Толстому был очень дорог его идеал, но в какой-то момент он начал сомневаться не только в своей способности его осуществить, а в жизненности самого этого идеала.
У него появились новые мысли о народе, о его глухой враждебности по отношению даже к тем помещикам, которые искренне хотят ему добра, о том, что народ «себе на уме». Это ощущается например, в его произведении «Утро помещика». Писатель даже соглашается со словами княгини Мещерской о крестьянах: «Я вижу в них будущих убийц моих детей».
Очевидно, что Толстой видел нехристианские настроения народа и что на фоне этой правды жизни и при понимании законности основных требований народа ложь христианских теорий становилась для него всё яснее. Новое восприятие народа, открытие в нём противоречащих его христианскому идеалу снижающих нравственных качеств поколебали даже позицию Толстого как противника цивилизации. В какой-то момент он начал иногда сомневаться, «что дикое состояние хорошо».
Если сначала Толстой противопоставлял фальши и эгоизму цивилизованного общества безыскуственность и альтруизм простого народа, то потом он неоднократно высказывал противоположное мнение о мужиках, особенно поражённый их способностью лгать и хитрить в своих интересах. Он даже писал в своих дневниках о присущей крестьянам «всегдашней привычке к лжи, обману и лицемерию».
Новый взгляд Толстого на народ тоже приближался, по сравнению с прежним, к взгляду наиболее передовых мыслителей того времени, с той лишь разницей, что Толстой предпочёл бы открывшейся истине справедливость своей прежней христианской концепции народа.
Вместе со всеми этими сомнениями и разочарованиями у Толстого появились мысли о том, что вообще субъективными желаниями не победить неизбежных объективных законов жизни, постоянно ставящих препятствия на их пути.
Постепенно Толстой, в противоположность своему прежнему взгляду, пришёл к отрицанию нравственной свободы человека и в то же время остро внутренне протестовал против такого положения вещей. Устройство мира законы, которым должен подчиняться человек, не казались писателю гармоничными и справедливыми. Они противоречат самому лучшему в человеческой душе, не дают выразиться самому высокому и прекрасному.
Видимая дисгармония мира возвратила Толстого к сомнениям в том, что существует и даёт свои законы миру доброе божество. Жизнь — «самое пошлое, отвратительное и ложное состояние», и в него не мог поставить человека добрый Бог. Однако всё-таки его поставила в это положение какая-то внешняя слепая, злая сила. Толстой стал иронизировать над теми, кто говорил: «Не Бог, а вы сами поставили себя в это положение», оставляя за человеком произвол в выборе содержания жизни. По его мнению, человек не виноват. Некой довлеющей над ним силой он лишён свободы и возможности сделать из своей жизни то, что он хочет. Человек умирает, так и не осуществив того, что казалось ему достойным осуществления, так и не поняв, зачем и каким силам нужна была его жизнь.
У Толстого в зрелые годы сложилась теория, противоположная тому утверждению нравственной свободы личности, которое было характерно для него в более ранний период его творчества. Это явилось одним из кризисов мировоззрений писателя.
Нравственно-философские воззрения Толстого развивались по диалектическому закону отрицания и отрицания отрицания. Переживаемые им кризисы — результаты столкновений идеалов и действительности — каждый раз несли за собой переоценку ценностей, новые нравственные нормы, новые представления о нравственных возможностях человека, в которых по-разному выражались и сочетались разум и предрассудки, глубокие прозрения жизни и наивный идеализм. Однако все искания писателя характеризуют его как человека высоконравственного и гуманного, способного к самопожертвованию и самоотречению. Доказательством этому могут служить его величайшие произведения и непосредственно сам жизненный путь великого писателя.
Квитко Д. Ю. Философия Толстого. Москва, 1928.
Ломунов К. А. Эстетика Льва Толстого. Москва, 1972.
Пажитнов Л. Н. Слово и дело Толстого. Москва, 1979.
Толстой Л. Н. Путь жизни. Москва, 1993.
Чуприна И.В. Нравственно-философские искания Л. Толстого в 60-е и 70-е годы. Саратов, 1974.
