Поэтика деревенской прозы

Язык — это именно та черта деревенской прозы, которая позволяет мгновенно отличить её от произведений соцреализма и других стилевых течений постсталинского периода. Стиль — это тоже характеристика, через которую деревенская проза связана с фольклором и дореволюционной русской литературой. Как полагал советский критик А. Петрик, деревенская проза — это больше чем тематическая категория, она — категория художественная, идеологическая и стилистическая.

Деревенщики относились в своих произведениях к языку с огромной серьёзностью. Эти писатели помнили призыв критиков-реформаторов 1950;х годов улучшить язык деревенской прозы. Для этого им не приходилось ехать дальше своей «малой родины»: многие возвращались к языку, который они слышали и на котором говорили в детстве, обновленному и усиленному во время посещений родных мест. Писатели из Сибири, Вологды, Архангельска, Владимира, Орла включали язык своих родных мест, чтобы расширить стилистические параметры своих произведений. Писатели проявляли интерес к диалектным особенностям русского языка из-за деревенского происхождения большинства из них и из-за того, что это позволяло записать и передать реальную жизнь еще оставшихся деревенских жителей, сохранив для потомков быстро исчезающее разнообразие языка русского народа.

В 1950;х годах появился целый ряд художественных стимулов. Их влияние нельзя оценить количественно, но, несомненно, нужно отметить. Новые издания работ С. Аксакова (1955), Н. Лескова (1956), И. Бунина (1956) заставили молодых писателей внимательнее приглядеться к этим и другим художникам прошлого и ориентироваться на них в своем творчестве. Еще более важным оказалось переиздание четырехтомного «Толкового словаря» В. Даля (1955). Словарь Даля и собрание народных высказываний помогли писателям-деревенщикам усовершенствовать и расширить язык, который они помнили из своего деревенского детства и который мог устареть за многие годы жизни в городе, где была сосредоточена литературная жизнь в XX веке.

В 1950;х годах и городские, и деревенские писатели вновь обратились к народной речи с целью обновления литературного языка, отказа от «стилистических стереотипов, недостатка индивидуальности и выразительности, скудности словаря». Появившиеся работы были насыщенны жаргонизмами, заимствованиями, техническими терминами, неологизмами, архаизмами и диалектными формами, их язык контрастировал с языком типичного произведения соцреализма.

Народный язык 1960;х годов не был закрытой системой, он развивался и функционировал очень активно. Ф. Абрамов видел в нем смесь «архаизмов, диалектных слов и выражений, жаргона, современных научно-технических терминов и языка современной литературы, газет, радио и телевидения». То, каким образом городские и иностранные слова употреблялись в деревенской речи, часто использовалось для создания комического эффекта. Ф. Абрамов приводит пример неожиданного разговорного употребления понятия «отношение»: «Говорят: «Так в каких же они отношениях?» — «Да они уже за поцелуйные отношения перешли».

В традиционной деревенской прозе есть много примеров, в которых влияние народных поверий вскрывается не только на поверхностном уровне отношений к предрассудкам и традициям, но и глубоко, на уровне языка повествования. Это происходит ие через прямое цитирование или внутренний монолог, а через влияние народного мировоззрения и языка на стиль авторского повествования. Ощущение безличной, но живой Природы усиливается за счет частого употребления безличных конструкций и других «маскирующих средств». Эти конструкции помогают читателям наравне с персонажами прочувствовать, что не в их силах контролировать многое из того, что происходит в жизни, что они не могут противодействовать законам истории или природы.

Если такие явления, как наводнение, гроза, пожар, болезнь, приписываются безымянным силам, то остальное в деревне носит свои «имена». Люди, места и предметы иногда называются так, что не всегда понятны постороннему.

Р. Ко говорит о внимании к детализированным «изобретениям маленького мира» как о характеристике жанра, названного им «Детством». Не удивительно, что деревенская проза, в значительной степени основанная иа детских воспоминаниях, должна быть так внимательна к особенным наименованиям. Безвозвратно уходило детство, исчезали не только детали деревенской жизни, но и сама деревня, и для деревенщиков было важным, чтобы в их произведениях сохранились потерянные имена.

Индивидуальные, яркие названия деревень — не просто способ отличить одну местность от другой. Это связь с доколхозным прошлым, обеспечивающая ощущение преемственности, местной идентичности. В «Сказке моего детства» Н. Рыленков объяснял, что до революции каждая деревня имела не одно, а целых три названия. Первое было официальным названием, используемым властями, второе — самоназванием, а третье — прозвищем, данное деревне соседями.

У В. Солоухина в «Смехе за левым плечом» боль превращается в злость, когда он вспоминает, как после 1931 года существовавшие веками названия деревень в документах, газетах, речах были вытеснены названиями колхозов, которые иногда равнялись одной, но чаще объединяли несколько деревень. Названия деревень были связаны с природой, культурой, с местными особенностями. Названия колхозов давались росчерком пера под влиянием исторического момента и несли международное или политическое значение. Эти новые названия, как и другие стороны жизни коллективизированного села, были ориентированы не на прошлое, а на «светлое будущее»: «Красный коммунистический авангард», «Путь к социализму», «Красное знамя».

В. Астафьев писал о смерти старой тетки Агафьи, которую местные называли «Агафья Сергеевская» (из Сергеевска). В пространстве деревни фамилия была не обязательна. Сказать «сергеевская» было достаточно, чтобы отличить эту Агафью от другой.

Писатель также вспоминает, как после смерти матери, когда ему было десять лет, деревенские женщины звали его Витенька, как будто он был их сыном. Шестьдесят лет спустя оставшиеся в живых женщины все еще обращались к нему так. Эта интимная лингвистическая деталь точно передает ощущение традиционной деревенской жизни.

Писатели-деревенщики использовали эти имена, чтобы реалистически передать ощущения деревенской жизни, которую они так хорошо знали и которая так быстро исчезала в послевоенный период.

В. Крупин в «Сороковом дне» приводит длинный список своих предков. Это может показаться странным, даже необязательным, но это упоминание имеет культовое значение. Это сороковой день его путешествия по родине; на сороковой день православные вспоминают своих умерших родных. Бури и перевороты двадцатого века разбросали его родственников по всей России, он не может посетить их могилы, поэтому единственный способ «помянуть» — это просто перечислить их имена.

Когда умерла тетка Агафья, В. Астафьев нашел в ее доме фотографии Лукаши и Акулины, которые кем-то ей приходились, и размышлял о том, кто теперь будет поминать их. Ответственность за поминовение имен умерших очень серьезно понимается деревенской прозой и похожа на то, как Анна Ахматова в трогательном эпилоге к поэме «Реквием» выражает желание назвать поименно всех тех женщин, которые стояли, как и она, у стен тюрьмы. Правда, она не реализует это свое намерение. В русской деревенской прозе акт поминовения людей и мест, которые иначе будут забыты, имеет духовное, культурное и политическое значение. Одним из признаков заката деревенской прозы стала потеря отчетливого (ясного, чистого) языка, того языка, с помощью которого можно воссоздать светлый образ навсегда ушедший жизни. Одним из самых важных достижений деревенской прозы было сохранение в русской литературе живых голосов деревни, голосов деревенского детства.