завтра, в опыте отсутствует; между тем, обеспечивающее процесс абстрактного мышления левое полушарие на первых стадиях онтогенеза, как и филогенеза, неразвито, особенно в сравнении со зрительно ориентированным правым полушарием; согласно исследованиям В. Л. Бианки и его сотрудников, зачатком функциональной асимметрии мозга у высших животных является зарождающееся осознание левым полушарием времени; но к этому вопросу мы еще вернемся.).

Начавшийся кризис мифологических представлений о стабильности, неизменности, неподвижности бытия породил и гераклитово понимание его динамики, выраженное в метафорическом образе «панта реи», и взгляд Аристотеля на метаморфозы бытия и небытия в процессе превращения будущего в настоящее, а настоящего в прошлое. Аналогичное представление складывалось и на Востоке в ходе становления способной к абстрагированию теоретической мысли: индус Канада, основатель учения «вайшешика», трактовал бытие как материальную субстанцию (дравья), как «вечное», которое «есть существующее и беспричинное», но при этом утверждал, что бытие «возникает из небытия и превращается в небытие», ибо в процессе развития «существующее становится несуществующим» [5]. Этому учению историк индийской философии С. Радхакришнан счел необходимым посвятить особый параграф «Абхава, или небытие». «Если бы вещи просто существовали и не имели начала, — передает он логику рассуждений вайшешиков, — то есть не находились бы в состоянии небытия, тогда все вещи были бы вечными. Если бы отрицалось предшествующее небытие, тогда все вещи и их перемещение следовало бы рассматривать как лишенные начала; если бы отрицалось последующее небытие, тогда вещи и их действия были бы неуничтожимы и бесконечны; если бы отрицалось взаимное небытие, тогда вещи были бы неразличимы, а если бы отрицалось абсолютное небытие, тогда вещи следовало бы рассматривать как существующие всегда и всюду». Когда вайшешика расширяет свой кругозор и пытается дать последовательное представление о жизненном опыте как целом, она развивает категорию абхавы — ибо «когда мы говорим о вещи, мы подчеркиваем факт ее бытия или становления, когда же мы говорим об отношении, мы подчеркиваем факт ее небытия или отрицания». Поэтому, «абхава — категория скорее логическая, чем онтологическая», и все же «существует тенденция рассматривать ее как что-то существующее наравне с бытием», заключает С. Радхакришнан [6]. Чрезвычайно характерен пример с глиной и горшком, постоянно используемый Канадой — так соотношение бытия и небытия выводит философию за пределы осмысления природы и включает в поле теоретического зрения человеческую деятельность, в которой, в отличие от природы, первично не бытие, а небытие.

Аналогична постановка вопроса в древнем даосийском памятнике «Чжуанцзы»: «Существует бытие, существует небытие, существует еще не начавшееся бытие и небытие, существуют и никогда не начинавшиеся безначальные бытие и небытие». Таким образом, небытие противопоставляется бытию как рядоположенное проявление сущего, что оставляет без ответа недоуменные вопросы о сущности того и другого: «Что же такое в действительности бытие? Что же такое небытие?» [7]. Вместе с тем, Е. А. Торчинов считает, что в даосских текстах «Дао-дэ цзин» и «Чжуанцзы» образ хаоса был предтечей категории «небытие» [8].

Показателен процесс осознания в древности отношений между пространством и временем, поскольку здесь находились корни онтологических представлений. Как свидетельствуют данные мифологии, и тогда, и в дальнейшем пространственные отношения не проблематизировалась: структура природного бытия как непосредственной среды человеческого существования осознавалась в жизненном опыте, который делал очевидными различия между ближним и дальним, широким и узким, глубоким и мелким, левым и правым; проблемными были только отношения между верхом и низом, ибо наверху находятся небо, звезды, солнце как главный источник света и тепла, а внизу — земля, и потому «верх» прочно ассоциируется с жизнью, а «низ» — со смертью: все живое растет вверх, все умершее уходит вниз (об этой семантике прекрасно писал в свое время И. И. Иоффе в до сих пор не привлекающем внимания наших культурологов фундаментальном исследовании «Синтетическое изучение искусства и звуковое кино» [9]); естественно, что воображение всех народов поселяет богов в небесной выси, вблизи солнца, там помещается рай, а ад находится под землей, во мраке и холоде. Вот почему, при всех различиях мифов, связанных с особенностями жизни народов, инвариантными оказывались и исходные представления о бытии, проистекавшие из обобщения пространственного опыта человеческой жизни, и становление понятия небытия из начинавшегося осмысления времени — таинственного движения живого существа от рождения к смерти.

Если один из основоположников европейской рационалистической философской мысли Парменид заявлял: бытие есть, а «небытия вовсе нет» или «…есть — бытие, а ничто — не есть» [10], — то Аристотель уже размышлял над парадоксальностью трехфазной структуры времени как взаимопревращениях бытия и небытия, или сущего и не-сущего: одна «часть» аристотелевой структуры времени «была, и ее уже нет, другая — будет, и ее еще нет»; характеризуя далее структуру изменения существующего как «метаморфозы бытия и небытия», каковой в полной мере соответствует название настоящей книги, философ определял этот процесс с поразительной диалектической тонкостью: «гибель есть изменение в несуществующее, хотя гибнущее изменяется из существующего, и возникновение есть изменение в существующее, хотя и из несуществующего»; и немного дальше: «ведь всему необходимо или существовать, или не существовать». Однако в центре внимания Стагирита — сложившегося в античной культуре «пластического» типа мышления — находился не процесс течения времени (такая ориентация мышления придет в историю только с христианством и приобретет, как мы вскоре увидим, центральное место в учении Блаженного Августина — даже у гениального греческого провидца диалектики Гераклита движение представлялось в пластическом образе реки, течение воды в которой есть смена одного состояния бытия другим, а не взаимопревращениями, метаморфозами бытия и небытия'), а само бытие в его качественных характеристиках [11] (тщательный терминологический анализ аристотелева понимания бытия см. в [12]). И даже у последовательного мифологического идеалиста Платона, приписавшего бытие «миру идей», этот имматериальный мир оказывался совокупностью конкретных прообразов материальных предметов.

Вместе с тем, уже в поздней античности дуализм классического этапа развития философской мысли стал вызывать чувство неудовлетворения: А. Ф. Лосев заключил изучение «последних веков» ее истории утверждением, что стоикам «онтологические „идеи“ Платона и такие же „формы“ Аристотеля казались слишком грубым овеществлением смысловой сферы» и что поэтому они «установили понятие „лектон“, то есть понятие такой логической конструкции, которая выше бытия или небытия» [13].

Но стоило Блаженному Августину перейти от античного языческого приятия природного бытия к христианскому спиритуализму — и в зафиксировавшей этот переход «Исповеди» было развернуто онтологическое осмысление времени, близкое концепции Канады: настоящее время признавалось мимолетным переходом от небытия будущего к небытию прошлого. «Что же такое время? — размышлял Августин. — Кто смог бы объяснить это просто и кратко?.. Если никто меня об этом не спрашивает, я знаю, что такое время; если бы я захотел объяснить спрашивающему — нет, не знаю».

Главную трудность, которую содержит анализ времени (что и отличает его от пространства), Августин усмотрел в трехфазности «прошлое — настоящее — будущее»: можно ли говорить о прошлом и о будущем как о свойствах бытия, если «прошлого уже нет, а будущего еще нет?»; что же до настоящего, то это лишь «момент… который стремительно уносится из прошлого в будущее», и потому «неправильно говорить о существовании трех времен», а «правильнее было бы, пожалуй, говорить так: есть три времени — настоящее прошедшего, настоящее настоящего и настоящее будущего», и потому существуют они все три не в реальности, а «в нашей душе» [14].

Глубокий и честный мыслитель Августин не мог не попытаться разрешить противоречие, заключенное в Библейском описании сотворения мира Богом «из ничего». Ставя тревоживший богословскую мысль вопрос «Что делал Бог до сотворения неба и земли?», Августин настойчиво, но безуспешно искал непротиворечивый на него ответ: «Я называю Тебя, Боже наш, Творцом всего творения, и если под именем неба и земли разумеется все сотворенное, я смело говорю: Бог ничего не делал. Делал ведь означало для Него творить», однако простое логическое рассуждение заставляет его признать, что «не было ничего сотворенного до того, как было сотворено!» Более того, не было даже времени, ведь «время, — констатировал Августин, — создал Ты, и не могло проходить время, пока Ты не создал времени» [15]. По тому, как обращается Августин к Богу с этим вопросом, как мучительно ищет ответа на него его пытливая мысль, нам ясно, сколь трудно давалось понимание этого «ничто». Ибо понятие «ничто» — чистая абстракция, подобная математическому нулю; поэтому теологам и следовавшим за ними философам, утверждающим первичность небытия, т. е. ничто, оставалось лишь ссылаться на всемогущество Бога… (со с. 394 [16]). Несмотря на всю остроту последующей полемики разномыслящих средневековых мыслителей, номиналистов и реалистов, мистиков и материалистов, ортодоксальных теологов и сторонников различных ересей (см., напр., [17]), общей их задачей было доказательство бытия Бога — задача парадоксальная, ибо решение ее человеческому разуму недоступно: credo quia absurdum est, честно признал один из авторитетнейших отцов церкви Тертуллиан.