Переписка Н.В. Станкевича как явление литературы

К числу знаменательных литературных событий эпохи общественного подъема в России накануне падения крепостного права принадлежит появление в 1857 г. книги П. В. Анненкова «Николай Владимирович Станкевич. Переписка его и биография» (13]. 1 Анненков был не первым биографом этого человека, сыгравшего, по признанию многих современников, уникальную роль в развитии отечественной гражданственной мысли и словесности. Еще в 1843 г. — три года спустя после безвременной (в двадцать семь лет), смерти Н. В. Станкевича — Н. Г. Фролов приступил к его жизнеописанию, взяв за основу сохранившиеся письма. Завершенное год спустя это сочинение цензурою не было допущено к изданию: отношение властей к деятельности Станкевича и его окружения становилось с годами все более настороженным. Рукопись Фролова не обнародована и поныне: хотя ее значение померкло после выхода в свет книги П.В. Анненкова2.

Цензурные препятствия, мешавшие первому биографу Станкевича, отпали после 1855 г. К тому времени Анненков уже обладал опытом соединения труда биографа и публикатора: к 1857 г. он издал «Материалы для биографии Пушкина"3 и заканчивал выпуск семитомного собрания его же сочинений4. Написанная Анненковым биография Станкевича и им же собранная и упорядоченная переписка первоначально увидели свет в трех номерах журнала «Русский вестник» за 1857 г.: биография — в номерах 3-м и 4-м, письма — в 7-м номере. В книге обе эти части труда Анненкова соединены, хотя у каждой — своя пагинациябиография предваряет переписку и занимает больше трети объема книги (237 страниц из 632) — в заглавии издания первое место отдано слову переписка. Акцент, сделанный П. В. Анненковым на слове переписка позволил именовать его труд одним словом «Переписка» (в кавычках и с прописной буквы). И в журнальной публикации, и в книге к письмам Станкевича присовокуплены выдержки из его дневников и «Журнала путешествий» и его же прежде не издававшаяся философическая статья «Моя метафизика». Более полувека спустя, в 1914 г., в печати появился второй вариант писем Станкевича, изданный его племянником А. И. Станкевичем, профессором Московского университета5. Анненковская биография Н. Станкевича в этом издании не воспроизведенасвод писем композиционно перестроен в сравнении с тем, что было у Анненкова, текст писем во многих местах дополнен и уточнен. (В дальнейшем это повторное издание будет называться «Переписка. 1914.»).

Оба издания давно стали библиографической редкостью. Однако «Переписка» отнюдь не выпала из поля зрения читателя. Среди непосредственных откликов критики на книгу Анненкова выделяется статья H.A. Добролюбова в «Современнике» «Николай Владимирович Станкевич"6. Она заслуженно вошла в круг наиболее известных сочинений великого критика и часто переиздавалась. Именно благодаря этой статье Добролюбова нынешний читатель, серьезно знакомый с русской литературой середины XIX века, осведомлен об анненковском издании переписки Станкевича. Сами же письма Станкевича в обоих своих печатных вариантах остаются труднодоступными7.

Изучение наследия Н. В. Станкевича, его творческого пути и деятельности развернулось, начиная с середины XIX века. Начало положено Н. Г. Фроловым, продолжением стала книга П. В. Анненкова. Еще до появления «Переписки 1914» пространные и краткие биографические замечания о Станкевиче, всегда сопряженные с характеристикой его деятельности как литератора, философа и, говоря словами H.A. Добролюбова, «вносителя новых идей в известный круг"8, находятся в статье В. Г. Белинского о А. В. Кольцове [94, 571−574], в «Былом и думах» А. И. Герцена [82, 16−18], в повести И. И. Панаева «Родственники» [91, 434−510], в воспоминаниях и других сочинениях И. С. Тургенева [75, 229−235, 504−506], в воспоминаниях П. В. Анненкова [36, 122−124]. Есть они и у менее известных литераторов XIX в., например у В. Астрова (Савелов) [16,33−45], П. П. Суворова [31, 260] и др.

Первым опытом развития исследовательски обоснованного взгляда на значение деятельности Станкевича в обновлявшейся культурной и умственной жизни России середины XIX в. была книга П. В. Анненкова. Тот же аспект осуществляется в более поздних работах публицистов и литературоведов XIX — начала XX вв.: М. М. Филиппова [277, 96−110], В.Е. Чешихина-Ветринского [23, 28−38, 61−67], А. В. Волынского (Флексера) [137,138], С. А. Венгерова [131, 296], П. Н. Милюкова [26,73−81].

На протяжении XX века этот ряд трудов продолжен работами, где все более глубоко рассматривается биография Н. В. Станкевича, освещен ряд перипетий в его общении с современниками, начиная с его кружком (1831−1835 гг.), оставившего благодатный след в отечественной истории, и завершая последними годами жизни. Исследователи с возрастанием гражданского самосознания рассматривают связи Станкевича, философа и художника, с движением общественной мысли, с нравственными побуждениями, охватывавшими широкие пласты соотечественников. Выявляется и его собственный вклад в духовное достояние эпохи и потомства. Этой направленностью отмечена биография, составленная H.JI. Бродским [20, 186]. Особенно следует отметить статью С. Я. Штрайха «Н.В. Станкевич» [31, 4951]. Выделяются разносторонние труды Ю. В. Манна [225, 226, 227, 228], где обстоятельно исследованы и философские концепции, и нравственная атмосфера, и творческие поиски московского кружка, и окружения Станкевича в более позднее время. Подобным же образом подходят к личности Станкевича М. Я. Поляков [246, 247, 248], С.И. Машинский5 [232, 198−277]. Из зарубежных литературоведов особого упоминания заслуживает Э. Браун [32, 149].

Изучение деятельности Станкевича во многом обогащено трудами исследователей жизни и деятельности В. Г. Белинского: Ю. Г. Оксмана [240, 230−262], Н. М. Гутьяра [163, 37−38], Б. Ф. Егорова [173, 236−241], B.C. Нечаевой [27]. Труды этих литературоведов позволяют увидеть в наследии Станкевича содержание, существенно обогащающее отечественную культуру.

Мы опирались также на труды, освещающие (пусть и не столь капитально) проблемы жизни и творчества Станкевича и вводящие в обиход неизвестный прежде материал. Это исследования К. П. Архангельского [14, 92], Н. Кашина [24, 1−41], А. И. Журавлевой [178, 37−42], М. М. Григорьяна [160], В. В. Данилова [166, 420−424], В. Ярмерштедта [302, 94−124, 162−181].

Заметим, что одним из главных источников, питавших труды о Н. В. Станкевиче, неизменно была его переписка, но сама она практически не становилась предметом сосредоточенного изучения.

По нашему мнению, одна из причин такого положения, — уникальность художественной природы анненковской публикации. Не ставя перед собой задачи стереть белое пятно, мы хотели бы подойти к переписке Н. В. Станкевича как к единственному в своем роде факту литературного развития своей эпохи.

Диссертация написана на основе системно-структурного анализа. Мы исходили из следующих положений. Всякий объект, физически существующий или умозрительный, может быть рассмотрен как система, 9 если он членится на составляющие элементы и при этом исполняет единую функцию, которая не может быть исполнена какими-либо его элементами, взятыми в отдельности. Связи между элементами, обеспечивающие функционирование системы, образуют ее структуру. Все реально существующие системы многофункциональны. Связи, не структурные по отношению к какой-либо функции системы, могут оказаться структурными при другой функциисвязи и элементы, излишние (избыточные) при определенных условиях функционирования, могут стать структурообразующими в изменившихся условиях. Система способна успешно функционировать, только обладая некоторым запасом прочности (избыточности).

В эстетическом объекте — каком-либо явлении, воспринимаемом с позиции критериев красоты (этому отвечает многое в природе и все в любом искусстве), — всякий элемент и всякая внутренняя связь либо структурны по необходимости, либо способны стать таковыми9. В любом искусстве основная и всегда присутствующая функция — создание эстетических объектов, иначе говоря — образотвор-чество. В словесном искусстве эта функция принимает форму вербалъно выраженного смыслопорождения.

Будем исходить из самых общих представлений и понятий о смыслопорож-дении в художественном произведении и о его смыслонагруженности, которые нам диктует уходящая корнями в давние века практика общения со словесным искусством. Эту практику обобщают теоретическая и историческая поэтики. Названные представления и понятия сходятся в том, что художественное творчество культивирует специфические (свойственные только ему и универсальные для него) отображения всего, что существует вне нас, в нас самих и что мыслится нами. Свойственные искусству отображения такого рода именуются художественными образами. Здесь не место подробно говорить об их природе, и о том какими путями она проявляется. Явления литературного процесса мы будем рассматривать как обогащающее освоение унаследованного от прошлых веков опыта создания художественных произведений и их восприятия и осмысления. Обратим внимание на такие категории, используемые поэтикой, но принадлежащие к более широкому кругу знаний, как жанр, сюжет, диалог. Обращаясь к ним, мы следуем пониманию природы процессов творчества и их роли в жизни общества, которое развито в трудах М. М. Бахтина [114, 116−210], Д. С. Лихачева [206, 183−214], Ю. М. Лотмана [215,381−389].

Предмет нашего исследования заставляет обратиться и к опыту историко-функционального подхода. В отечественном литературоведении этот подход ставит задачу исследования тех переосмыслений, которым литературное произведение подвержено на протяжении своей исторической жизни. Имеется в виду разнообразие углов зрения и разноречивость его интерпретаций, возникающих в все более неоднородной читательской среде в литературоведении, критике, науке. Для нас важен аспект этого направления, отмеченный Э. А. Полоцкой: «Изучение историко-генетических проблем может содействовать прояснению позднейшей судьбы литературных произведений» [244, 192−220]. Вполне очевидно, что системно-структурный анализ и историко-функциональный подход не только не противоречат друг другу, но способны к прочной взаимоподдержке.

Историко-функциональный подход стимулирует и новые возможности изучения творческой истории произведения — «от замысла к воплощению», как гласит подзаголовок изданного тринадцать лет тому назад сборника «Динамическая поэтика». При этом проблема письма как литературного произведения, сформулированная Ю. Н. Тыняновым еще в 20-е годы выдвигается на первый план. «Что касается писем, они рассматривались, как правило, скорее как материал, важный для изучения биографии писателя, для комментария к истории создания произведений. Однако письма — не только „материал“, для литературы вспомогательный, в известном смысле это и сама литература, несущая на себе печать художественности, правда, своеобразно преломленной» [244, 192−220]. Авторы статьи «Документ творческого движения» Э. А. Полоцкая и З. С. Паперный констатируют (со ссылками на мнение М. Л. Гаспарова и И.С. Гиндина): наука о словесном художественном творчестве только приступает к решению названной задачи — изучению художественности письма и переписки. В самом же рассматриваемом сборнике письму как литературному произведению специально посвящены три статьи: Э. А. Полоцкой, А. П. Чудакова, Д. М. Магомедовой. С содержанием последней из этих трех статей — «Переписка как целостный текст и источник сюжета (На материале переписки А. Блока и А. Белого <.>)» — соприкасается материал нашей диссертации.

Решение всякой научной проблемы требует ее рассмотрения в плане как диахронии, так и синхронии. Это, разумеется, относится и к письму как к плоду творчества. В диахронном анализе можно выявить следующие аспекты: во-первых, развитие эпистолярия в контексте общекультурного движения (традиционность, масштабность), во-вторых, взаимосвязь литературы и эпистолярия, появление эпистолярного романа. На уровне синхронии реализуется общение, в котором человеческая индивидуальность раскрывается в разносторонности социального и личностного опыта и в разнообразии внутренних состояний. Синхронный анализ и выявляет характер межличностных взаимодействий. И системно-структурный анализ, принятый нами в качестве основного метода изучения литературного произведения, творческого процесса и эстетического опыта общества, и элементы историко-функционального подхода, и проблематика динамической поэтики предполагают усиленное внимание типологическим схождениям, возникающим помимо прямых заимствований. При этом диахронный и синхронный подходы реализуются совместно. «Задачей сравнительно-типологического изучения может быть и открытие самой типологической общности явлений, возникших независимо друг от друга» [190,33].

Обращаясь к жизни и творчеству Станкевича, приходится констатировать: наименее изученными остаются вопросы значимости публикаций его переписки. Оба варианта ее печатных изданий представляют немалый, и пока что далеко не удовлетворенный интерес для исследователя. Издание 1914 года полнее и точнее отражает склад личности одного из наших замечательных соотечественников и характер его деятельности. Анненковское издание обладает самостоятельной ценностью как один из поступательных шагов интеллектуального и нравственного развития общества. Оно появилось то время, когда, как отметил в одной из работ Б. Ф. Егоров, «в литературе основной темой оказывалась разработка проблем современности как итога прошлого» [172, 136]. Этой формуле точно соответствуют побуждения, которыми руководствовался Анненков, когда, отправляясь от документов недавнего времени, создавал портрет Станкевича и, одновременно, предлагал читателю воплощенный в документах автопортрет того же человека. «Мы имеем в Станкевиче, — писал Анненков, — типическое лицо, превосходно выражающее молодость (здесь и далее курсив наш — О.М.) того самого поколения, которое подняло все вопросы, занимающие ныне науку и литературу, которое по мере возможности трудилось над ними и теперь начинает сходить понемногу с поприща, уступая место другим деятелям. В Станкевиче отразилась юность одной эпохи нашего развития: он как будто собрал и совокупил в себе лучшие нравственные черты, благороднейшие стремления и надежды своих товарищей. В нем сошлось как в центре все прекрасное, которое было рассеяно в толпе окружающих его друзей. Четверть столетия протекла уже с тех пор, как одно поколение посреди нашего общества начало сознавать важность строгого, добросовестного служения науке, необходимость нравственных требований от себя и от других, общественное значение чистоты действий и побуждений. В преддверии этой замечательной четверти столетия является светлый образ Станкевича как представитель всего направления» [13, 236].

Отдельную незаурядную личность современники и потомки воспринимают и оценивают как живое воплощение внутренних возможностей, присущих целому поколению. Полноту внутреннего отзыва на опыт и запросы современности можно найти в реально живущем человеке, подвергнув анализу его жизненный путь и свидетельства его духовной жизни, как поступил А. Н. Радищев, когда писал о Ф. В. Ушакове. С течением времени тем же качеством все чаще наделяется вымышленный литературный герой.

Литература

постоянно сводит нас с такими людьми и делает это особенно настойчиво, убедительно и разнообразно в эпоху расцвета и состязания реализма и романтизма. Литературный герой может отразить в себе неразрешимые для него порожденные эпохой противоречия (как Печорин) или полноту человечности, связанную с воздействием своего времени, что мы видим в пушкинской Татьяне. К середине XIX века первенство в осуществлении такого подхода к человеку закрепилось за романом. Такую же задачу решает Анненков, но он отсылает не к литературному произведению и не к документальному повествованию, а к письмам. Именно переписка, а не сопутствующее ей биографическое повествование делает утверждения Анненкова неотразимо убедительными. Так понял Анненкова Добролюбов. Он, исходя из писем Станкевича, размышляет об их авторе точно так же, как размышлял о литературных героях. Статья H.A. Добролюбова убеждает, что письма Н. В. Станкевича, ничем не дополненные, а только лишь собранные и выстроенные хронологически, могут быть восприняты, исследованы и оценены как факт литературы. К такой точке зрения Добролюбова подводит метод реальной критики, и переписка своим содержанием открывает возможность осуществить то, к чему стремится критик в подходе к жизни и людям. Переписка объединяет два смысловых пласта. Первый — самовоплощение самого Станкевича, второй — опосредованный. Этот пласт порожден исполнением творческого замысла Анненкова: публикатор сделал собрание писем целостным документом, а главное — придал этому собранию статус литературного факта. Последнее обстоятельство вполне убедительно подтверждается статьей H.A. Добролюбова.

Ю.Н. Тынянов, вводя в свое время в обиход термин «литературный факт», коснулся и той метаморфозы, которую мы наблюдаем, рассматривая книгу П. В. Анненкова и которая не была в пятидесятые годы XIX века новым явлением в литературе. Как отметил Ю. Н. Тынянов, писатели начала века — П. А. Вяземский, Александр Тургенев, наконец, A.C. Пушкин — видели в частной переписке «глубоко литературный жанр» и в собственных письмах культивировали литературные нормы, отвечавшие законам этого жанра. «Не трудно проследить такие эпохи — продолжает Тынянов, — когда письмо, сыграв свою литературную роль, падает опять в быт, литературы более не задевает, становится фактом быта, документом, распиской. Но в нужных условиях этот бытовой факт опять становится фактом литературным.

Любопытно убедиться в том, как историки и теоретики литературы, строящие твердое определение литературы, просмотрели огромного значения литературный факт, то всплывающий из быта, то опять в него ныряющий" [213, 266].

Таким образом, если пользоваться лексикой Тынянова, из быта вынырнула и вошла в литературу переписка Станкевича, приобретя при этом иные качества, нежели приобретало письмо, став литературным фактом в пушкинские времена. «Переписка» сблизилась с социально-психологическим романом: свод писем, знакомя читателя с личностным миром Станкевича, создает его эпистолярный портрет, осмысливаемый и публикатором, и критиком, как литературный портрет аналогичный литературным портретам в романе.

Станкевич отражал в переписке и осознанно, и подсознательно собственную привычку, свойственную книжным людям разных поколений, уподоблять себя в мыслях и в поведении литературным героям. Разумеется культура письма начала века, предполагавшая (снова сошлемся на Ю.Н. Тынянова) разработку эпистолярной поэтики, косвенно повлияла на Н. В. Станкевича, став предпосылкой для того, чтобы переписка Станкевича «всплыла» из быта в литературу. Решающими же условиями, без которых предпосылка не претворилась бы в метаморфозу, стали с одной стороны, нравственный и социальный опыт Станкевича (его самовоспитание и поведение), с другой — судьба переписки после смерти ее автора. В отличие от Вяземского или Пушкина, Станкевич не стремился обратить свои письма в литературный факт, это совершил Анненков.

Н.В. Станкевич заслуженно удостоился целой серии литературных портретов, мемуарных (у А. И. Герцена, И. С. Тургенева, того же П. В. Анненкова в воспоминаниях), и оснащенных вымыслом (у Тургенева, косвенно — у И.И. Панаева).

Но ни у кого из литераторов, знавших Станкевича и писавших о нем, не возникло портрета, столь же завершенного и настолько же подтверждающего правоту мнения Анненкова, какой возник для читателя опубликованной Анненковым «Переписки».

Литература

сохранила и более краткие воспоминания о Станкевиче, не вырастающие в литературный портрет. Друзья Станкевича А. Кольцов, И. Клюшников откликнулись на его смерть скорбными стихотворениями, не дающими, однако, представления о масштабе и смысле участия Станкевича в развитии русского общества. «Стансы Станкевичу» поэта В. И. Красова, вышедшие в 1842 г., также не вносят существенно новых штрихов в портрет Станкевича.

Взятые вместе, эти литературные сочинения, и пребывающие на виду до нашего времени, и погруженные в тень, образуют совместно с перепиской целостный текст, разноплановую легенду о Станкевиче, подобие диалога, в котором соприкасаются и взаимодействуют разные лица (и реальные, и вымышленные) и разные системы сознания. Последнее обстоятельство особенно важно: подобие диалога перерастает в подобие полилога10.

В литературоведении последних десятилетий часто заходит речь о комплексе текстов, приобретающих функцию единого и целостного текста, — например, о петербургском тексте11. Такого рода гипертексты не обладают строго фиксированным составом и упорядоченной композицией. Их целостность обеспечивается общностью не только темы, но и организующей системы представлений и понятий о предмете. В границах этой системы находятся различные, вплоть до взаи-мооспоривания и взаимоотрицания, оценивающие и объясняющие взгляды на предмет. Благодаря этому возникают весьма сложные ряды ассоциаций, широкие логические связи. На почве тех и других разрастаются внутритекстовые диалоги, вступает в права полилог. Как о гипертекстах говорят и о текстах, имеющих предметом личность выдающегося человека, в том числе — и художника. Если можно говорить о пушкинском или гоголевском тексте, имея в виду не только то, что написано ими, но и обширный круг известий, истолкований и т. п., так же можно говорить и о станкевическом тексте. Примем во внимание, что пушкинский и ский и гоголевский тексты, даже если их ограничивать определенным периодом, не считаясь с тем, что такое ограничение всегда будет произвольным, неохватно широки. Конечно, можно широту таких текстов ограничивать определенными рамками: тематическими, хронологическими, привязывая к определенному событию. Станкевический же текст логически завершен, он внутренне целостен, легко вычленяется в литературном наследии эпохи 1830−40 годов, без затруднения охватывается взглядом.

В центре текста о Станкевиче оказалась переписка, объединенная с биографией, — самый полный по объему составной элемент складывающегося полилога, который порождает наиболее широкое в его пределах обобщение. Такое обобщение приравнивает реально существовавшего отправителя писем, написанных для реальных конкретных адресатов и сохранившихся далеко не полностью, к эпохальному литературному герою. Другие тексты, включенные в полилог легенды о Станкевиче, обладают своей жанровой определенностью, знакомой и по другим образцам. Центральное звено Станкевичевского текста — «Переписки» — лишено этого качества, но обладает уникальным свойством: это свод бытовых документов, уподобившихся эпистолярному роману почти до неразличимости, не ставших таковым. Переписка Н. В. Станкевича не пополнилась ни одним отрезком речи, который не принадлежал бы ей изначально. Вместе с тем «Переписка» не только приобщилась к литературной роли, закрепившейся за романом, но и приобрела некоторые черты романной жанровой структуры.

Любопытно совпадение: переписка Н. В. Станкевича обнаруживает в себе некую близость к художественным принципам первого романа Ф. М. Достоевского «Бедные люди». Постараемся объяснить это сходство, воспользовавшись понятием стаффажа.

Стаффаж — это термин живописи, образованный от немецкого staffieren — убиратьстаффажем называют небольшие фигуры людей и животных в пейзажной живописи, служащие для оживления вида, включенные в живописную композицию как ее второстепенные элементы12. При перенесении этого понятие в теорию литературы, точным будет определение стаффажа как введении лица, детали, обстоятельств, не обязательных для развития фабулы, сюжета, конфликта, но присутствующих в картине как само собою разумеющаяся часть реальной обстановки, реального человеческого окружения и т. д. Под пером художника стаф-фажная фигура легко наполняется смыслом, отменяющим в какой-то мере ее необязательность. Стаффажная деталь может быть свидетельством рутинности быта, пошлости вкусов или, напротив, привлекательной простоты, безыскусственности. Стаффажное лицо, может вызвать к себе уважение или, наоборот, презрение, или жалость, но эти впечатления остаются локальными, хотя суммарно могут значить много.

Основание для использования термина живописи в литературоведческом анализе связано с наблюдениями В. Б. Шкловского, относящими к субъектной организации романа Достоевского. Сопоставляя «Бедных людей» сочинениями других авторов о Петербурге и петербуржцах, написанными до романа Достоевского, В. Б. Шкловский находит, что писатель «изменяет масштабность образа». Он «укрупняет Девушкина, занимает им весь первый план произведения. Уже не бедный чиновник ходит у цоколей зданий и постаментов, нет, они сами стали далеким фоном жизни бедного чиновника» [284, 168].

Достоевский не был первооткрывателем того принципа подхода к человеку, о котором пишет исследователь. Вспомним «регистратора» Евгения из пушкинской поэмы. Насколько ниже его место на служебной лестнице в сравнении с Макаром Алексеевичем: тот — титулярный советник, чиновник 9-го класса, а пушкинский герой числится по 14-му классу. Он тоже занимает первый план произведения и оказывается равноправным лицом рядом с историческим деятелем, чья статуя установлена на постаменте, — с самим Петром Великим. Но и Евгений — не рядовой представитель самого мелкого чиновничества: он отпрыск знатного рода и настолько сохранил в себе сознание самодостаточности, что «не тужит ни о почиющей родне, ни о забытой старине», и жаждет получить от жизни не успехи и выгоды, а «независимость и честь».

Центральные персонажи физиологических очерков — петербургский дворник, петербургский шарманщик — сосредоточивают на себе взоры художника и читателя, но эти литературные типы лишены индивидуальности, они — подобие средних величин. Между тем, Макар Алексеевич Девушкин — личность неповторимая, он живое свидетельство тому, что неповторимость может быть открыта в любом из его собратий по социальному положению. Общеизвестно замечание М. М. Бахтина о том, что Достоевский представляет человека «в точке несовпадения с самим собою» [114, 234]. В. Шкловский сказал о конкретной форме, какую в данном случае (и во многих последующих случаях) приняло открытие «точки несовпадения». Форма — смена масштаба в вариантах, достаточно полно была известна и ранеедалеко не всегда эта форма ведет к «открытию точки несовпадения», обнаруженному и выразительно отмеченным М. И. Бахтиным. По-видимому, такое осуществление смены масштабов прежде не было знакомо литературе.

Термин, относящийся к живописи, позволяет вникнуть в сущность прослеженной В. Шкловским трансформации. Функция стаффажной фигуры — обозначить масштабс другой стороны, стаффажная фигура обозначает собою фон, на котором выделяется нечто первостепенно значительное. Подобное явление возникает и в словесном искусстве: и здесь есть фигуры, значимые как фон, и вместе с тем значительные в своей индивидуальности. Типы и характеры, до некоторой поры традиционно принадлежавшие фону, в какой-то момент могут оказаться в центре внимания, предстать перед читателем как индивидуальности, требующие неоднозначного восприятия и объяснения. Такой сдвиг находит объяснение в одном из общих принципов литературного развития. Ю. Н. Тынянов в цитированной выше статье «Литературный факт» дает четкое описание действия этого принципа. «Стареющий современник, переживший одну — две, а то и больше литературные революции, заметит, что в его время такое-то явление не было литературным фактом, а теперь стало, и наоборот, то, что сегодня литературный факт, то назавтра становится простым фактом быта, исчезает из литературы» [273, 157]. «В эпоху разложения какого-нибудь жанра он из центра перемещается в периферию, а на его место из мелочей литературы, из ее задворков и низин всплывает в центр новое явление» [273, 258].

По существу В. Шкловский сказал, что лица, подобные Макару Девушкину из «Бедных людей», прежде переносились в литературное произведение или, по крайней мере, в петербургский текст, в качестве стаффажных персонажей и в этом отношении были подобны условным человеческим фигурам, изображенным в соседстве с каким-либо сооружением, дабы зритель получил ясное представление о масштабе постройки. Былое стаффажное изображение становится центральным образом романа и несет в себе неохватно широкое гуманистическое содержание, что впервые увидел и показал в романе Достоевского В. Г. Белинский. 96- VIII, 122]. Нам открылась новая сторона действия закона, уловленного Ю. Тыняновым: то, что было на периферии, переместилось в центр.

Вернемся к переписке Станкевича. Его письма, взятые порознь, — не более как свидетельство жизни небогатого провинциала, учившегося в Москве, снискавшего известность и авторитет в очень узком кругу московского студенчества 1830-х годов, печатавшего сочинения, далеко не первостепенные в литературной жизни. Незаурядность личности сказывается едва ли не в каждом из писем, но те же письма дают знать, что духовная и интеллектуальная работа Станкевича протекает в узком кругу и несоизмерима по масштабам с деятельностью людей, известных всей России, будь то государственные сановники или знаменитые литераторы. Соединенные в целостный свод и напечатанные и тем самым обнаружившие в себе качество художественного произведения, эти же письма читаются как исповедальное и учительное слово человека, отразившего в себе сущность нравственного развития целого поколения. Перед нами явление весьма сходное с ролью Макара Девушкина, о которой писал В. Б. Шкловский.

Цель диссертационного исследования — охарактеризовать значимость ан-ненковского издания переписки Станкевича для современников и потомства, исходя из парадокса, явленного этим изданием: свод частных писем воспринимается и оценивается как факт литературы. Имеем в виду, что такая характеристика позволяет существенно уточнить знания о стимулах и направленности деятельности исторически значительных участников общественного движения 60-х годов XIX века (Герцена, Добролюбова и др).

Объект исследования.

Как уже было отмечено, основным объектом нашего исследования служил анненковское издание переписки Н. В. Станкевича. К объектам исследования мы имеем основание причислить повторное издание «Переписки» (1914), статью H.A. Добролюбова о Станкевиче и некоторые другие отображения этой замечательной личности в сочинениях и высказываниях современников. В полном объеме охватить легенду о Станкевиче мы, разумеется, не в состоянии уже потому, что «станкевический текст» в отличие от его ядра — «Переписки», не умещается в четкие границы. Достаточно строгой представляется нам формулировка: объект исследования — изданная ИВ. Анненковым переписка Н. В. Станкевича вместе с ближайшим контекстом.

В задачи исследования входит:

1. Рассмотреть композицию переписки, ее тематику и отметить различия между позициями двух публикаторов (П.В. Анненкова и А.И. Станкевича);

2. Охарактеризовать четыре разряда диалогических отношений, отражаемых и порождаемых перепиской Н. В. Станкевича: а) диалог автора писем с его адресатамиб) внутренний диалог в тексте писем (самооценки, самоотрицания и т. п.) — в) неизбежно возникающий, хотя и не выраженный в форме непосредственного общения, диалог между публикатором и автором (П.В. Анненков и Н.В. Станкевич) — г) отношения между публикацией (биографией и сводом писем, взятыми совместно) и читателями. В состав рецензии читателей мы включаем литературную критику и довольно многочисленные изображения личности Станкевича в мемуарной и иной литературе;

3. Уяснить жанровую природу, приобретаемую перепиской в публикации Анненкова: проследить, в какой мере и в каких отношениях свод писем уподобляется роману.

4. Определить в общих чертах место и значимость анненковской публикации в «станкевическом тексте».

Актуальность исследования обусловлена, в первую очередь, насущной потребностью изучать состояние человеческого общения. Интерес к подобному изучению — неотъемлемая часть филологии последнего десятилетия. Внимания требуют многообразие форм общения, их взаимодействие, взаимодополнение и трансформации. С этим связан и нарастающий интерес литературоведения к способности переписки стать литературным фактом. Переписка Станкевича, претерпевшая такую трансформацию (это убедительно подтверждено появлением статьи H.A. Добролюбова), до сих пор не была еще предметом специального научного исследования, и нуждается в нем.

Научная новизна работы состоит в обращении к такому изучению и в том, что диссертационное исследование позволяет уточнить наши представления о программах и позициях создателей других частей «станкевического текста» (H.A. Добролюбова, И. И. Панаева и др.).

Теоретическая значимость работы обусловлена тем, что она расширяет и уточняет знания об исторической изменчивости состава литературы, дополняя общие положения, обоснованные в свое время Ю. Н. Тыняновым, рассмотрением новых фактов и указывая на специфику этих фактов.

Материалы исследования используются в лекциях по курсу истории русской литературы XIX века, в спецкурсах, в спецсеминарах, посвященных проблемам эпистолярия, проводимых автором диссертации, что служит подтверждением практической значимости предпринятого труда.

Апробация материалов диссертации. Основные положения диссертации изложены в докладах на Межвузовской научной конференции литературоведов Поволжья (Стерлитамак, 1990), на научно-практической конференции молодых ученых и специалистов (С.-Петербург, 1994), на Научной конференции молодых ученых и специалистов (Орск, 1995), на Межвузовской научной конференции «Творчество Н. В. Гоголя. Истоки, поэтика, контекст» (С.-Петербург, 1997), на Научно-практической конференции Актуальные вопросы филологии" (Уфа, 2000), на Межвузовской конференции «Актуальные проблемы изучения филологических дисциплин в ВУЗе и школе» (Самара, 2003). Ключевые положения работы изложены в 11 публикациях по теме диссертации и материалах конференций.

Объем диссертации составляет 160 страницы. Исследование состоит из настоящего введения, трех глав, заключения, примечаний и списка использованной литературы, содержащего наименований, примечаний, и трех приложений.

Во введении обосновывается выбор темы, формулируются цели и задачи исследования, определяется степень его актуальности и научной новизны, характеризуется методологическая основа и принципы, определившие концепцию исследования.

В первой главе «Два издания переписки Н.В. Станкевича» сопоставляются два издания переписки Станкевича, исследуются мотивы обращения к поколению людей 30−40-х годов, сюжет и фабула «Переписки» (1857).

Во второй главе «Переписка» (1857) как литературное произведение" обосновывается предлагаемая в исследовании трактовка переписки: свод писем, бытовых документов, которая трансформируется в литературный факт и приобретает структуру подобную романной. Феномен трансформации документа — посредством художественной образности в литературный факт, романная структура, приобретенная сводом писем Станкевича в публикации 1857 года.

Третья глава «Легенда о Станкевиче» посвящена образу Н. В. Станкевича в интерпретации А. И. Герцена и ряду отражений личности Станкевича в литературном творчестве его современников (И.И. Панаев, И. С. Тургенев, Л.Н. Толстой).

Заключение

содержит выводы, позволяющие связать наблюдения и выводы содержащие в диссертации, с некоторыми современными научными представлениями о литературном произведении, литературном процессе и о специфике читательского восприятия художественного текста.

Примечания.

1. Анненков П. В. Работа Анненкова «Н. В. Станкевич. Биогр. очерк» (PB, 1857, № 3, 4, 7- отд. изд. — М.: Изд-во Каткова, 1857. 12 ].

2. Фролов Н. Г. (1812 — 1855), друг Н. В. Станкевича. В Германии слушал курсы истории, философии и исторических наук. Около него и его жены Елизаветы Павловны группировался кружок молодых русских, учившихся в Берлине: Станкевич, Грановский, Тургенев, Бакунин и др. Рукопись хранится в Отделе письменных источников Государственного Исторического музея, фонд 351, ед. хр. 63, л. 23. Биография, составленная Н. Г. Фроловым, именуется — «Биографический очерк, составленный Николаем Григорьевичем Фроловым (две книги). Составлен Фроловым в сороковых годах (1843 — 1846)».

3. «Материалы для биографии Пушкина» (СПб., 1855, 2-е изд., под назв.: «A.C. Пушкин. Материалы для его биографии и оценки произведений».- СПб., 1873).

4. Осенью 1851 г, обосновавшись в Петербурге и получив доступ к архиву Пушкина, хранившемуся у H.H. Ланской, Анненков начал готовить первое научное издание сочинений A.C. Пушкина (т. 1−7, Спб- 1855−1857).

5. Станкевич Алексей Иванович — племянник Н. В. Станкевича. В 1890 году издал том его сочинений, а в 1914 году — объемистый том его писем см.: Манн Ю. В. Историко-литературный очерк. В кружке Станкевича — М.: Дет. лит., 1983.

6. Добролюбов H.A. Николай Владимирович Станкевич (Переписка его и биография, написанная П. В. Анненковым. М., 1858). Впервые: «Совр.», 1858, № 4, отд. II, стр. 145 — 166, за подписью «-бов». Вошло в изд. 1862 г., T. II, стр. 1 — 23. Рецензируемая книга помечена 1857 годом (цензурное разрешение от 7 декабря 1857 года). H.A. Добролюбов, публикуя статью в книге П. В. Анненкова «Николай Вламидирович Станкевич. Переписка его и биография», ошибочно указывает год издания — 1858-й.

7. Минцлов С. Р. Обзор записок, дневников, воспоминаний, писем и путешествий, относящихся к истории России и напечатанных на русском языке. Вып. 1 — 5. Новгород. 1911 — 1912. На странице 35 помечено, что издание — редкое.

8. Добролюбов H.A. Собр. соч.: В 9 т. Т. 5. С. 100. Слова извлечены из статьи «Когда же придет настоящий день?». Относятся они к героям ранних повестей и первых романов И. С. Тургенева, более всего к Рудину и Лаврецкому. Тургеневский Рудин в одноименном романе воспитанник кружка Покорского. Лежнев, рассказывая о юности Рудина, с высокой точностью изображает и характеризует кружок Н. В. Станкевича, что отмечают едва ли не все, пишущие о первом тургеневском романе. Емкую формулу «вноситель новых идей» можно с полной оправданностью отнести к самому Станкевичу.

9. Система — совокупность элементов, находящихся в отношениях и связях между собой и образующих определенную целостность единства. Понятие системы органически связаны с понятиям и целостности, элемента, подсистемы, связи, отношения, структуры и др. Для системы характерно не только наличие связи и отношения между образующими ее элементами (определенная организованность), но и неразрывное единство со средой во взаимоотношениях с которой система проявляет свою целостность. Любая система может быть рассмотрена как элемент системы более высокого порядка, в то время как ее элементы могут выступать в качестве системы более низкого порядка. Иерархичность, многоуровневость характеризуют строение, (морфологию) системы и ее поведение, (функционирование): отдельные уровни системы обуславливают определенные аспекты ее поведения, а целостное функционирование оказывается результатом взаимодействия всех ее уровней.

10. Подтверждение этому находим в «Лекциях по структуральной поэтике» Ю. М. Лотмана: «Эта установка на многоструктурность, на то, что текст художественного произведения пронизан структурными отношениями, приводит к тому, что избыточные элементы на одном уровне (например, языковом) не оказываются таковыми на другом. Более того: то, что составляет в обычных представлениях теории информации шум и гасит информацию в канале передачи, в искусстве, вовлекаясь в сферу структурности, само становится источником информации"[237,214].

11. Полилог — разговор между несколькими лицами. Термин возник при исследовании коммуникативных свойств языка как добавление к термину диалог частично совпадая с ним по содержанию, количество говорящих (два или больше двух) не является дифференциальным признаком оппозиции «диалог — полилог»: элемент «диа» (греч.через) указывает на их общий признак мену ролей, говорящих и слушающих, в противовес монологу. Полилог форма или жанр разговорной речи (естественной и воспроизведенной в художественном тексте). Ситуативная связь, спонтанность, нелинейность получают в содержательно-смысловой структуре полилога максимальное отражение. Признак равной речевой активности участников коммуникаций — инвариант полилогической формы — предусматривает промежуточные формы, в которых реактивная роль собеседников градуируется — от позиции адресата до позиции слушателя/наблюдателя — и может. Оставаясь невербализованной. влиять на развитие полилога, ответным неречевым действием. Смысловая и формальная связь реплик полилога имеет большую амплитуду колебаний, чем в диалоге. Социолингвистика исследует этикетное правило полилога, совпадающее или различающееся в разных социумах (напр., у некоторых народов в разговор родственников по крови не имеет право вступать свойственники др.). Синхронно звучащий полилог используется театром и кино как прием стимуляции речи. 340].

12. Сошлемся на труды Ю. М. Лотмана по исследованию текста: «Входя в структурные связи с элементами своего уровня, тексткод образует текст, наделенный всеми признаками текстовой реальности, даже если он нигде не выявлен, а лишь неосознанно существует в голове сказителя, народного импровизатора, организуя его память и подсказывая ему пределы возможного варьирования текста. <.> Существенно подчеркнуть, что эти исследовательские модели описывают не структуру объекта, <.> а стоящий за этой структурой реальный, хотя и невыявленный текстовый объект». Так проявляется и становится конкретно выраженной проблема текста в тексте. «К объектам этого типа относится „петербургский текст“, выявленный В. Н. Топоровым на материале произведений Достоевского» [281- 150 151].

13. Существует несколько определений термина стаффаж:

1. Стаффаж — производная от немецкого STAFFAGE в пейзажной живописи небольшие фигурки людей и животных [335,1264].

2. Стаффаж — в пейзажной живописи небольшие фигуры людей и животных служит для оживления вида [336,1146].

3. Стаффаж — (нем. STAFFAGE, от staffieren — украшать картины фигурами), в живописи небольшие фигуры людей и животных, включенные в пейзажную композицию [337,462].

4. Стаффаж (нем. STAFFAGE) второстепенные элементы живописной композиции, напр. человеческие фигуры в пейзаже [339].

5. STAFFAGF — 1) оживляющие фигуры (в живописи) — 2) — аксессуарот staffieren -1) убирать, наряжать, отделывать. 2) вшивать и подшивать (подкладку) [342,774].

6. Стаффаж (нем. STAFFAGE) — Иск. Второстепенные элементы в живописной композиции. Стаффаж в пейзаже, в портрете, стаффажные элементы [345,1279].

7. Стаффаж (нем. STAFFAGE, от staffieren — украшать картины фигурами) фигуры людей и животных, изображаемые в произведениях пейзажной живописи для оживления вида и имеющие второстепенное значение. Стаффаж получил распространение в XVI—XVII вв., когда пейзажисты часто включали в свои произведения религиозные и мифологические сцены. Нередко стаффаж вписывался в картины не автором пейзажа, а другим художником [346,548].

Заключение

.

Мы постарались проанализировать комплекс метаморфоз, через которые проходит свод писем Н. В. Станкевича, организованный волею публикатора в целостный текст. Современное литературоведение позволяет увидеть в этих превращениях действие нескольких общих закономерностей словесного художественного творчества. Обозначим наиболее важные.

Совокупность явлений, с которыми сводит нас жизнь, воспринимается нами как хаос в философском смысле этого слова. Категория философии «хаос» с древних времен трактуется как беспорядочное состояние, предполагающее возможность гармонии. Предшествующую жизненную неупорядоченность и предшествующее ей художественное творчество гармонизирует в тех пределах, которые захватывает своим воздействием. Д. С. Лихачев дает объяснение этой перемене формулою «через хаос к гармонии"[208, 85]. Частный пример такой гармонизации — и судьба писем Станкевича, изданных Анненковым. Письма, сложенные, говоря фигурально, в одну папку, составляют хаотическое множество. Внешняя упорядоченность (расположенность по адресатам или в хронологическом порядке) еще не означает преодоление хаоса гармонией. Источник гармонии и гармонизации «Переписки» заключен в сознании Станкевича. Анненков — читатель и публикатор писем — уловил эту возможность гармонизацииДобролюбов сосредоточил на ней основное внимание.

В случае с эпистолярием Н. В. Станкевича переодоление хаоса гармонией осуществлялось двумя путями. Один, относящийся к данному, уникальному случаю (к публикации переписки Станкевича), это роль «второго нумера», принятая, как считает Б. Ф. Егоров, Анненковым. Другой путь, детально и тщательно охарактеризованный Ю. М. Лотманом, напротив, универсален: новое содержание возникает в канале связи, соединяющем автора (отправителя текста) с адресатом произведения (получателем).

В «Переписке» Н. В. Станкевича воплощена еще одна закономерность, отмеченная в трудах Ю. М. Лотмана, — двойная трансформация фактов в памяти: первичная, совершаемая в сознании современника, и последующая, осуществляемая историком. Роль современника в данном случае принадлежит Анненкову, роль историка — Добролюбову.

К проблеме хаоса и гармонии нас влечет и та закономерность литературного процесса, о которой писал Ю. Н. Тынянов: что было на периферии — перемещается в центр. Сами по себе подобные перемещения, не всегда ведут к упорядоченности, иногда они, напротив, усугубляют хаос. Такую возможность отмечает Д. С. Лихачев: «Элементы хаоса становятся постоянным явлением стимулирующим всякого рода стилистическую новизну. Срыва в хаос при переходе от усложненного стиля к простому уже нет, в нем нет нужды» [208, 90]. Гармония возникает при том условии, что перемещение жанров и стилей с периферии в центр и из центра на периферию ведет не к разрушению традиции образотворческого смыслопорождения, а наделяет литературу новыми путями совершения художественных открытий, о чем, и писал Ю. Тынянов и что мы наблюдали в своем исследовании. Эти открытия связаны с перспективными линиями развития литературы, прослеженными в трудах Д. С. Лихачева. Наиболее общая формулировка закона гармонизации системы образов и проявления сущности искусства принадлежит М. М. Бахтину: «Каждое частное явление погружено в стихию первоначал бытия. <.> Каждый образ нужно понять и оценить на уровне большого времени». [116, 361, 369]. Бахтин говорит о «Контексте понимания. Проблема далеких контекстов. Нескончаемое обновление смысла во всех новых контекстах. Малое время (современность, ближайшее прошлое и предвидимое (желаемое) будущее) и большое время — бесконечный и незавершимый диалог, в котором ни один смысл не умирает. Живое в природе (органическое). Все неорганическое в процессе обмена вовлекается в жизнь (только в абстракции их можно противопоставлять, беря их отдельно от жизни)"[116, 372].

Следует отметить взаимосвязь подходов к словесному искусству, осуществленных Д. С. Лихачевым и Ю. Н. Тыняновым и составивших одну из опор нашей работы: суждения Ю. Тынянова о центре и периферии тесно соприкасаются с мыслями Д. С. Лихачева о составе литературы и переменах в этом составе.

Говоря о путях гармонизации, художественных открытиях, перспективных линиях, мы приходим к главному выводу, открывающемуся перед нами. Приведем снова слова, завершающую статью Добролюбова о Станкевиче: «Если бы во всяком обществе большинство состояло из людей подобных Станкевичу, то не было бы никакой необходимости не в этой пресловутой борьбе, ни в муках и страданиях, на которые так любят вызывать всех порядочных людей люди слишком утилитарные"[98,402]. Борьба в обществе, следовательно — вовсе не условия его полноценного развития, но не желательная и, к сожалению, неустранимая сторона его жизни. То понимание развития личности, из которого исходят, говоря о Станкевиче, и Анненков, и Добролюбов вполне заслуживает имени самосотворения. И публикатор переписки, и критик, восхитившийся ее изданием, настаивают, первый — более развернуто, второй — сжато и предельно энергично: самосотворение и человека и общества есть движение от борьбы (т. е. хаоса) к деятельному согласию (к гармонии).