Языковые элементы оценочно-модального плана текста как средство реализации художественной концепции автора

ЯЗЫКОВЫЕ ЭЛЕМЕНТЫ ОЦЕНОЧНО-МОДАЛЬНОГО ПЛАНА ТЕКСТА КАК СРЕДСТВО РЕАЛИЗАЦИИ ХУДОЖЕСТВЕННОЙ КОНЦЕПЦИИ АВТОРА

Н.Н. Пелевина В связи с антропоцентрической тенденцией современных лингвистических исследований актуальным является обращение к изучению способов выражения в художественном тексте (ХТ) авторской концепции действительности как результата эстетического освоения мира субъектом литературного творчества. Важная роль в актуализации мировидения автора, его личностных смыслов отводится языковым средствам, формирующим оценочно-модальный план повествовательной речи в ХТ.

В любом тексте реальная действительность отражается в преломленном через авторское сознание виде. Для ХТ как вторичной моделирующей системы свойственно и «вторичное» сознание. На такое изображенное сознание нарратора (повествователя / рассказчика) или персонажа ориентируется автор при создании эпического произведения. Поэтому реальная действительность предстает здесь в двойном субъективном преломлении через сознание автора и через сознание вымышленного субъекта речи, от лица которого ведется повествование.

Если нарратор и персонаж как субъектно-речевые инстанции выступают объектом авторского изображения, в результате которого формируются их художественные образы, то образ автора ХТ намеренно не создается и изображаемой субъектно-речевой инстанцией не является. Он присутствует в тексте имплицитно, поэтому может быть выявлен только путем анализа текстовых средств реализации его замысла и неизбежно запечатленных в тексте «симптоматических следов» [4, С. 42] его творческой деятельности. антропоцентрический языковое модальность речь Соотнесенность сознания с внешним миром проявляется в категориях пространства и времени, в эпистемической категории знания / мнения и оценочно-модальных категориях истины, нормы и ценности [3, С. 250−252]. Поэтому в спектр субъективных модальностей ХТ входят эпистемическая, алетическая, деонтическая, аксиологическая модальности. Накладываясь на информативное содержание повествовательной речи, они эксплицируют оценочную позицию нарратора в изображаемом мире. Исходя из этого, все виды субъективной модальности применительно к ХТ можно вслед за Л. Долежелом [6] назвать нарративными.

Тот оценочный стандарт, на который ориентируется субъект повествования, определяется ценностной шкалой его сознания, сформированного автором. Она может отражать мировоззрение создателя ХТ, в какой-то степени от него отличаться или даже противостоять ему. Задачей данной статьи является проведение лингвистического анализа нарративных модальностей на примере романа М. Фриша «Homo faber» и романа Г. Бёлля «Ansichten eines Clowns», направленного на выявление их роли в реализации художественной концепции автора, включающей его оценочное отношение к эстетически познаваемой действительности.

В названных романах повествование ведется от 1-го лица, поэтому эксплицированный в нем модус знания / мнения соотносится с личностью рассказчика-персонажа, т. е. «диегетического» нарратора, который рассказывает о самом себе как о действующем лице в фабульной истории [4, С. 80−96]. Вводимая этим модусом информация имеет фактологический или квалификационный характер и касается обстоятельств жизни повествующего субъекта в фикциональном мире художественного произведения. Основным языковым средством выражения модуса знания является глагол wissen, который в обобщающих сентенциях рассказчика употребляется в презентной форме, соответствующей генерализированному характеру высказывания. Грамматическим субъектом в синтаксической конструкции с модусом знания выступают при этом инклюзивное wir, неопределенноличное man или всеобщее аііе. Ср.: Alle wissen, was Feierabendist, vom hochbezahltenManager bis zum einfachsten Arbeiter (Boll, S. 101).

Факты, вводимые модусом знания / мнения в повествовательной речи, принадлежат обычно фабульной истории. Модусный предикат образует при этом авторизующую конструкцию с местоимением 1-го лица ед. ч., которая эксплицирует интеллектуальное присутствие в тексте субъекта повествования. Рассказчик, сообщающий об уже происшедших событиях, пропускает их через свое сознание и дает им эпистемическую оценку: Ich glaube, es gibt niemanden auf der Welt, der einen Clown versteht (Boll, S. 98).

Оценочная специализация глаголов знания / мнения в презентной форме первого лица здесь не случайна: первое лицо прямо указывает на повествующее «Я», а форма настоящего времени фиксирует момент эпистемического оценивания, синхронный моменту повествования. Настоящее время модусных глаголов не соответствует темпоральной основе подчиненной пропозиции, так как в повествовательной речи рассказчика, вспоминающего о прошлом, ее образуют глагольные формы прошедшего времени. В то же время в речи повествующего лица актуализируется и модус его знания / мнения в момент происходивших событий. Языковым маркером фабульного времени выступает при этом претеритальная форма модусного глагола: Es war ein Freitag und ich wusste, dass der alte Derkum freitags abends immer ins Kino ging, aber ich wusste nicht, ob Marie zu Hause sein oder bei einer Freundin furs Abiturpauken wurde (Boll, S. 44).

В романе М. Фриша «Homo faber» [7] выражению оценочно-смысловой позиции автора способствует эксплицированный модус незнания. Проходя рефреном в повествовательной речи романа, он отражает мыслительную активность героя-рассказчика, направленную на желание понять, почему его, Вальтера Фабера, существование в мире стало одним сплошным заблуждением и имело трагические последствия для окружающих его людей: Ich weife nicht, wieso ich mich eigentlich versteckte (S. 13); Ich weife nicht, was es wirklich war (S. 33); Ich weife nicht, wie es wieder kam (S. 66); …ich weife nicht, wie ich mich verhalten hatte (S. 81); Ich weife nicht, wieso ich auf die Idee kam, alles sei uberstanden (S. 149).

В отличие от утвердительного характера пропозиции, подчиненной модусному предикату знания, содержанием ментального состояния субъекта незнания является вопрос, который требует ответа и поэтому в наибольшей степени отвечает динамике мыслительного поиска. Многократно эксплицированный модус незнания, подчиняющий косвенные вопросы, которые задает себе Вальтер Фабер, создает внутреннее напряжение в развитии повествования, формирует психологический и нравственный конфликт. Авторское знание ответов на эти вопросы, составляющее художественный смысл романа, образует имплицитную оппозицию незнанию Фабера-рассказчика. Этим противопоставлением автор осуществляет свой замысел раскрыть смысл фабульных событий через сознание и речевую структуру героя-рассказчика, который этого смысла не понимает. Таким образом, модус знания / незнания обладает значимостью не только на уровне структуры и содержания повествовательной речи романа М. Фриша, участвуя в создании ее эпистемической модальности, но и на уровне смысла текста, способствуя воплощению той художественной идеи, которую автор открывает в своём произведении читателю.

Языковым средством выражения алетической модальности являются модальные слова со значением действительности / вероятности, которые выделяют субъектную зону повествовательной речи на фоне ее «предметного» содержания. Эксплицируя истинностные / вероятностные оценки субъекта повествовательной речи, автор ХТ не только актуализирует ментальную деятельность этого субъекта, но и акцентирует внимание читателя на явлениях изображаемого мира, ставших объектом его оценочного отношения. В романе Г. Бёлля «Ansichten eines Clowns» [5] алетические оценки рассказчика-персонажа направлены как на действия, мысли и свойства иных действующих лиц, так и на свои собственные. Интенциональность модальных слов состоит при этом в регулярной актуализации мыслящего «Я», подвергающего своей субъективной оценке действительность / вероятность утверждаемых им фактов: Sie hatten sicherlich uber mich gesprochen (S.80); …denkt sie wahrscheinlich, meine Geliebte sei so kostspielig wie die Konigin von Saba (S. 39); Sicher erzahlte Sommerwild diese Geschichte, um mir zu zeigen, wie grofiherzig, warm, wie witzig und farbig die katholische Kirche sei (S. 90); Einen Augenblick lang hatte ich tatsachlich geglaubt, sie konnte mich mit Henriette verbinden (S. 35); Aber Schubert und Chopin sind so irdisch, wie ich es wohl bin (S. 59).

Следует обратить внимание на то, что в повествовательной речи романа модальные слова tatsachlich и wirklich приобретают дополнительный коннотативный смысл. Они выражают мироощущение художника, которым является рассказчик-персонаж, профессиональный клоун Ганс Шнир. То, что открывается его воображению, что он совершает в своих мыслях, расценивается им как действительное и истинное, а то, что он реально пережил, как ирреальность и ложь: …wenn ich an ihre vergeblichen Versuche dachte, am Kaminfeuer gluckliche Familie zu spielen, spielte ich in Gedanken allein mit ihr Karten. Ich spielte tatsachlich mit ihr, «Sechsundsechzig» und «Krieg», ich trank Apfelblutentee, sogar mit Honig drin. Manchmal ergeht es mir umgekehrt: dass mir das, was ich wirklich erlebt habe, als unwahr und nicht real erscheint (S. 182).

Для выражения алетических оценок рассказчика-персонажа в романе Г. Бёлля используется нейтрально-стилевая лексика немецкого литературного языка. То же самое можно сказать о выражении деонтических оценок, имеющих предписывающий характер совершения действий с точки зрения наличия / отсутствия их необходимости. Оценивая какое-либо действие как необходимое, субъект повествования ориентируется на свои внутренние побуждения, продиктованные сформированными в его сознании нормами поведения человека в определённых жизненных ситуациях. Деонтические оценки Ганса Шнира направлены на его собственные действия и действия других участников изображаемых событий: Ich musste ihn irgendwie wieder auf Geldbringen (S. 172); Ich musste mir die Sache uberlegen (S. 245); Sie sollten die ganze Madonnenmalerei den Kindern uberlassen oder frommen Monchen (S. 110); Er sollte mir irgendeine andere Chance geben (S. 116).

Языковым средством выражения оценочного отношения героя-рассказчика к своим нереализованным действиям являются в романе глагольные формы ирреального конъюнктива. Они отражают его внутренний протест, противопоставление окружающему миру его переживающего «Я» с мечтами и желаниями, которые он может осуществить только в своих мыслях, поскольку в действительности не способен на решительные поступки: Ich wurde zum Schluss erst, wenn ich mit meinem Hut schon rundgegangen war Kulik offentlich ohrfeigen, Sommerwild als pfaffischen Heuchler beschimpfen und den anwesenden Vertreter des Dachverbandes katholischer Laien der Verleitung zu Unzucht und Ehebruch anklagen (S. 189).

Аксиологическую модальность в романе Г. Бёлля выражают лексические единицы квалификационной семантики, представляющие шкалу нравственных ценностей главного героя, его отношение к объекту изображения с точки зрения добра и зла. Ганс Шнир поражен аморальностью, цинизмом и снобизмом церковных деятелей Бонна, поэтому квалификационно-оценочная лексика служит здесь также для выражения отрицательных эмоций рассказчика-персонажа, вызванных его нравственной оценкой: Es war ihnen selbst so peinlich, dass sie spater zynisch und snobistisch wurden (S. 23); Ich habe das oft bei Katholiken bemerkt: Sie huten ihre Schatze die Sakramente, den Papst wie Geizhalse. Aufierdem sind sie die eingebildetste Menschengruppe, die ich kenne (S. 133); Es ist grauenhaft, was in den Kopfen von Katholiken vor sich geht (S. 40); Schon die ersten Augenblicke in diesem Kreis waren Furchterlich (S. 22); Sobald wir aus diesem furchterlichen Nest heraus waren, wurde ich rasch wieder gesund (S. 102).

Используя языковые средства выражения аксиологической модальности, автор формирует художественные образы лицемеров, интриганов и себялюбцев. К ним относятся, например, пошлый одописец Шницлер, «болезненно честолюбивый» карьерист Фредебейль, а также бывший нацист Калик, ставший «специалистом по демократическому воспитанию молодёжи», которого Ганс Шнир считает образцом политического бесстыдства: Ein solcher Heuchler braucht nicht einmal zu lugen, um immer richtig zu liegen (S. 37);…dass Freudebeul nicht viel mehr ist als ein opportunistischer Schwatzer, der um jeden Preis Karriere machen will und seine Grofimutter «fallen lassen» wurde, wenn sie ihm hinderlich ware (S. 85); Kalik war nichts weiter als ein politischer Schamverletzer, und wo er auftrat, liefi er Schamverletzte hinter sich (S. 190); Dieser Bursche hat keinen ruhigen Schlaf verdient, er ist krankhaft ehrgeizig (S. 81).

Аксиологическое противопоставление нравственных ценностей светских людей и аморальности служителей церкви акцентируется автором с помощью вариативного повтора оценочного высказывания героя-рассказчика в начале и конце романа: Die Kinder dieser Welt sind nicht nur kluger, sie sind auch menschlicher und grofizugiger als die Kinder des Lichtes (S. 19); Ich glaubte ihm sogar, dass er mich wirklich gern hatte die Kinder dieser Welt sind herzlicher als die Kinder des Lichtes (S. 244).

Будучи подростком, Ганс Шнир стал свидетелем подъёма и крушения гитлеровской империи. Он вырос в среде крупной германской буржуазии, поэтому испытал на себе глупость, скупость и преступную обыденность ее представителей. Такая оценка доминирует в его характеристиках матери, отца и приближенного к их дому круга людей: Sie ist gar nicht boshaft, nur auf eine unbegreifliche Weise dumm und sparsam (S. 34); Er war nicht schuldig, nur auf eine Weise dumm (S. 173); Alle bei meiner Mutter versammelten Idioten wurden mein Auftreten fur einen herrlichen Witz erklaren (S. 189).

Противопоставление живой непосредственности мёртвому бездушию находит отражение в аксиологическом употреблении антонимичных слов tot lebendig. Погибший по вине юного садиста Калика подросток Георг и не вернувшаяся с фронта сестра Генриетта представляются Гансу Шниру более живыми, чем преступно равнодушные люди, продолжающие спокойно жить, не испытывая угрызений совести за гибель своих детей: Marie war fur mich noch nicht so tot, so wie meine Mutter eigentlich fur mich tot ist. Ich glaube, dass die Lebenden tot sind und die Toten leben, nicht wie die Christen und Katholiken es glauben. Fur mich ist ein Junge wie dieser Georg, der sich mit einer Panzerfaust in die Luft sprengte, lebendiger als meine Mutter (S. 33).

Среди множества разнообъектных аксиологических оценок, присутствующих в романе Г. Бёлля, следует выделить эстетические оценки, способствующие созданию образного представления явлений изображаемой действительности, на которые эти оценки направлены. Языковым средством выражения эстетической оценки являются тропы, позволяющие сформировать новые необычные образы посредством образов известных: Plotzlich wurde es vollkommen still, so still wie es ist, wenn jemand verblutet, wirklich: Es war eine verblutete Stille (S. 93); Ich schwieg, und als er weitersprach, war seine billige Eisigkeit schon zu simplem Sadismus geworden (S. 17); Bonn hat immer gewisse Reize gehabt, schlafrige Reize, so wie es Frauen gibt, von denen ich mir vorstellen kann, dass ihre Schlafrigkeit Reize hat… (S. 69).

В образе творческой личности Ганса Шнира, конфликтующей с окружающим его обществом, Г. Бёлль воплощает свои нравственные ценности и негативное отношение к тем моральным принципам, которыми руководствовались церковные и политические деятели послевоенной Германии. Своим романом он нарушил спокойствие буржуазно-католического общества и вызвал острую критику в свой адрес, получившую широкое освещение в прессе. Это позволяет говорить о том, что субъективно-оценочная модальность повествовательной речи в романе Г. Бёлля способствует формированию в сознании читателя не только образа героя-рассказчика, но и образа автора как «в аспекте произведения», так и «в аспекте внетекстового, конкретного автора» [4, С. 54−55]. В первом случае он олицетворяет конструктивный принцип текстовой организации романа, во втором мировоззрение реального автора.

В заключение следует обратить внимание на то, что оценочно-модальные элементы повествовательной речи я-рассказчика, актуализируя его ментальное и эмоциональное состояние, придают субъективированному повествованию эгоцентрический характер. Сосредоточенное на своей индивидуальности «Я» повествующего субъекта влияет как на структурные, так и на смысловые процессы текстообразования и становится «композиционно-смысловым центром» ХТ [1, С. 237].

Эгоцентризм как принцип построения ХТ позволяет автору совместить повествующее и переживающее «Я», соотнесённое с вымышленной действительностью не через внешние, объективно детерминированные связи, а через субъективные рефлексии. Повествующее «Я» наделяется автором «полновластием, способностью регулировать развитие художественного действия согласно своей эгоцентрической системе координат» [2, С. 299]. Такая эгоцентрическая модель повествователя особенно привлекает писателей, замысел которых состоит в раскрытии «изнутри» ментальной и эмоциональной сфер внутреннего мира человека, что достигается интроспективным изображением сознания рассказчика-персонажа. Фикциональная фигура действующего, мыслящего, чувствующего и повествующего «Я» может быть в разной степени удалена от авторского «Эго». Но оно всегда присутствует в изображенном сознании и как создавшая его творческая инстанция, и как оценочно-смысловые позиции автора, выраженные в завуалированных контекстуальных формах и объединенные в ту художественную концепцию действительности, которую он воплощает в своем произведении.

• 1. Гончарова Е. А. Эгоцентризм как принцип построения литературного текста / Е. А. Гончарова // Studia Linguistica 7: Языковая картина в зеркале семантики, прагматики и перевода. СПб.: Тригон, 1998. С. 235−244.
• 2. Романова Н. Л. Ролевые воплощения «я» в аспекте двуперспективного эгоцентрического повествования / Н. Л. Романова // Studia Linguistica 12: Перспективные направления современной лингвистики. СПб.: РГПУ им. А. И. Герцена, 2003. С. 296−304.
• 3. Руднев В. П. Энциклопедический словарь культуры ХХ века / В. П. Руднев. М.: Аграф, 2001.
• 4. Шмид В. Нарратология / В. Шмид. М.: Языки славянской культуры, 2003.
• 5. Boll H. Ansichten eines Clowns: roman / H. Boll. Koln: Kiepenheuer & Witsch, 1992.
• 6. Dolezel L. Narrative Modes in Czech Literature / L. Dolezel. Toronto, 1973.
• 7. Frisch M. Homo faber. Ein Bericht / M. Frisch. Frankfurt a. M.: Suhrkamp, 1977.