Западнорусско-великорусские языковые контакты в области лексики в XV в. (к вопросу о западной традиции в деловой письменности Московской Руси)

1. Наблкщаемое и в наши дни, и в более ранние эпохи значительное сходство лексики славянских языков обусловлено, как известно, только отчасти их генетическим родством, в значительной же степени сформирование общего лексического фонда славянских языков обязано активному культурному взаимодействию этих языков, не прекратившемуся после распада праславянского единства и прослеживаемому в разных направлениях и с разной интенсивностью по всей письменной истории славянских языков. Известен огромный вклад старославянского языка в развитие южнои восточнославянских языков, а также чешскогочешский литературный язык сыграл выдающуюся роль в формировании польского литературного языка в ХУ-ХУП вв., а этот язык в значительной степени повлиял на формирование русского литературного языка нового времени во второй половине ХУЛначале ХУШ в. Русский литературный язык, в свою очередь, стал источником многочисленных заимствований для новоболгарского и новосербского литературных языков в ХУШ-Х1Х вв. и играл и продолжает играть важную роль в развитии новых украинского и белорусского литературных языков (см.: Трубецкой 1927, 59−8о, Булаховский 1951).

Взаимодействие близкородственных славянских языков на междиалектном уровне по некоторым линиям их соприкосновения было довольно рано прервано вследствие вторжения венгров в Дунайский бассейн (Кв.) и тюркоязычных кочевых народов в Причерноморье, а в результате консолидации раннефеодальных славянских государств было ограничено и внутри двух больших ареалов с преобладающим славянским населением (Балканский полуостров и Восточноевропейская равнина). Этими факторами культурное взаимодействие не было прервано, а наоборот, во многих случаях даже стимулировалось. В результате культурного взаимодействия могли стать «общеславянскими» (т.е. иметь общеславянское распространение) слова, возникшие в одном оцределенном славянском языке намного позже распада праславянского единства. Исследование межславянских заимствований поэтому может внести иногда существенные коррективы в этимологии, установленные на основе формальных совпадений и тем самым уточнить данные о первоначальном распространении того или другого слова, отделяя праславянский лексический фонд от вторичных культурных наслоений. При внушительных достижениях в области реконструкции праславянского лексического фонда, отраженных в наиболее систематизированном виде в издаваемых в Москве и Кракове праелавенских словарях (ЭССЯ, диффузии слов играют не менее важную роль в истории языков, чем процессы преемственности слов из праязыка" (Шенкер 1983,.

Изучение истории межславянской миграции отдельных слов и лексических значений имеет первостепенное значение также для этимологии неславянских языков, контактировавших в разные эпохи с разными славянскими языками одновременно, как например, венгерский язык (ср. Золтан 1979).

Л Л. Настоящая работа посвящена малоизученному до сих пор вопросу о взаимодействии двух восточнославянских деловых языков — западнорусского и великорусского — в области лексики. Этот вопрос ставился до сих пор обычно в рамках польско-русских языковых контактов, в которых западнорусский язык рассматривался прежде всего как язык-посредник, передатчик иногда «исследователи забывают о том, что процессы.

261). полонизмов в русский язык (Кохман 1967, 7, 1У, 15−21- 1975, 22−27- Собик 1969, 163−167). Такой подход был понятен при недостаточной разработанности сравнительно-исторической, лексикологии восточнославянских языков и при постановке вопроса с точки зрения языка дащего, но едва ли оправдан с точки зрения заимствующего языка, для истории которого важно в первую очередь установление непосредственного источника заимствования, и лишь после его определения возникает вопрос о происхождении слова в языке-передатчике. Критически рассматривая результаты исследований по полонизмам в русском языке и сопоставляя данные памятников русского языка с показаниями западнорусских памятников, мы неизбежно приходим к выводу, что на протяжении ХУ-ХУТ вв. русским языком в преобладанием большинстве случаев были заимствованы только те полонизмы, которые до появления их в великорусских памятниках были уже прочно усвоены западнорусским языком, и что наряду с полонизмами в тот же самый период вошли в русский язык также собственно западнорусские (украинские и/или белорусские) слова (ср. Золтан 1983, 342−343). Поэтому, хотя большинство лексических элементов, вошедших в русский язык в рассматриваемую эпоху из западнорусского, и является по происхождению полонизмами, нам представляется целесообразным поставить наше исследование в план языкового взаимодействия в самом восточнославянском ареале.

Наша работа призвана заполнить известный пробел в исследованиях по западным элементам русского языка допетровской эпохи, развертывавшихся особенно начиная с конца 1950;ых годов. Исследователи (Тамань 1960, Тамань 1961, Кохман 1967, Кохман 1-ЗУ, Кохман 1975; Собик 1969) интересовались в первую очередь полонизмами, проникшими в разные виды русской письменности, в том числе и в памятники делового языка, а также словами чешского (Мельников 1967; Кохман 1970; Кох-ман 1974), латинского и романского (Лиминг 1976), немецкого (Гардинер 1965) происхождения, проникшими в русский язык через посредство польского языка, или вообще западноевропейской лексикой, заимствованной русским языком до Петровского времени (Фогараши 1958) или включая и ХУШ в. (Хюттль-Ворт 1963).

Оживление в этой области исследований было вызванокроме всеобщего развития изучения межславянских языковых контактов — несомненно и выходом в свет «Этимологического словаря русского языка» М. Фасмера (Фасмер 1-Ш, Фасмер-Тр. 1−1У). Дело в том, что из-за отсутствия более современных специальных исследований по заимствованиям русского языка из западноевропейских языков, в том числе и польского, М. Фасмеру пришлось пользоваться устаревшими уже во многом работами (Христиани 1906, Смирнов 1910), вслед за которыми в науке на долгое время укрепилось мнение, будто в русском языке допетровской эпохи было мало заимствований из западноевропейских языков, хотя, как подчеркивал еще в начале XX в. А. И. Соболевский, «всякое специальное исследование — по истории ли литературы, по истории ли быта, по истории ли языка, или даже по истории искусства, имевшего в то время /в ХУ-ХУП вв. — А. 3.7 по преимуществу церковный характер, — дает в результате длинный ряд крупных и мелких данных, указывающих на тесные связи Москвы с западом Европы задолго до Петра» (Соболевский 1903а, 38−39). Упомянутый недостаток этимологического словаря М. Фасмера, находящийся в поразительном противоречии с его несомненно большими достоинствами в других отношениях, послужил толчком к более доскональному изучению той части русской лексики, которая была заимствована из западноевропейских языков до ХУШ в. Что же касается полонизмов, то некоторые из указанных специальных исследований по этому воцросу (особенно Собик 1969, частично также Тамань 1960 и 1961, Кохман 1967) грешат отсутствием строгого разграничения фактов западнорусского и великорусского языков, в результате чего к «полонизмам» в русском языке причисляются иногда и слова, засвидетельствованные лишь в западной письменности (ср. Кипарский Ш, 98−99- Речек 1961, 153- Золтан 1977а, 194). При этом сам В. Кипарский обвиняет в этом М. Фасмера, который включил в свой словарь каждое слово, засвидетельствованное в словарях И. И. Срезневского и В. И. Даля, и таким образом в «Этимологическом словаре русского языка» приводится большое количество слов, фактически относящихся к словарю белорусского и/или украинского языков (Кипарский Ш, 99). Таким образом и такое несомненное достоинство словаря М. Фасмера, что он в известной степени заменял отсутствовавшие до последнего времени этимологические словари белорусского и украинского языков, цризнается фактором, препятствовавшим развитию исследований в области западнорусско-великорусских языковых контактов. Вместе с тем, этот недостаток словаря М. Фасмера был обусловлен и объективными причинами, в первую очередь, недостаточной разработанностью исторической лексикологии и лексикографии ураинского и белорусского языков. К настоящему времени многое уже изменилось: вышли или выходят новые исторические словари всех трех восточнославянских языков (СРЯ, ССУМ, ГСШ). Нам кажется, что в современных условиях и этот недостаток словаря М. Фасмера должен стимулировать исследования по украинско-белорусско-русским языковым контактам (ср. Шенкер

1983, 256).

В связи с этим необходимо подчеркнуть, что упомянутые работы по польско-русским языковым контактам, особенно многочисленные труды польского слависта С. Кохмана (см. библиографию), содержащие прочно обоснованные оригинальные этимологии целого ряда русских слов, заимствованных, в конечном итоге, из западнославянских языков (из польского или — посредством польского — из чешского), создали ту необходимую научную базу, без которой наше исследование было бы немыслимым. Если заимствование русским языком допетровского времени слов романо-германского происхождения уже по культурно-историческим соображениям предполагает учет возможности чешско-польско-западнорусского посредничества, то выявление слов, проникших в русский язык таким же путем, но состоящих из одних славянских морфем, требует весьма сложной доказательной процедурыприходится считаться с возможностью цреемственности из праязыка, с одной стороны, и с возможностью параллельного образования слов из тех же морфем и с тем же значением — с другой. Поэтому в исследовании межславянской миграции слов и лексических значений — наряду с принципами этимологизирования заимствованных слов вообще — получает большое значение контекст ранних употреблений данного слова в принимающем языке. Не преувеличивая значение первой фиксации какого-нибудь слова в памятниках письменности (в результате дальнейших разысканий каждая «первая» фиксация может оказаться отнюдь не самой ранней), можно с уверенностью сказать, что если какое-то русское слово появляется в великорусской письменности в контекстах, относящихся к Западной Руси, а в западнорусской письменности это же слово имеет большую традицию употребления или оно в самом западнорусском является заимствованием из польского (а в польском, как правило, из чешского), то необходимо признать, что данное слово в великорусском заимствовано из западнорусского, несмотря на то, что в новейшее время слово могло стать «общеславянским», поскольку впоследствии оно — уже как русизм — могло заимствоваться и южнославянскими языками.

Поэтому в нашем исследовании большое внимание уделяется контекстам ранних употреблений тех слов, о которых предполагается, что в великорусский язык они были заимствованы из западнорусскогов ряде случаев именно контекст ранних фиксаций обратил наше внимание на неисконность того или иного слова в великорусском. «Малая выразительность цризнаков заимствования из одного языка в близко родственный же язык» (Булахов-ский 1951, 37) составляет специфическую трудность исследования межславянских заимствований, которая при отсутствии собственно лингвистических критериев может быть устранена лишь путем привлечения свидетельств культурно-исторического характера. Поэтому прежде чем приступить к показу языкового влияния западнорусского делового языка на великорусский, наряду с историко-лингвистическими факторами, необходимо осветить также некоторые основные вопросы, связанные с культурными традициями деловой письменности, т. е. вопросы, принадлежащие к области древнерусской дипломатики.

2. Язык древнерусских грамот, отразивший живую восточнославянскую речь, проявляет большое разнообразие по отдельным областям восточнославянской языковой территории (ср. Соболевский 1980, 39). В то же самое время документы, написанные в самых разных областях, обнаруживают поразительное сходство в формуляре, что позволяет возвести их к общей традиции составления деловых документов, установившейся, по-видимому, еще в киевский период. Это в первую очередь — характерный зачин древнерусских грамот: се азъ (позднее также язь, я), а се азъ (язъ, я) с предшествующей инвокацией (въ имА ¿-оцА и сна и стго дха) или без нее. Эта формула вместе с часто встречаемой в ранних документах формулой санкции (ср., напр., в Мстиславовой грамоте ок. 1130 г.: даже кто запъртить /". Л.

Г '7 ^ /Ч^ тоу дань /.7, да соудить 1емоу бг въ днь щ? ишьстви1а своего)" несомненно, церковнославянская. Зачин се азъ (с вариантами) в ХП-Х1У вв. характеризует жалованные и духовные грамоты, и, реже, также другие виды документов, из самых разных областей древней Руси. Мы его находим в Киеве (Мстиславо-ва грамота ок. ИЗО г., Обн.-Барх. I, 33), в Новгороде (берестяные грамоты № 450, ХП в., Арциховский и Янин 1978, 51;

138, ХШ в., Арциховский и Борковский 1958, II и др., Договорная грамота Александра Ярославовича Невского и новгородцев с немцами 1262−1263 г., Обн.-Барх. I, 51- Духовная новгородца Климента до 1270 г., там же, 55), на Волыни (ср. грамоты Владимира Васильковича 1287 г. и Мстислава Даниловича 1289 г., включенные в Галицко-Волынскую летопись, ПСР1 П, 903 904 и 932) и в Москве (Духовная Ивана Калиты 1327−1328 гг., Обн.-Барх. I, 89), в Смоленске (Грамота князя Федора Ростиславовича 1284 г., Смол. гр. 62- Подтвердительная грамота князя Ивана Александровича 1-й половины Х1У в., Смол. гр. 69) ив Полоцке (Вкладная грамота князя Онофрия 1399 г., Хрэст. I, 52).

Происхождение начальной формулы древнерусских грамот не выяснено, хотя изучение элементов формуляра как самых устойчивых элементов языка грамот могло бы пролить свет на начальный этап становления канцелярского дела в Киевской Руси. Наблвдаемуто с ХП в. языковую практику при составлении документов — основной текст пишется на русском языке, а элементы формуляра на церковнославянском — можно было бы интерпретировать как отражение более позднего этапа развития, которому предшествовал период, когда языком княжеской канцелярии был церковнославянский, как это предполагал Л. П. Якубинский для X в. (Якубинский 1953, 89), а церковнославянский язык был вытеснен из языка грамот (цри сохранении традиционных формул) в связи с возникновением церковноелавянско-русской диглоссии после официального крещения Руси в 988 году, когда церковнославянский язык начал связываться исключительно с христианской культурой (ср. Успенский 1983, 12). Однако нет достаточного материала для предположения о существовании княжеской канцелярской традиции в области внутреннего управления в X в.- договоры с греками, сохранившиеся в составе Повести временных лет, свидетельствуют лишь о наличии письменной традиции в области дипломатических сношений. Языком переговоров с греками мог быть и греческий. По наблюдениям С. Микуцкого, те части текстов договоров с греками, в которых излагается точка зрения русской стороны, т. е. в которых можно видеть отражение позиции русских послов, сформулированной ими самими, обнаруживают формулы, не характерные для византийской царской канцелярии, но имеющие параллели в греческих частных актах своего времени (Микуцкий 1953, 19). На распространение знания греческого языка в окружении киевских князей в X в. указывает описанный Константином Багрянородным факт, что в соцровождении Ольги приехали в Константинополь из Руси три переводчика (там же, 22). Характерный зачин и повествование от первого лица ед. ч. древнерусских грамот не имеет аналогий ни с византийскими царскими грамотами, в которых употреблялась конструкция, а /£*.<>¿-/"¿-с моу ни с находящимися в прямой зависимости от них южнославянскими грамотами, в которых калькировалась эта греческая конструкция (господство ми, кралевство ми, царство ми), ни с западными, латинскими грамотами, в которых употреблялось множественное величие («р1игаИв maiestatis,). Н. Н. Дурново было высказано предположение о том, что «для русских княжеских канцелярий домонгольской эпохи образцом мог быть язык болгарских царских канцелярий, и они переняли оттуда формулу начала княжеских грамот «Се азъ» с болгарскими личными местоимениями 1 (Дурново 1969, 94−95- ср. также Улуханов 1972, 98, Успенский 1983, 54, цримеч. 2). Однако это предположение остается недоказуемой гипотезой, поскольку болгарских грамот с такой формулой не сохранилось, из эпохи первого болгарского царства вообще не сохранилось никаких болгарских грамот, а в грамотах болгарских царей второго болгарского царства эта формула не встречается (см. Ильинский 1911) — она отсутствует и в древних сербских грамотах (см. Миклошич 1858). В то же самое время поразительное сходство с формуляром древнерусских грамот обнаруживает единственная греческая грамота венгерского короля Стефана I (997−1038), датируемая 1002 г., которая сохранилась в списке 1109 г. (современное издание, а также факсимильное воспроизведение текста см. Мол-нар и Шимон 1977, 10−14): Ту оуо^с^гг^охг э-отг VIО V /€о (.гУо-гг, а •? УТ?/{/?ХГ?' бТ?(рс<. го е ° /<оС1 ?ГъСе/рбоУр^-^гоСб—? ^.

Как установлено венгерскими византистами (Цебе 1916; Дарко 1917), этот формуляр не имеет ничего общего с византийской царской канцелярией, но вполне обычен в Византии и в сфере влияния византийской культуры в грамотах частных лиц. Таких грамот сохранилось относительно немного (Дельгер 1956, 340), но они достаточно убедительно свидетельствуют о том, что данный формуляр, представленный упомянутой грамотой Стефана I, и ставший повсеместным в древней Руси, восходит к византийскому частному акту (аналогичные греческие грамоты см., напр., Миклошич и Мюллер 1У/1, № 39, 1247 г., с. 95, № 50, ХШ в., с. 97- № 51, 1281 г., с. 98- № 139, ХШ в., с. 225- № 170, ХШ в., с. 266 и др.- Дельгер 1948, № 110, 1286 г., с. 299). В языковом отношении характерно, что грамоты частных лиц писались в основном на народном греческом языке с сохранением некоторых книжных оборотов формуляра. Языковое оформление древнерусских грамот полностью соответствует оформлению византийских частных актов, при этом в древнерусских документах элементы формуляра приобретают церковнославянскую форму в соответствии с элементами формуляра византийских частных актов, сохранивших в своем составе традиционные книжные элементы. Таким образом, мы приходим к выводу, что появление древнерусского народного языка в грамотах находится в прямой зависимости от языковой ситуации в Византии, т. е. языковая ситуация в Киевской Руси и в этом отношении калькирует византийскую диглоссию (ср. Исаченко 1980, 78−80).

Возведение формуляра древнерусских грамот к византийской частной грамоте делает излишним упомянутое непроверяемое предположение о заимствовании начальной формулы из древне-болгарской канцелярской црактики, так как церковнославянские элементы в формуляр древнерусских грамот могли проникнуть уже и на территории? уси в результате осознания функционального параллелизма церковнославянского и греческого (книжного) языков (ср. Успенский 1983, 16−23) — форма личного местоимения азъ была достаточно распространена в русском церковнославянском языке XI в., она употреблялась не только в канонических текстах, но и в записях русских писцов, ср., напр., в приписке дьякона Григория к Остромировому евангелию 1056−1057 гг.: Азъ Григории ди! ако (ниОбн. — Барх. I, 15), в приписках к Новгородским служебным минеям 1095−1097 гг.: Азъ гр? шьныи рабъ бжии недостойный дъмъка Г. .7 азъ бо ссмь гр1д! ънъ невЬжа (там же, 30), в записях Мстиславова евангелия конца XI — начала ХП вв.: азъ бо гр^шньныи рабъ алекса. Азъ рабъ бжии. (л. 213 а), азъ же хоудыи наславъ (л. 213 б). (В тексте самого евангелия — правда, только в единственном случае — засвидетельствована и русская форма 1а: 1а изгоню бЬсы — л. 83 а, Мст. ев. 289 и 123- ср. Дурново 1924, 257). Сочетание се азъ часто встречается в евангельских текстах, в том числе и некоторых очень часто цитируемых, как напр., Мт. ХХУШ, 20: и се азъ съ вами 1есмь въ всА дни, до съконьчани! а вЬкоу. (Мст. ев. л. 163 в, с. 219). Таким образом, эта формула вполне могла быть создана как русско-церковнославянский эквивалент соответствующей греческой формулы, и нет никакой необходимости предполагать цри этом и само по себе сомнительное болгарское канцелярское посредство.

Можно полагать, что той языковой практике, которую мы можем проследить в древнерусских грамотах с ХП в., предшествовал период, когда в качестве актового языка на Руси пользовались и греческим языком. На такое положение вещей указывает тот факт, что почти на всех сохранившихся княжеских и митрополичьих печатях XI в. мы находим греческую надпись (см. Янин I, 14−59- ср. также греческую надпись на княжеской печати еще и в начале ХП в., Соловьев 1961). Греческая надпись на печатях митрополитов, почти исключительно греков по цроисхождению, не вызывает удивления, но такая же практика на княжеских печатях служит доказательством того, что греческий язык был использован и в светском, государственном делоцроизводстве. Если принять, что древнерусский административный язык к Ш в. исторически заменил греческий, с которым он в XI в. еще сосуществовал, то становится понятным наличие греческих калек внутри текста (вне формуляра), отмеченное А. В. Исаченко в Мстиславовой грамоте ок. ИЗО г. (Исаченко 1970; 1980, 115−118) и В. М. Живовым в Уставе Ярослава (Живов 1984, 78−79). Как установил А. С. Львов, сам термин грамота был заимствован древнерусским языком изустно црямо из греческого, минуя вообще старославянское посредство (Львов 1966). Все эти факты убеждают нас в правоте взгляда, согласно которому книжная культура древней Руси восходит к византийской христианской культуре через южнославянское посредство, но образцы грамот были получены русскими прямо от греков (ср. Годинка 1891, 18) — причины же своеобразия формуляра древнерусских грамот, как было указано выше, следует искать в том, что этот формуляр восходит к формуляру византийских частных актов, который на Руси распространился и в княжеском делопроизводстве.

В связи с этим возникает вопрос, почему именно формуляр частных актов получил общерусское распространение к Ш в. Можно думать, что в Киевской Руси, как и на других перифериях византийского мира — в Южной Италии, в Венгрии — образцы деловых документов насаждали книжники, не получившие специальной канцелярской выучки (ср. Моравчик 1938, 411), но имевшие некоторые навыки в составлении бытовых документов (жалованных, купчих, духовных грамот), и из-за отдаленности от царской канцелярии и редких сношений с ней на перифериях именно этот формуляр лег в основу практики княжеских канцелярий. Таким образом, можно допустить, что в Х-Х1 вв. в Киевской Руси не существовало другой княжеской канцелярской традиции, чем та, которая засвидетельствована, напр., в Мстиславовой грамоте ок. ИЗО г. Однако если считать, что тексты договоров с греками X в., сохранившиеся в составе Повести временных лет, восходят на самом деле к одновременным славянским спискам, то необходимо цризнать, что в киевский период, даже до официального крещения Руси в 998 г., существовала и другая княжеская канцелярская традиция, пользовавшаяся — в соответствии с книжным греческим языком византийских царских грамот — русским книжным языком, т. е. церковнославянским, как это имело место, напр., в средневековой Сербии, где — в отличие от частных грамот — царские грамоты писались на церковнославянском языке. Если же считать, что сохранившиеся тексты договоров являются более поздними (XI в.) переводами с греческого, то употребление в них церковнославянского языка объясняется самим фактом перевода, поскольку в данный период «перевод с греческого с необходимостью предполагает применение церковнославянского языка» (Успенский 1983, 23). Существование отдельной княжеской канцелярской традиции в Х-Х1 вв., отличной от отразившейся в первых сохранившихся грамотах ХП в., доказать невозможно ввиду отсутствия до ХП в. княжеских грамот, дошедших до нас в подлиннике. В Уставе Владимира, относимом большинством исследователей к началу или первой половине ХП в., но сохранившемся в списках начиная с Х1У в., мы находим уже привычную формулу «Се азъ/язъ» с предшествующей инвокацией (см. Щапов 1976, 12−84) — ту же самую формулу можно обнаружить и в списках Устава Ярослава (без инвокации), сохранившихся с ХУ в. (см. Щапов 1976, 85−139). Таким образом, источники позволяют нам констатировать только то обстоятельство, что к ХП в. в древней Руси как в княжеском, так и в частном делопроизводстве распространился формуляр грамот, обнаруживающий типологическое и, по-видимому, также генетическое сходство с формуляром византийских частных грамот, и в эпоху феодальной раздробленности древняя Русь вошла уже с установившимися образцами деловых документов, которые несмотря на распад Киевского государства на ряд самостоятельных княжеств продолжали и в дальнейшем служить образцами как для княжеских канцелярий, так и при составлении частных актов.

Традицию составления грамот по определенным образцам поддерживала, несомненно, церковь, единственное общерусское учреждение в эпоху феодальной раздробленности. Надо полагать, что в ранний период (Х1-Х1У вв.) княжеские грамоты составлялись духовными лицами, как и в Западной Европе (ср. обзор у Каштанова, 1982). Во всяком случае, имеются известия о том, что княжеские печатники занимали высокие должности в церковной иерархии (напр. в ХШ в. митрополит Кирилл был ранее печатником Даниила Романовича Галицкого, а в Х1У в. нареченный митрополит Митяй ранее был печатником Дмитрия Донского, см. Штекль 1966).

3* Довольно последовательно выдержанный церковнославянский формуляр в восточнославянских деловых документах ХП-Х1У вв. цри большом диалектном разнообразии самого языка этих грамот свидетельствует о продолжении в условиях феодальной раздробленности канцелярской традиции, сложившейся еще в киевский период.

Язык грамот, как известно, лучше других памятников отражает диалектное членение восточнославянской языковой территории перерастающее, особенно в ХШ-Х1У вв., в формирование и консолидацию большинства характерных черт трех восточнославянских языков. Вследствие известных исторических обстоятельств развитие административного языка протекало, однако, не по линии русско-белорусско-украинской троичности, но в соответствии с объединением большинства восточнославянских земель в двух больших государственных образованиях — в Московском государстве и в Великом княжестве Литовском — к концу ХУ века привело к образованию двух восточнославянских государственных языков — великорусского (московского) и западнорусского (общего — в главных чертах — украинско-белорусского), не считая несколько особый (староукраинский в своей основе) язык молдавской канцелярии, функционировавший на периферии восточнославянской языковой территории в преимущественно неславянской среде.

3.1. В основу западнорусского делового языка лег галицко-волынский говор (Курашкевич 1934, 5−8- Станг 1935, 6−7- ср. также Курашкевич 1937, 57). Галицко-волынское княжество в ХШ — первой половине ХЗУ в. развивалось в тесных экономических, политических и культурных контактах со своими западными соседями — Польшей и Венгрией. Как можно судить по грамотам ХП в."включенным в Галицко-Волынскую летопись (см. выше, c. ti), и здесь продолжались традиции деловой письменности, унаследованные из киевского периода. Однако необходимость частого общения с западными соседями привела здесь к возникновению также латинской канцелярии при княжеском дворе, памятники которой сохранились с первой четверти ХЗУ в. (Срезневский 1882, 173−174- 177- 180- 185). К сожалению, не сохранилось ни одной подлинной галицко-волынской княжеской грамоты на русском языке из первой половины Х1У в. (часто встречаемые в разных публикациях грамоты Льва Даниловича оказались позднейшими фальсификатами, см. Грушевский 1902, Шевелев 1979, 222), поэтому мы не можем непосредственно сравнить русские и латинские грамоты, вышедшие из одной и той же галицко-во-лынской канцелярии. Однако можно предположить, что уже в этот период сосуществование латинской и русской канцелярий не могло не отразиться на языке и на формуляре русских грамот, поскольку некоторые элементы латинской, польской, немецкой социальной терминологии, а также дипломатической фразеологии отмечаются уже в Галицко-Волынской летописи ХШ в. (см. Генсёрский 1961). После присоединения в 1349 г. Галиц-кой Руси к Польше (Волынь тогда еще была захвачена Литвой) русский язык становится одним из двух (наряду с латинским) языков польской королевской канцелярии при Казимире Ш, так как согласно существовавшей между Польшей и Венгрией договоренности Галицкая Русь, на которую цретендовала и Венгрия, должна была управляться отдельно (см. Пашкевич 1924, 6−7). Таким образом, Галицкая Русь оказалась под властью польского короля, но пока не в составе ПольшиКазимир Ш считал себя наследником своих родственников — вымершего рода галицко-волынских князей. Об этом свидетельствует между прочим и его греческая грамота константинопольскому патриарху Фило-фею 1370 г. с просьбой о назначении в галицкие митрополиты епископа Антония (РИБ У1, Приложения, № 22, с. 125−128) — польский король-католик выступает здесь в роли главы православного государства, наследника цравославных русских князей (отдельная галицкая митрополия была основана в 1303 г. по цросьбе галицкого великого князя Юрия I Львовича, внука короля Даниила, см. Голубинский П/1, 96, П/2, 8). Особое положение Галицкой земли при Казимире Ш отражалось и в сохранении особого государственного, административного языка этой области — «русского» (т.е. староукраинского, отражающего галицкую диалектную основу).

В области дипломатики внимания заслуживает тот факт, что первая русская грамота Казимира Ш, несмотря на наличие в тексте некоторого числа полонизмов, сохраняет древнерусский формуляр: А се, А король казимир*краковъскш и куДвъский и господарь pycKot) землЬ далъ 1есмь слузЬ сво! ему иванови дворище (Пещак 1974, № 12, после 1349 г., с. 27), т. е. можно констатировать продолжение древнерусской (галицко-волынской) канцелярской традиции в польской королевской канцелярии. Это обстоятельство можно объяснить тем, что в королевскую канцелярию был принят человек (по наблюдениям В. Курашкевича, все три известные подлинные русские грамоты Казимира Ш принадлежат перу одного и того же лица, см. Курашкевич 1934, 5), не просто знающий галицкий говор и умеющий писать, но знающий и традиции галицко-волынского делопроизводства, продолжающий в краковской королевской канцелярии навыки, приобретенные еще в канцелярии последних галицко-волынских князей. В написанной в то же время латинской грамоте мы находим западноевропейскую начальную формулу со множественным величия: Nos Casimirus dei gratia rex Polonie dominusque terre Russie (Генсиоровский и др., 1907, 80). Древнерусский зачин сохраняется и в договорной грамоте волынского князя Дмитрия (Любарта) с Казимиром Ш 1366 г.: Се 1азъ кнАзь великыи димитрии (Пещак 1974, № 19, с. 38). Однако в договорной грамоте Казимира Ш с литовскими князьями 1352 г., оформленной в королевской канцелярии тем же писцом, — которым были написаны и указанные выше две грамоты, — мы находим уже другой зачин, заимствованный из латинских грамот: вЬдаи то каждый члвкъ кто на тыи листъ досмотрить (Пещак 1974, № 14, с. 30). Эта формула представляет собой ранний вариант начальной формулы, которая впоследствии становится повсеместной в западнорусских грамотах, ср., напр., в грамоте Витовта 1382 г.: Мы Великий князь Витовтъ чинимъ знаемо симъ нашимъ листомъ. кто на него узритъ или услышитъ чтучи (Пещак 1974, № 30, с. 61) — формула эта распространилась в латинской дипломатике разных европейских стран под влиянием имперской канцелярии Германии (Станг 1935, 134) — в указанную русскую грамоту Казимира Ш она проникла из практики латинской канцелярии короля (ср. в латинских грамотах Казимира Ш: Notum facimus guibus expedit vniuersisNotum facimus vniuerais presentibus et fu-turis. hanc litteram inspecturis И др., Станг 1935, 133−134), по-ввдимому, посредством польского (разговорного) языкао польском посредничестве свидетельствует наличие слова лист 'грамота" в начальной формуле при употреблении древнерусского эквивалента грамота внутри текста (а што той грамот?! писано, тую жь правьду литовьскымъ кнАземъ держати, Пещак 1974, с. 3D.

После смерти Казимира Ш при совместном правлении Лвдовика Анжуйского и Венгрией, и Польшей Галицкая Русь была передана опольскому князю Владиславу в качестве венгерского лена (13 721 378 гг.). В единственной русской грамоте этого князя, сохранившейся в подлиннике (Пещак 1974, № 28, 1378 г., с. 59−60) мы находим в основном уже западноевропейский формуляр, но сохраняются и некоторые черты древнерусских грамот, т. е. грамота представляет своего рода контаминацию латинской и византийской канцелярской традиции. Грамота начинается с церковнославянской инвокации (Во имД w (т)ца и сна и стго дха), но повествование ведется от первого лица множественного числа (Мы кнАзь володиславъ то 1есмы вчинили.) и дата дается от рождения Христовасоставитель акта назван писарем (а пи-" саль кнАжии писарь костько болестрашицкии), а не дьяком, хотя этот Костько подписывался в более ранних (частных) грамотах как писарь пана старостынъ дь! акъ из болестрашичь именем дь! ачковичь (Пещак 1974, № 16, 1359 г., с. 34) или как попо-вичь болестрашицкии именемь деНачковичь василювь снъ поповь кость прузвищемь сорочичь (Пещак 1974, № 20, 1366 г., с. 40). «Княжий писарь» Костько, сын цравославного священника, стал впоследствии, при Ягайле, перемышльским судьей, и в более поздних своих грамотах сочетает элементы византийско-древне-русского и латинско-польского формуляров: Во имА ¿-ца и сна и стго дха. Аминь. А се знаменито будь и св^дочно вс! мъ доб-рымъ лэдемъ што на тотъ листъ оузоздрАть. А се 1а Фебрунъ во! евода познавамъ то нашимъ лист /Ьм7ъ (Пещак 1974, № 53, 1391 г., с. 106- о принадлежности всех этих грамот перу одного и того же лица, т. е. Костьки, см. Курашкевич 1934, 6−7) — при этом характерно, что после формулы, а се 1а повествование ведется от 1-го л. мн. ч.: познавамъ то нашимъ лист/ом7ъ. Все это свидетельствует о том, что вытеснение древнерусского формуляра в галицком делопроизводстве проходило постепенно, через стадию сосуществования традиционного древнерусского формуляра с новым, усвоенным под влиянием латиноязычной канцелярской црактики.

Сосуществование западной и восточной традиций выражается и в титулатуре Владислава Опольского в указанной грамоте 1378 г.: князь назван с одной стороны господарем (калька лат. dominus) и дЬдичем (калька польск. dziedzic, лат. hereaо титулах господарь и дЬдичь см. ниже), с другой — самодержцем (ка> / лыса греч. ыутокрести/у) См. Острогорский 1935, 97). Возможно, что титул самодержец входил в прошлом также в титула туру галицко-волынских князейв ХШ в. засвидетельствовано употребление этого титула по отношению к Роману Мстиславовичу и Даниилу Романовичу (Острогорский 1935, 162- ср. также Гансёрский 1958, 58−60) — о продолжении этой, традиции может свидетельствовать и црименение этого титула по отношению к Казимиру Ш в грамоте 1361 г., сохранившейся, правда, не в подлиннике, а в списке, внесенном в Перемышльскую городскую книгу (Пещак 1974, № 17, с. 35−36). Во всяком случае, употребление титула самодержец едва ли было нововведением князя-вассала Владислава Опольскогоболее вероятно, что он унаследовал его (как и титул господарь) от своих предшественниковнезависимых православных галицко-волынских князей посредством русской канцелярии Казимира Ш. л Материал, цриведенный из самых ранних галицких грамотах, свидетельствует о том, что замена русско-церковнославянского формуляра польско-латинским проходила здесь постепенно, через стадию сосуществования этих двух разных традиций. О первичности русско-церковнославянского формуляра и на этой территории достаточно убедительно свидетельствуют указанные грамоты га-лицко-волынских князей, сохранившиеся в Ипатьевской летописи. Поэтому предположение Г. Шевелева о том, что галицко-волынский канцелярский язык мог развиться на основе разговорного языка этой области под чешским влиянием, но без участия церковнославянского языка (Шевелев 1979, 222, примеч. 17), представляется нам неприемлемым^.

После смерти Людовика и ликвидации венгерско-польской персональной унии Галицкая Русь была воссоединена с Польшейв 1386 г. великий князь литовский Ягайло, женившись на младшей дочери Людовика, Ядвиге, стал королем Польши. К этому времени.

Литва уже покорила значительную часть восточнославянской территории (см. Хабургаев 1980, карта 17, с. 155) — литовские завоеватели, не имевшие письменности на своем языке, в дипломатических сношениях со своими славянскими соседями пользовались русским языкомоднако до унии с Польшей литовская великокняжеская канцелярия, если вообще существовала, находилась в стадии формированиясохранившиеся договорные грамоты с соседними государствами были составлены в канцеляриях этих последних (договор с Польшей 1352 г. — в русской канцелярии Казимира Ш, перемирие с Дмитрием Донским 1371 г. — в Москве, см. Косман 1969, 98). Персональная уния Литвы с Польшей при Ягайле имела между прочим и то следствие, что в основу формирующейся литовской великокняжеской канцелярии была положена имеющая к этому времени уже известную традицию русская канцелярия при польском королевском дворе. Этим и объясняется, что формуляр литовских великокняжеских грамот уже во времена Ягайла калькирует латинские грамоты польской королевской канцелярии и не продолжает (а наоборот, постепенно вытесняет и в местном делопроизводстве) традиционный древнерусский формуляр (Соболевский 1980, 71- Станг 1935, I32-I4I- 1939,101). Существование русской канцелярии в Польше, развившейся по историческим причинам на южноукраинский (галицкой) диалектной основе, не могло не отразиться и на языке литовских великокняжеских грамот: на первых порах в них преобладают элементы именно южноукраинских говоров, а не, как ожидалось бы, черты одного из белорусских говоровчерты белорусского языка берут верх в великокняжеских грамотах лишь ко второй половине ХУ в.

Станг 1935, 50−51). Г с До унии Литвы с Польшей под влиянием подвластного Литве, но стоявшего на более высоком культурном уровне восточнославянского населения. происходил процесс христианизации литовской знати, многие представители литовских княжеских родов приняли христианство (разумеется, в его православном варианте) задолго до официального крещения Литвы (в католичество) в результате кревской унии в 1386 г. Литовские великие князья Гедимин (1316−1341) и Ольгерд (1345−1377) достигли даже того, что был поставлен особый митрополит для Литовской Руси (Голубинский П/2, 8−10). Крещение коренного населения Литвы в католичество обозначало и перекрещивание части православной литовской знати и открывало путь католической пропаганде не только в собственной Литве, но и в подвластных ей русских землях./ «И оттоле начата крестити Литву в латинскую вЬру, и приела /Ягайло7 арцибискупа к Вилни в Литовскую землю, и тогда начата костелы ставити по всей Литовъскои земли» — рассказывает западнорусский летописец (ПСРЛ ХХХУ, 64). Часть обрусевшей литовской знати, однако, сохранила православие, и стала впоследствии защитником веры в Литовской Руси. В великокняжеском центре при Ягайле (1386−1392) и Витовте (1392−1430) господствовали католические, польские обычаив русской канцелярии этих князей составлялись грамоты, по языку восточнославянские, с преобладанием все еще кжноукраинских диалектных черт (Станг 1935, 7, 19−21), но по формуляру уже латинские. Можно думать, что ко времени Ягайла ослабла уже и связь русской канцелярии с цравославным духовенством (прослеживаемая еще в предшествующий период, см. выше)^ характерный древнерусский формуляр контаминируется с польско-латинским также в грамотах самих православных духовников, ср., напр., грамоту луцкого епископа 1398 г.: Асе, а з ъ влдка иванъ из луцка знасмо чиню вс? мъ аже да (л) ми г (с)дарь мои великыи король митрополыо галицкую (Пещак 1974, № 73, с. 135−136). Во всяком случае, церковнославянский элемент в великокняжеских грамотах при Ягайле и Витовте сводится к минимум, а элементы языка государственного делоцроизводства проникают все шире и шире в язык частных актов, в том числе и в язык цравославной церковной администрации. С обращением Литвы в католичество православие в Литовской Руси стало религией лишь допустимой, но не государственнойцравославная церковь была лишена непосредственного влияния на дела государства. Это обстоятельство црепятство-вало занятию православными высоких государственных должностей, в том числе и значительных должностей в великокняжеской кан-целщжи. Русским отделением канцелярии Витовта заведовали литовские бояре, «русскими» (т.е. украинцами или белоруссами) были только писарилатинским отделением заведовали поляки (Косман 1969, II1). Окончательная замена названия профессии дьяк словом писарь в западнорусском — в соответствии с лат. scriba, польск. pisarz — указывает также на разрыв светского, государственного делопроизводства с православными (византийскими) традициямиуЬоли в русских грамотах Казимира Ш и Владислава Опольского обнаруживаются еще следы древнерусского (церковнославянского по языку) формуляра, унаследованного от прежней галицко-волынской канцелярии, то (при Ягайле и Витовте завершается процесс реориентации западнорусской дипломатики на латинские образцы, которые начинают калькироваться со всей очевидностью при посредстве польского разговорного языка, а не цри помощи церковнославянского. Предполагается при этом и влияние чешского языка и чешской дипломатики (см. Соболевский 1980, 72- Мацурек 1958, 1960, 1960а, 1966; ср. Чабан 1962, 1.Я. 1967). Это мнение опирается на сходстве формуляра чешских и галицких грамот Х1У — ХУ вв., а также на сходства лексического материала формулярных элементов. Так как в Польше деловые документы в это время писались исключительно на латинском языке, Й. Мацурек считает возможным, что галицкие (а также молдавские) писцы следовали не польско-латинским, а именно чешским образцам. В связи с этой гипотезой необходимо указать на тот факт, что галицкие грамоты сохранились с более раннего времени, чем чешские (самая древняя четкая частная грамота — 1370 г., королевская -1394 г., см. Мацурек 1960, 176), хотя это, конечно, может быть и случайностью, как это полагает Й. Мацурек, который принимает, что именно галицкие грамоты, опережающие по времени первые сохранившиеся чешские грамоты, доказывают употребление чешского языка в делопроизводстве в самой Чехии уже около середины Х1У в. Это построение носит явно гипотетический характер и ввиду отсутствия чешских грамот, хотя бы одновременных с первыми галицкими, непосредственное чешское влияние на галицкую канцелярскую практику второй половины Х1У в. не может быть доказано. Сходство формуляра украинских и чешских грамот объясняется, на наш взгляд, намного проще — их общей зависимостью от тех же латинских образцов. Отсутствие грамот на польском языке в данный период свидетельствует лишь о том, что в польских канцеляриях не писали на польском языке, но едва ли можно себе представить, чтобы не существовал польский разговорный вариант документов, составляемых на латинском языке. «Типично чешские слова», обнаруженные Й. Мацуреком в галицких и молдавских грамотах, являются словами общими для чешского и польского языков (в ряде случаев, конечно, в результате сильного влияния чешского языка на польский), поэтому они не могут свидетельствовать о непосредственном чешском влиянии на язык староукраинских грамот. Слабой стороной гипотезы Й. Мацурека следует признать и то, что политические связи Галицкой земли с Чехией (и то посредством Силезии) автор может проиллюстрировать только начиная со времени правления этой областью Владислава Опольского (между тем как тесные политические связи Галицкого княжества с Польшей црослеживаются в источниках уже с самого начала существования этого княжества). Богемизмы русских грамот Казимира Ш — это, на наш взгляд, богемизмы польского языка, которые попали в эти документы в результате совместной работы польских и галицких писцов в польской королевской канцелярии, т. е. мы считаем гипотезу о прямом влиянии чешского языка на язык самых древних галицких грамот недоказанной и даже маловероятной (ср. Кохман 1971, 69 — 71, 1974, 145 -147, 1975, 13 — 16- ср. также Гумецкая 1967).

На протяжении ХУ в. цроисходит постепенное перемещение диалектной основы языка литовской великокняжеской канцелярии. Если цри Ягайле из-за преемственности между польской королевской русской канцелярией и литовской великокняжеской в великокняжеских документах преобладают украинские черты, то при Казимире 17 (1440−1492) заметно вырастает число грамот, написанных белорусскими писцами (Станг 1935, 50−51) и в следующий период, в годы правления Александра (1492−1506) и Си-гизмуцца I (1506−1548) вырабатываются относительно устойчивые нормы делового языкаэтот период Станг называет периодом «классической формы литовско-русского языка» (Станг 1935, 52- ср. также Журавский 1978, 186−187).

Общую характеристику этого языка, данную Стангом, можно подытожить следующим образом:

В области фонетики преобладающее большинство грамот характеризуется смешиванием 1> и е во всех позициях, диалектным признаком севернобелорусских говоров, расположенных ближе к столице, г. Вильне: южнобелорусская (и североукраинская) трактовка ^ (?/>6 только в безударном положении) характеризует только ок. 20−25% великокняжеских грамот. Кроме того, фонетическую систему «классического периода» характеризуют еще следующие особенности:

— отсутствие аканья (засвидетельствовано лишь несколько случаев гиперкорректного написания о вм. а);

— отсутствие яканья;

— в/>о после ш, ж, ч, щ, ц и перед твердыми согласными или в конце слова;

— фрикативное т (взрывное г — пишется кг — только в заимствованиях) ;

— въ->

— депалатализация губных в конце слова;

— твердые ш, ж, ч, ¡-д, и (после них пишется ы);

— депалатализация.

Из морфологических особенностей приводим лишь самые существенные:

— распространение флексии в род. п. ед. ч. существительных мужского рода с бывшей основой нао- (за исключением существительных, обозначающих лиц),.

— устранение результатов П-й палатализации у этих же существительных путем распространения флексии в мест. п. ед. ч. у существительных нак, -г, -х;

— флексия мест. п. мн. ч. этих же существительных обычноех К-ьхъ), после к, г, х —ах/-ох (этот последний вариант под влиянием южных и югозападных белорусских говоров);

— в дат. и мест. п. ед. ч. существительных с основой на, а результаты П-й палатализации сохраняются;

— флексияое род. п. ед. ч. прилагательных женского рода;

— формы указательного местоимения тот: им. п. ед. ч. -тый, тв. п. ед. ч.

— тымъ, род. п. мн. ч. — тыхъ, дат. п. мн. ч. — тымъ, твор. п. мн. ч. — тыми, мест. п. мн. ч. — тыхъ;

— 3 л. ед. и мн. ч. наст. вр. глаголов оканчивается натъ;

— I л. мн. ч. у тематических глаголов оканчивается намъ, у атематических глаголов — намо (напр., есмо);

— будущее время глаголов несовершенного вида образуется при помощи буду + инфинитив (Станг 1935, 63−114).

Как видно по приведенным особенностям, западнорусский деловой язык в этот период, хотя и обладал уже довольно четкой белорусской диалектной базой, избегал включения в норму тех белорусских особенностей (аканье, яканье, дзеканье), которые были целиком чужды украинскому языку. То же самое относится и к лексике: количество литуанизмов в памятниках западнорусской письменности ничтожно. Унаследованный общеславянский словарь пополняется главным образом заимствованиями из польского языка, общими для украинского и белорусского языков. Официальным языком Великого княжества Литовского, таким образом, стал в известной степени искусственный язык, имеющий наддиалектный характер, но благодаря именно этому над-диалектному характеру этот язык мог обслужить сперва только деловые, но впоследствии — особенно в ХУ1-ХУП вв. — также литературные и отчасти даже культовые потребности украинского и белорусского населения Польско-Литовского государства, так как на основе этого языка возник новый литературный язык, т. н. «проста мова» (см. Успенский 1983, 68−69).

Нормированный западнорусский деловой язык распространился и в украинских областях (за исключением Галицкой Руси, где в 1433 г. русский деловой язык был заменен латинским, см. Соболевский 1980, 80−81, Шевелев 1979, 397).

3.1Л. На части земель, входивших раньше в состав Га-лицко-Волынского княжества или, по крайней мере, зависевших от него, в Х1У в. образовалось Молдавское княжество. Восточ-нороманское население, переселившееся сюда из-за Карпат, встретило здесь еще живые восточнославянские (южноукраинские) и, возможно, также южнославянские (болгарские) говоры, но в Молдавии — в отличие от Валахии — преобладал восточнославянский элемент (Бернштейн 1948, 363−366). В основу канцелярского языка Молдавии лег южноукраинский (галицкий) говор, в который проникали элементы церковнославянского языка (среднеболгарского извода), а также многочисленные местные слова как романского происхождения, так и заимствованные из разных соседних языков (венгерского, немецкого и польского) (Яцимирский 1909, IБогдан 1908, 371- Станг 1935, 8- о полонизмах в языке молдавских грамот см. Стойкович 1973). В Х1У-ХУ вв. кадры писцов для молдавских канцелярий поставляло местное славянское (в данном случае — украинское) население (Бернштейн 1948, 101). Галицкий говор, таким образом, в.

Х1У в. лег в основу двух канцелярских языков — западнорусско1 го и молдавского, но между тем как диалектная основа запад.

1) Несмотря на наличие обстоятельной монографии С.Б.Бернштей-на о языке валашских грамот ХЗУ-ХУ вв. (Бернштейн 1948), в литературе последних лет все еще встречается ничем не обоснованное мнение, будто бы западнорусский язык Х1У-ХУ1 вв. был государственным языком не только Литвы и Молдавии, но также Валахии (Филин 1974, 9, Журавский 1978, 185). Как известно, языком валашских грамот был болгарский. норусского на протяжении ХУ в. изменилась (переместилась на север), молдавский канцелярский язык сохранил в основном свой южноукраинский характер, что и привело к некоторому обособлению языка молдавских грамот от языка западнорусских грамот (о языке молдавских грамот см. Ярошенко 1931), хотя в области дипломатики в молдавских грамотах наблкщает-ся влияние западнорусских формул, которые иногда переплетаются с церковнославянскимиср. характерный зачин молдавских грамот второй половины ХУ в.: Въ имА ща и сна стго дха тр (о)ица стаа и единосвщнаа. и нераздЬлимаа. се. а з ъ ра (б) вл (д)кы моего icy xa. ico Стефа (н) воевода бюею м (л)-CTIro г (с)п (д)ръ земли. мо (л)давскои знаменито ч и н и (м) и © с и (м) л и с т о (м) н, а ш и (м) въсЬ (м) кто на (н) възри (т) или его чтучи оуслыши (т) (Русановский 1965, № 63, 1488 г., с. 127). Обращает на себя внимание неорганичность сочетания формул разного происхождения (се азъ. чини (м). наши (м) — русско-церковнославянский формуляр предполагал бы повествование от I л. ед. ч.), отмеченная выше и в некоторых галицких грамотах Х1У в. Такое же сочетание разных формул наблюдается и в закарпатской грамоте 1404 г.: С е азъ пань радуль вицашпань маромуре (ш)скы (м) /17 и жупань ба (н)ко и тодЬрь I. J даемо ведомо симъ наши (м) листомь въсЬкому кто посмотрить на сесь листъ (Русановский азъ але^андръ воевода, и г (д)нь въсеи МодцовлахТискои зе: ли, чинимъ знаменито, кто на с Ye писан «1 В о у з р и т ъ, иди его оуолышить, еже блгопроизволи г (д)в о ми (Русановский 1965, № 34, 1422 г., с.75) — здесь к несогласованности азъ с формой глагола чинимъ присоединяется еще и конструкция господство ми с повествованием от 3-го л. ед. ч. Встречаются, однако, и грамоты с западнорусским зачином в г-/ ЛУ ^ чистом виде: Мл (с)т|'ю бж'"ею мы але|андръ воевода господарь земли мо (л)давскои. чини (м) знаменито ис си (м) листомъ нашимъ оусЬ (м) кто на (н) оузри (т) или его оуслыши (т) чтучи (Русановский 1965, № 35, 1422 г., с.77). Как видим, в дипломатике Молдавии, развивавшейся на стыке разных культур, перекрещивались разные канцелярские традиции: восточнославянские (восходящие к византийскому частному акту), южнославянские (восходящие к византийской царской грамоте) и западнославянские (калькирующие соответствующие латинские формулы).

3.2. К концу ХУ — началу ХУТ в. все восточнославянские земли, оставшиеся за пределами Великого княжества Литовского и Польши (и, частично, также Молдавии и Венгрии) были объединены Великим княжеством Московским. Параллельно с ростом политической власти Москвы проходил процесс распространения московского канцелярского языка, вытеснение им местных канцелярских языков, сложившихся на основе тех же самых киевских традиций, но на местном разговорном субстрате, из которых как по количеству сохранившихся памятников, так и по своеобразию языка выделялась деловая письменность Новгорода и его колоний. Новгородская дипломатика характеризовалась и особой начальной формулой (при частичном сохранении — преимущественно для духовных — древнерусской формулы се аз£): поклонъ отъ (.), которая засвидетельствована и в двух смоленских грамотах 1284 и 1300 гг. (Смол. гр. 66−67- ср. Ру-сановский 1978, 178), а также в полоцкой грамоте ок. 1300 г. и в грамоте рижан в Витебск ок. 1300 г. (Хрэст. I, 42−43). Можно думать, что этот зачин распространился под влиянием интенсивных контактов северозападных русских земель с прибалтийскими немцамиуказанные смоленские и полоцкая грамоты адресованы в Ригу. После присоединения Новгорода к Москве (1478 г.) на новгородских землях местный диалект в делопроизводстве был заменен московским (Соболевский 1980, 54). Таким образом, для изучения истоков канцелярских традиций и административного языка централизованного Русского государства первостепенное значение имеет исследование документов великокняжеской канцелярии.

В области дипломатики московские великокняжеские грамоты, сохранившиеся с Х1У в., продолжают древнерусскую традицию. В духовной грамоте Ивана Калиты (ок. 1339 г.) мы находим древнерусскую (церковнославянскую) начальную формулу с инво-кацией: Во имД о (т)цД и с (ы)на и с (вДта)го д (у)ха, се 1азъ, грешный худыи рабъ б (ож)ии Иван (ъ), а также санкцию, сходную с той, которая встречается уже в Мстиславовой ок. ИЗО г.: А кто сю грамоту порушить, судить 1ему б (о)гъ (ДДГ № I, с. 7-И). Этот же формуляр с некоторыми факультативными приращениями сохраняется для духовных грамот на протяжении Х1У — ХУЛ вв. Начальная формула се азъ встречается также в некоторых ранних договорных грамотах: Се А (зъ, князъ веж-кии Семе) нъ Иванович (всеА) Рус (и) (ДДГ № 2, ок. 1350−1351 гг., с. II), а также в перемирной грамоте послов великого князя литовского Ольгерда с Дмитрием Донским 1371 г. (ДДГ № 6, с. 21- эта грамота была составлена в Москве, что косвенно подтверждается в самом тексте: «А си грамота аже буд (е)тъ кнАзю великому ОлгЬрду не люба, инъ отошлетъ», ср. Косман 1969, 98). Однако уже во второй половине Х1У в. возникает новый зачин договорных грамот: /До б7л (а)гос (ло)в (е)-нъю отца нашего Алексий, митрополита все! а Руси, на сем, брате молодшии, кн (А)зъ великии Михаило Олекса (ндр)ович, целуй ко мнЬ кр (е)стъ, къ брату старейшему, кн (А)зю великому Дмитрию Ивановичи (ДДГ № 9, 1375 г., с. 25, ср. Каштанов 1970, 35−36). Эта формула договорных грамот, выработанная уже в московской канцелярской практике, исторически заменяет формулу се азъ (сохранившуюся в частных грамотах до конца ХУЛ в.), по-видимому, через стадию, засвидетельствованную в договорной грамоте Дмитрия Донского с серпуховским князем Владимиром Андреевичем ок. 1367 г.: По бл (а)г (осло)в (е)нъю о (т)ца нашего ОлекакЕа, митрополита все! а Рус (и), се Раз, кнАзь великии Дмитрии Иванович, докончали 1есмы з братомъ с молодщим, со кнАземъ Володимеромъ Андр?>1евичемъ. Целовали 1ссмы кр (е)стъ оу о (т)цА своего оу 0лексЬ1а, оу митрополита все! а Рус (и) (ДДГ № 5, с. 19).

Включение в начальную форму указания на благословление митрополита свидетельствует о том, что московская великокняжеская канцелярия в Х1У-ХУ вв. развивалась в тесной связи с митрополичьей (ср. Водов 1979, 344). Это и способствовало сохранению в Московской Руси древнерусского (церковнославянского) формуляра, а также появлению и новых церковнославянских элементов в великокняжеских грамотах, заимствованных из практики митрополичьей канцелярии. К таким элементам относится, в частности, элемент титула всея Руси, заимствованный московскими князьями из титула митрополитов (Шахматов 1938, 77, Алеф 1959, 6) и получивший впоследствии — во время второго южнославянского влияния — форму всеа.

Русии (Тихомиров 1969, 144). В отличие от Литовской Руси, где к концу ХУ в. церковнославянский элемент в великокняжеских грамотах исчезает, в Московской 1>уси ничто не препятствовало непрерывному воздействию церковнославянского языка на канцелярский язык, в первую очередь, разумеется, на устойчивые формулы, и это воздействие поддерживало употребление традиционных формул до Петровского времени (ср. Успенский 1983, 54, примеч. 2). Влияние церковнославянского языка на язык московской великокняжеской канцелярии не ограничивалось традиционными формуламив ХУ1 в. полонизмам в западнорусском языке противопоставляются нередко церковнославянизмы в великорусском деловом языке, напр., предок — прародитель, присяга — крестное целованье, писарьдьяк (ср. Золтан 1983, 340−341). Вместе с тем, язык великокняжеской канцелярии развивается на московском разговорном субстратеэтот разговорный субстрат к Х1У-ХУ вв. мог включить в себя уже значительное количество прочно усвоенных церковнославянизмов. Наряду с церковнославянизмами московский деловой язык дополняет унаследованный восточнославянский словарь новообразованиями, местными бытовыми словами и выражениями, а также заимствованиями и кальками из тюркских языков (см. Горшкова 1951, Спринчак 1956а, Руса-новский 1978).

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

.

Представленный материал позволяет сформулировать некоторые выводы:

I. Использование лексических элементов западнорусского языка великорусским дипломатическим языком в общении с Западной Европой имеет более древнюю традицию, чем цринято считать на основе посольской документации Московского государства, сохранившейся с конца ХУ в. (1487−1488 гг.). Та языковая црактика, которая наблюдается в памятниках дипломатических сношений конца ХУ в. и впоследствии црослвживается на цротя-жении ХУ1-ХУП вв. в документах Посольского приказа, засвидетельствована уже для языковой практики членов русского церковного посольства на Флорентийский собор 1439 г. Нецрерывность традиции использования западнорусского языка в качестве языка московской дипломатии на протяжении 40−70-х гг. ХУ в. подтверждается сохранившимися или пересказанными в летописях документами как церковной, так и государственной дипломатии. Таким образом, отмеченное исследователями наличие большого числа западнорусских слов не только в документах сношений с Польско-Литовским государством, но также с другими европейскими странами, в частности, с Германией, не является новшеством конца ХУ в., а продолжением традиции, сложившейся уже в первой половине ХУ в.

2. Западнорусский язык мог выступать в качестве дипломатического языка Московского государства в его сношениях с Западной Европой благодаря тому обстоятельству, что по историческш причинам этот язык в качестве административного языка восточнославянских областей Польско-Литовского государства стал эквивалентом средневековой латыни, употреблявшейся в качестве административного языка в других областях этого государства и в то же самое время функционировавшей в качестве языка дипломатии во всей Центральной и Западной Европе. Таким образом, под прямым влиянием латыни или, чаще всего, под влиянием ее польского разговорного субстрата западнорусский язык обогатился рядом терминов, соотносимых не только с польскими, но вообще западноевропейскими реалиями и понятиями. Близкое языковое родство (и вообще отсутствие каких-нибудь следов, которые указывали бы на отражение в языковом сознании ХУ в. факта распада восточнославянской языковой общности) позволило московским дипломатам воспринимать эти термины западнорусского языка как свои, великорусские экзотизмы и использовать их для передачи западноевропейских реалий и понятий в сочинениях, предназначенных для великорусских читателей. Можно полагать, что наличие именно западнорусской экзотической лексики в великорусских текстах, рассказывающих о контактах с разными западноевропейскими странами, объясняется тем, что в этих контактах с западноевропейской стороны в качестве языка-посредника выступала латынь, а с великорусской стороны — соотносимый с нею западнорусский язык. На такую языковую практику указывает и то обстоятельство, что в московских переводах с латыни ХУ в. постоянно встречаются западнорусизмы.

3. Закреплению элементов западнорусского языка в языке московской дипломатии несомненно способствовало и то обстоятельство, что окончательное разделение русской церкви наступило на много позже основного политического разделения восточнославянских земель между Литвой и Москвой. Как показал анализ документов, вышедших из канцелярии последнего общерусского митрополита Ионы (1448−1461), в годы его правления и западнорусской, и восточнорусской церковью (1451−1458), в московской митрополичьей канцелярии составлялись документы и на западнорусском языке. Документы эти были адресованы в большинстве случаев государственным и церковным деятелям Литовской Руси, но на основе двух западнорусских грамот митрополита Ионы, адресованных в Казанское ханство, можно предположить, что в практике митрополичьей канцелярии западнорусский язык воспринимался как язык дипломатии вообще.

4. Язык дипломатии, хотя и обслуживал специфическую сферу общения с иностранцами, не мог быть герметически изолированным от других сфер применения великорусского административного языка. Единичные западнорусские слова проникают и в те грамоты митрополита Ионы, которые адресованы в великорусские областиможно даже утверждать, что некоторые запад-нору сизмы, как напр., элементы великокняжеского титула господарь. отчичъ и дЬдичь. были введены в великорусский деловой язык сознательно. Заслуживает внимания то обстоятельство, что около середины ХУ в. западнорусизмы характеризуют прежде всего те московские великокняжеские грамоты, которые так или иначе связаны с деятельностью митрополита Ионы, что дает основание предположить, что к их составлению была при-частна митрополичья канцелярия. Язык церковной дипломатии, таким образом, мог оказать влияние как на язык документов государственной дипломатии, так и на язык актов внутреннего управления.

5. Опыт — в том числе и языковой опыт — московской церковной дипломатии, накопленный начиная с участия в Флорентийском соборе, был использован, по-видимому, московской государственной дипломатией, когда Москва цри Иване Ш завязала дипломатические контакты с рядом европейских стран. Летописные известия 1469−1475 гг., пересказывавдие несохра-шшпиеся документы дипломатических сношений Московского государства с папским двором и с итальянскими городами, однозначно подтверждают, что государственная дипломатия продолжала ту же языковую практику, которая сложилась раньше в церковной дипломатии.

6. Анализ лексики памятников московской церковной и государственной дипломатии ХУ в. позволяет считать язык дипломатии важным каналом проникновения в великорусский деловой язык западнорусской лексики, в том числе прочно усвоенных западнорусским языком лексических и семантических европеизмов. Правда, большинство из анализируемых ок. 50 слов оставалось на периферии русской лексики не только в пределах ХУ в., но и позже, на протяжении ХУ-ХУП вв.- они употреблялись в великорусских текстах в качестве экзотизмов, для обозначения чужих понятий и реалий. Однако позже, в начале ХУШ в., когда возникла потребность в словах, точно соотносимых с соответствующими словами западноевропейских языков, некоторые из них, как нацр., право, присяга, справедливый, вошли в основной словарный фонд русского литературного языка, вытеснив или оттеснив на периферию свои традиционные церковнославянские эквиваленты. Бытование таких слов в языке великорусской дипломатии ХУ-ХУП вв., а также в переводных памятниках ХУ1-ХУП вв. с точки зрения истории русской литературной лексики можно назвать их предысторией.

7. Знание предыстории таких великорусских слов, особенно тех, которые состоят из одних славянских морфем и на фоне русской литературной лексики не отличаются никакими признаками заимствованных слов, приобретает первостепенную важность цри изучении межславянских языковых контактов. Как раз то обстоятельство, что некоторые великорусские слова, црежде чем стать элементами общеупотребительной русской литературной лексики, на первых порах их бытования в великорусских памятниках употреблялись в качестве экзотизмов или в составе языковых клише дипломатических документов, позволило в некоторых случаях «поймать с поличным» трудно уловимую иначе миграцию отдельных слов и лексических значений из одного близкородственного языка в другой и тем самым доказать миграционный характер некоторых великорусских слов и лексических значений, считавшихся на основе их общеславянского распространения принадлежностью праславянского наследия, как напр., господарь государь 'монарх', господарьство государство. добровольно, доход. Выявление межславянских заимствований имеет значение как для верификации результатов реконструкции праславянского словарного фонда, так и для исторической лексикологии русского языка.