Анализ отдельных произведений Б. Л. Пастернака

Роман «Доктор Живаго» (1945−1955)

Можно сказать, что Пастернак писал этот роман всю жизнь: отдельные его образы, мотивы, мысли, принципы, находки возникают еще в первых прозаических опытах 1909−1910 гг. В его современном виде роман начал складываться в конце 1945 г. Одновременно писались стихотворения, вошедшие позднее в его последнюю, стихотворную главу. Работа шла трудно, неоднократно прерывалась. Не раз менялись варианты названия произведения: «Смерти не будет», «Мальчики и девочки», «Иннокентий Дудоров» — пока весной 1948 г. не было найдено окончательное — «Доктор Живаго». Наконец 10 октября 1955 г. роман был завершен, однако мытарства автора на этом не закончились. Пастернак передал рукопись романа в редакции журналов «Новый мир» и «Знамя», но те с публикацией не спешили. Почти одновременно с этим рукопись попала в руки миланского издателя-коммуниста Дж. Фельтринелли, опубликовавшего роман за рубежом, после чего советские журналы отказали автору в печатании произведения. 23 октября 1958 г. Пастернаку присудили Нобелевскую премию по литературе с формулировкой: «За значительные достижения в современной лирической поэзии, а также за продолжение традиций великого русского эпического романа». На родине поэта роман «Доктор Живаго» был опубликован лишь в 1988 г. в журнале «Новый мир» (№ 1−4).

Замысел романа выражен писателем в письме 1958 г. немецкому корреспонденту: в «Докторе Живаго» «все вертится вокруг смысла личности». Уже на первых страницах романа появляется философ Николай Николаевич Веденяиин, утверждающий, что до христианства историю творили народы, вожди, боги.

" И вот пришел легкий и одетый в сияние, подчеркнуто человеческий, намеренно провинциальный, галилейский, и с этой минуты народы и боги прекратились и начался человек, человек-плотник, человек-пахарь, человек-пастух в стаде овец на заходе солнца, человек, ни капельки не звучащий гордо" .

Для Пастернака человек ценен как индивид, личность. Эту мысль Веденяпина писатель почти дословно повторит устами Симы Тунцевой, сравнивающей Ветхий Завет с Новым. Ветхий Завет (дохристианский) говорит о народах, племенах; чудом там является обмеление моря, чтобы по нему мог пройти преследуемый народ. В Новом Завете описан обыкновенный человек, и чудом является сама его жизнь. Бог вочеловечился и своим примером, своей жертвой облагораживает людей, обожествляет человека. «Всякая стадность — прибежище неодаренности, все равно верность это Соловьеву, или Канту, или Марксу» , — утверждает Веденяпин. «В Новой истории, — развивает его идеи Гордон, — нет народов, есть личности» .

Пастернак, отталкиваясь от постулатов философских учений XX в., полагает, что каждая личность ведет работу «по разгадке смерти и ее будущему преодолению». «Духовное оборудование» человека на этом пути — «любовь к ближнему, идея свободной личности и идея жизни как жертвы». Этим индивид входит в «состав будущего», в других людей, и с этой точки зрения смерти не будет. При таком подходе явления, которые принято считать событиями мировой истории, оказываются нисколько не значительнее, чем частная жизнь отдельных людей. Однако и частная жизнь, в свою очередь, становится составной частью мирового бытия, озаряется высшим смыслом. Стирается грань между материальным и духовным, отсвет высшего падает на самое повседневное; осуществляется соединение «восторга с обиходом», «синтез живого со смыслом». В самом романе этот принцип художественного повествования сформулирован все тем же Веденяпиным, утверждающим, что в Евангелиях больше всего потрясает, как «Христос говорит притчами из быта, проясняя истину светом повседневности» .

Сказанное объясняет сложности, которые ввели в недоумение многих читателей, да и критиков романа. Объективная история присутствует в книге исключительно для того, чтобы выяснить, как она способствует (или мешает) развитию личности. Ведущая тема — духовная жизнь индивида, проходящего тот же путь, что проделал сам автор за всю свою жизнь. Первоначальным толчком для развития мысли служит действительность: случайные встречи, люди, природа — они-то и даны стереоскопически, с потрясающими подробностями. Центральный стержень романа составляет мысль, выраженная в монологах, дневниках, письмах, заметках главного героя, его разговорах с другими персонажами. Вслед за этим вступают в права интуиция, прозрение; прорывается оболочка тайны бытия, не познанной умом высшей истины: рождаются стихи.

" У меня всегда было чувство единства всего существующего, связности всего, что живет, движется, проходит и появляется, бытия и всей жизни в целом. Я любил всевозможное движение всех видов, проявление силы, действия, любил схватывать подвижный мир всеобщего круговращения и передавать его" .

Все явления и процессы сосуществуют и протекают в романе одновременно, по принципу симфонии, на что прямо указывается в пятой главе первой части. Основная тема — личность в русской истории XX в. — дополняется одной или несколькими побочными темами, то перекликающимися, то противоречащими друг другу, осложняется различными вариациями. Так начальная тема обогащается всем смыслом прозвучавших.

Сюжет романа начинается с описания двух смертей. Смерть матери героя содержит в себе нечто высшее — тайну жизни и смерти. Она сопровождается снежной бурей, вьюгой. Смерть отца связана с социальной запутанностью жизни. Глава «Девочка из другого круга» акцентирует внимание на социальной жизни дореволюционной России. История вдовы Гишар и ее дочери Ларисы, события в железнодорожном депо — полная противоположность духовной жизни Веденяпина, Громеко, Юрия Живаго и его друзей. Вот почему революционная борьба воспринимается автором и героем как справедливое дело, направленное на восстановление прав человека. Война и революция суть «назревшие неизбежности». Революция должна устранить противоречащие нормальной человеческой жизни (труду, музыке, красоте человеческого тела, любви, природе) кровь и страдания, выразительно описанные в военных сценах романа. Революция принимается и приветствуется в той мерс, в какой она направлена на очищение, на «духовное богатство каждого» .

" Можно было бы сказать, — утверждает Юрий Живаго, — с каждым случилось по две революции, одна своя, личная, а другая общая. Мне кажется, социализм — это море, в которое должны ручьями влиться все эти свои, отдельные революции, море жизни, морс самобытности… Сдвинулась Русь-матушка, не стоится ей на месте, ходит не находится, говорит не наговорится. Сошлись и беседуют звезды и деревья, философствуют ночные цветы и митингуют каменные здания… Как во времена апостолов" .

В этой картине революция — часть жизни, равноправная с ее другими сторонами, не догматизированная, не однолинейная; «прощание со старым» (как и названа пятая часть романа). Характерна первоначальная оценка героем октябрьских событий 1917 г.: «Какая великолепная хирургия! — восхищается доктор Живаго декретами Советской власти. — Взять и разом артистически вырезать старые вонючие язвы!» Его привлекает в революции то, что она — результат самой жизни, а не теорий, в ней нет ничего помпезного, высокопарного, она вторгается в жизнь.

" Это Откровенно ахнуто, — продолжает Живаго. — Оно начато не с начата, а с середины, без наперед подобранных сроков, в первые подвернувшиеся будни, в самый разгар курсирующих по городу трамваев. Это всего гениальнее. Так неуместно и несвоевременно только самое великое" .

Последнюю фразу исследователи толковали различно. Тут и будущее осуждение, и восторг перед жизнью, где ничто не расчерчено, не спланировано заранее, а развивается спонтанно, по законам самой жизни. Вот почему Живаго согласен голодать и мерзнуть вместе с народом, чтобы утвердить для всех тот образ жизни, «дружественного существования», который он, Лара и Галиуллин вели в Мелюзеве («Прощание со старым»).

Однако весьма скоро герой убеждается, что «торжество разума, критический дух, борьба с предрассудками», присущие революции на первом этапе, сменились новыми догмами. Из средства раскрепощения человека революция превращается в конечную цель, вытесняя все другие проявления жизни: «Интересы революции и существование Солнечной системы для него одно и то же» , — констатирует Юрий Андреевич ограниченность партизанского вождя Ливерия Микулицына. Именно здесь (пятая глава 11-й части) возникает традиционная для русской литературы после Ф. М. Достоевского тема насильственного насаждения счастья. По мнению героя и автора, человека нельзя сделать счастливым, лишив собственных представлений о счастье и навязав один-единственный идеал. «Молчаливыми строгими истуканами, из которых политическая спесь вытравила все живое, человеческое», стали когда-то хорошие люди, такие как Тиверзин и старший Антипов. Последний в своей увлеченности идеей не только не стремится увидеться с сыном, когда тот в чести, но готов расстрелять его, когда тот в беде; ищет кары для снохи с ребенком.

Воплощением трагедии человека, подменившего жизнь идеей, выступает в романе Павел Антипов-Стрельников. Задавшись целью уничтожить несправедливость, одной из жертв которой была его жена, Антипов отрекся от всего личного. Живя рядом с семьей, он ни разу не встретился с ней. Фанатичная преданность идее заставляла его быть беспощадным к любому, кто хотя бы в чем-то расходился с ним. Это требовало жестокости, и он проявлял ее, заслужив прозвище Расстрельников. Оставляя жизнь «на потом», Антипов не мог предположить, что и его взгляды когда-нибудь разойдутся с кем-то более могущественным или с очередной безликой директивой — и тогда с ним поступят так, как он поступал с другими инакомыслящими. Так и случилось. Чистый честный человек потерпел жизненный крах. Единственное, что ему остается, — самоубийство.

Так Пастернак подходит к теме насилия и крови. В романе неоднократно показано, как насильственное приведение людей к общему знаменателю вызывает их сопротивление. Подавление порождает ответное зло, новую кровь. Принципиально важна в романе сцена, когда доктор Живаго обнаруживает и у убитого красноармейца, и у раненого юнкера в ладанках один и тот же 90-й псалом для спасения жизни. Люди одной нации, одной веры убивают друг друга.

" Изуверства белых и красных соперничали по жестокости, попеременно возрастая одно в ответ на другое, точно их перемножали. От крови тошнило, она подступала к горлу и бросалась в голову, ею заплывали глаза" .

В романе множество сцен заклания человеческих жизней ради идеи. Это уничтожение с красного бронепоезда целых деревень и поселков и растерзанные белыми родственники партизан, мытарства ни в чем не повинных женщин и детей по лесам, замученный в застенках генерала Вицына партизан, рассказ о расправе красноармейцев с деревней Васи Брыкина и деревни — со своими палачами.

Читая все новые и новые декреты Советской власти, доктор Живаго обнаруживает в них «на протяжении долгих лет не меняющиеся шалые выкрики и требования… нежизненные, неудобопонятные и неисполнимые». Все это приводит его к выводу, что для «вдохновителей революции суматоха перемен и перестановок — единственная родная стихия, что их хлебом не корми, а подай им что-нибудь в масштабе земного шара. Построения миров, переходные периоды — это их самоцель». Идет суета «вечных приготовлений», но человек «рождается жить, а не готовиться к жизни. И сама жизнь, явление жизни, дар жизни так захватывающе нешуточны!» .

В отличие от своих добрых, но ограниченных друзей Дудорова и Гордона Юрий Андреевич не хочет лишиться духовной независимости, своей неповторимости. Тем более неприемлемо для него «возведенное в систему криводушие», когда надо «проявлять себя противно тому, что чувствуешь». Живаго живет по-пушкински естественно, считаясь только с высшим законом бытия и своей индивидуальностью — отсюда и сто фамилия.

Литературоведы давно и дружно установили значимые, «говорящие» фамилии и имена в романе. Так, «Живаго», с одной стороны, восходит к слову «жизнь» — главной ценности, утверждаемой в романе. С другой стороны, в церковнославянском тексте Евангелия есть выражение «Сын Бога живаго» (Мф. 16:16, Ии. 6:69), что позволяет автору придать роману сакральный смысл. Имя Юрий отсутствует в святцах и при крещении заменяется на Георгия. Как известно, именно Георгий Победоносец вступил в бой с Драконом зла и победил его. Что касается имени Андрей, то это не только первый призванный Христом ученик, но и, по преданию, проповедник христианского учения на Руси, в ознаменование чего им воздвигнут крест на Киевских горах.

Разумеется, не случайна и профессия героя. Из черновиков Пастернака видно, что он обдумывал несколько названий романа. Среди них было и «Опыт русского Фауста», философа, ищущего смысл жизни. Использовав в окончательном заголовке слово «доктор» (от «доктора Фауста»), Пастернак обозначил связь романа с философией. Сделав героя врачом, писатель обогатил эти оттенки точной передачей смысла романа: Живаго борется за жизнь против всего, что ее ограничивает. Есть в тексте и еще одно объяснение причин отказа от имени Фауст. Немецкий персонаж величествен, что совершенно не свойственно русскому национальному характеру. Не случайно Пастернак часто в разговорах с друзьями и знакомыми связывал своего героя со скромным доктором Чеховым, чье имя упоминается и в тексте романа.

С первых страниц произведения Живаго находится в трагическом противостоянии с реальностью. «Векую [для чего] отринул мя еси от лица Твоего, свете незаходимый?» — подобно Асафу из 73-го псалма дважды восклицает Юрий Андреевич. К нему вполне могут быть отнесены и слова из стихотворения «Гамлет», открывающего 17-ю часть романа: «На меня наставлен сумрак ночи». Подобно тому, как без ответа остается просьба ГамлетаХриста «чашу эту мимо пронести», не будет освобожден от страданий герой романа: «идет другая драма» — драма XX столетия. Толстовская идея фатальности истории, захватившая М. А. Булгакова, оказавшая влияние на автора «Тихого Дона», не была чужда и Пастернаку. «Продуман распорядок действий и неотвратим конец пути» — говорится в «Гамлете». И все же преодолеть неотвратимость, победить смерть можно, по Пастернаку, естественной, полнокровной, духовной жизнью.

На долю Юрия Андреевича выпадает смерть любимой матери, одиночество, мобилизация на фронт, тяжелая поездка с семьей на Урал, похищение в партизанский отряд, побег из отряда, опасность наказания за дезертирство, потеря любимого человека, семьи, болезнь. Перенести все эти события ему помогает природа. Блоковская метель, вьюга, сопровождающие многие печальные события в романе, в то же время зовут героя к тайне. Антитеза метели — свеча воплотится в романе во множестве вариантов. Мрачный дневник доктора с аллегорическим названием «Игра в людей» смягчится картиной тихой осени (глава пятая части шестой). Тягостное путешествие Громеко и Живаго в Варыкино проходит под аккомпанемент борьбы весны и вьюги (часть седьмая), закончившейся описанием восходящего солнца, таянием воды, запахом черемухи, громом водопада, в буквальном смысле заглушившего человеческую суету и крики. Гарантией вечного сохранения жизни служат слова о том, что «только природа оставалась верна истории» .

Другой великой ценностью этой жизни наряду с природой является любовь. Юрию Андреевичу с его деликатностью и мягкостью везет на любовь. Нежное чувство испытывает к нему Тоня Громеко, мать его детей. Характерно, что, описывая их отношения, Пастернак особо подчеркивает: с возникновением чувства к женщине у Юрия возникает и потребность быть ее защитником, взять на себя ее тяготы. Она, говорится в романе о Тоне, «с этих пор вдруг стала казаться Юре худой и слабой, хотя была вполне здоровой девушкой», и «он преисполнился к ней тем горячим сочувствием и робким изумлением, которое есть начало страсти». То же относится и к Ларе. Слушая рассказ Ларисы Федоровны о выпавших на ее долю страданиях, Юрий Андреевич «приходит в отчаяние от опоздания» их знакомства, жалеет, что его не было рядом с Ларой, «чтобы предотвратить случившееся» .

" Я не люблю правых, не падавших, не оступавшихся, — признается доктор Ларе. — Их добродетель мертва и малоценна. Красота жизни не открылась им" .

Сам Юрий Андреевич не безгрешен, мучается от вины и перед Тоней, и перед Ларой. Но именно понимание «красоты жизни», многообразия чувств не позволяет ему выбрать единственный путь. Примечательно, что он не требует этого и от любимой. Живаго не ревнует Ларису Федоровну к Антипову, понимая, что высшее чувство, которое испытывает Лара к этому человеку, прекрасно. Здесь и лежит различие между Ларой и Антониной, различие, осознанное самой Тоней в письме мужу: «Я родилась на свет, чтобы упрощать жизнь и искать правильного выхода, а она, чтобы осложнять ее и сбивать с дороги». Вот почему, получив бесхитростное письмо Юрия Андреевича с фронта, где он говорил об Антиповой, Тоня взревновала и оскорбилась за себя.

Лариса воплощает в себе русское национальное начало, то самое, которое зародилось в фольклоре (заметим, что «Ларины главы» предваряются песней Кубарихи о ягодке-красавице-рябине), воплотилось в цельности пушкинской Татьяны, осложнилось надломленностью героинь Достоевского («Я надломленная, я с трещиной на всю жизнь» , — говорит о себе Лара). Тайна ее очарования так и не раскрыта полностью в романс («Умом Россию не понять»), а лишь намечена. Это «простая и стремительная линия, какою вся она одним махом обведена кругом сверху донизу Творцом», плавность и гармония (Живаго замечает, что Лариса с одинаковой естественностью читает книги, носит воду, убирает дом), «царственная, дух захватывающая притягательность» .

Любовь для нее — всякий раз небывалое чувство, «веяние вечности», «откровение и узнавание все нового и нового о себе и жизни». Все действия героини преломляются в сознании Живаго, ее собственных оценках, диалогах влюбленных, а то и непосредственно в авторских лирических отступлениях:

" О, какая это была любовь, вольная и небывалая, ни на что не похожая! Они думали, как другие напевают. Они любили друг друга потому, что так хотели все кругом: земля под ними, небо над их головами, облака и деревья. Их любовь нравилась окружающим еще, может быть, больше, чем им самим. Незнакомым на улице, выстраивающимся на прогулке далям, комнатам, в которых они селились и встречались. Ах, вот это, это ведь и было главным, что их роднило и объединяло! Никогда, никогда, даже в минуту самого дарственного, беспамятного счастья не покидало их самое высокое и захватывающее: наслаждение общей лепкою мира, чувство отнесенности их ко всей картине, ощущение принадлежности к красоте всего зрелища, ко всей вселенной" .

Ларисе доверил автор ключевые слова «Окончания» :

" Загадка жизни, загадка смерти, прелесть гения, прелесть обнажения, это, пожалуйста, это мы понимали. А мелкие мировые дрязги, вроде перекройки земного шара, это извините, увольте, это не по нашей части" .

Писатель сравнивает Лару с разрушительной стихией, с электричеством, опаляющим током любви. Соединение счастья и страдания, красоты, плавности движений и безумства чувств позволяют Живаго, говоря о Ларе, соединить ее с русским пейзажем, с вечно живой далью.

" И эта даль — Россия, его несравненная, за морями нашумевшая, знаменитая родительница, мученица, упрямица, сумасбродка, шалая, боготворимая, с вечно величественными и гибельными выходками, которых никогда нельзя предвидеть!" .

Лара — это сама жизнь. И потому осмысление ее сущности переходит в гимн бытию:

" О, как сладко существовать! Как сладко жить на свете и любить жизнь! О, как всегда тянет сказать спасибо самой жизни, самому существованию, сказать это им самим в лицо!" .

Так практически утверждается в романе еще один путь победы над смертью — любовь. Даже «опустившийся», по мнению друзей, а на деле не пожелавший кривить душой и ставший «насмешкой над этим социалистическим миром, его оскорблением» Юрий Андреевич обрел любящее существо — Марину. И от всех троих женщин он имеет детей. После него в Европе остались Шура и Маня, в Москве — Капа и Клаша, в гуще народной жизни — Таня.

Все годы его трагической жизни Юрия Андреевича поддерживало творчество, стихи. Рассуждения об искусстве и непосредственно " Стихотворения Юрия Живаго" составляют важнейшую часть романа, выполняя в нем самые разные функции, и первая из них — передача внутреннего мира героя, тончайших оттенков состояния его души. Таковы стихотворения «Весенняя распутица» и «Разлука», воссоздающая ощущение пустоты после отъезда Лары (глава восьмая 14-й части). Однако многие стихотворения, соприкасаясь с мыслями и чувствами доктора, отталкиваясь от них, оказываются значительно шире, несут философский смысл. Эту особенность стихов Живаго подчеркивает и сам Пастернак, вкладывая в уста героя следующее наблюдение:

" Он писал вещи, посвященные ей, но Лара его стихов и записей… все дальше уходила от истинного своего первообраза, от живой Катенькиной мамы Кровное, дымящееся и неостывшее вытеснялось из стихотворений, и вместо кровоточащего и болезнетворного в них появлялась умиротворенная широта, подымавшая частный случай до общности всем знакомого" .

Не случайно Живаго приходит к выводу, что «искусство, в том числе и трагическое, есть рассказ о счастье существования». Искусство, по Пастернаку, «размышляет о смерти и неотступно творит этим жизнь. Большое, истинное искусство, то, которое называется Откровением Иоанна, и то, которое его дописывает». Последнее слово весьма значимо. Откровение Иоанна (Апокалипсис) — это рассказ о Страшном Суде и вечной жизни. В приведенных словах Живаго подчеркнута мысль о том, что каждая эпоха, как бы она ни была мрачна и страшна, продолжает бытие, жизнь. Классической метафорой этого является стихотворение «Зимняя ночь», своего рода лейтмотив романа (автор даже обдумывал в качестве одного из вариантов названия романа «Свеча горела»). Свеча, этот слабый огонек, впервые появившийся в романе во время любовного объяснения Ларисы с Антиповым, воплотившийся для Юрия в образе любимой женщины (глава восьмая 14-й части), становится в стихотворении знаком непобедимости жизни:

Мело, мело по всей земле Во все пределы.

Свеча горела на столе, Свеча горела.

Умерший в Москве в 1929 г. (по официальной терминологии в «год великого перелома»), Юрий Живаго сам стал свечой, сгоревшей во имя Жизни, повторив в очередной раз круг всемирной — христианской — истории. Возможность такого широкого толкования дают в романе все те же стихотворения 17-й части. Живаго уже нет, но он жив (воскрес) в природе, детях, памяти Гордона и Дудорова, переживших ужасы войны, ГУЛАГа и, как следует из «Эпилога», убедившихся в правоте когда-то укоряемого ими друга. К ним пришла свобода души — то, что составляло стержень характера Живаго. С ними стихи Юрия. Литературоведы давно отметили, что, начавшись «Гамлетом» с его сомнениями в возможности пережить драму бытия, эта часть романа завершается «Гефсиманским садом», заключительная строфа которого не оставляет сомнений в будущем:

Я в гроб сойду и в третий день восстану, И, как сплавляют по реке плоты, Ко мне на суд, как баржи каравана, Столетья поплывут из темноты…

Таким образом, события, уложенные в романе в рамки 26 (с 1903 под 1929) или — с «Эпилогом» — 42 лет, воспринимаются как этап извечной борьбы добра и зла, вписываются в историю Христова учения, понимаемого Пастернаком как утверждение на земле гуманизма. При этом Пастернак мастерски переносит евангельские события и церковные предания на русскую почву. В раздумьях о Блоке (глава 10-я части третьей) и в стихотворении «Рождественская звезда» библейские реалии соединены с русскими сугробами, степью, гнездами грачей, скирдой соломы и прочими деталями национального пейзажа. В традициях русского фольклора создан и образ Георгия Храброго (Победоносца) в стихотворении «Сказка». В российской реальности эпохи Гражданской войны прозревает ум доктора борьбу Бога с дьяволом, перенесенную даже в природу:

" Доктору казалось, что поля он видит тяжко заболев, в жарком бреду, а лес — в просветленном состоянии выздоровления, что в лесу обитает Бог, а по полю змеится насмешливая улыбка диавола" .

Олицетворением добрых сил, ангелом-хранителем выступает в романе таинственно-непостижимый Евграф, воплощением дьявола-искусителя — Комаровский.

Какая же роль отведена в этой мистерии XX в. Юрию Андреевичу? Казалось бы, само происхождение фамилии героя не оставляет сомнений: Сына Божьего, Христа. В долготерпении Живаго, его страданиях, принципиальном отрицании насилия и утверждении доброты все соответствует облику Христа в его русском варианте (князь Мышкин из романа Ф. М. Достоевского «Идиот»). Камнем преткновения для многих критиков стал «индивидуализм» героя. Начиная с членов редколлегии «Нового мира», отказавшихся печатать роман, и вплоть до современных зоилов Живаго обвиняют в том, что он лишен общественного начала, что он утверждает только свою свободу, не жертвует собой во имя ближних, хотя стоит приглядеться — и такие случаи тоже найдутся в романе. В нем содержится глубокий и в то же время исчерпывающий ответ обвинителям. Отдавая предпочтение перед всеми русскими писателями А. С. Пушкину и А. П. Чехову, Живаго говорит об их «русской детскости» :

" Изо всего русского я… больше всего люблю их застенчивую неозабоченность насчет таких громких вещей, как конечные цели человечества и их собственное спасение. Во всем этом хорошо разбирались и они, но куда им было до таких нескромностей — не до того и не по чину! Гоголь, Толстой, Достоевский до конца были отвлечены текущими частностями артистического призвания, и за их чередованием незаметно прожили жизнь, как такую же личную, никого не касающуюся частность, и теперь эта частность оказывается общим делом и подобно снятым с дерева дозревающим яблокам сама доходит в преемственности, навиваясь все большею сладостью и смыслом" .

Именно это и происходит с Живаго. Утверждая все то, о чем говорилось выше (природу, любовь, творчество, свободомыслие), Живаго своим примером побуждал других жить по высшим законам бытия, тем самым преодолевая мысль выдающегося европейского философа Сёрена Кьеркегора о трагическом одиночестве человека и его обреченности. Существует некоторая критическая точка, справедливо отмечает современный критик и философ В. Суриков, где личность, вырывающаяся из пут множества, «начинает свое движение вспять к множеству. Пастернаковский, спасающийся в частной жизни индивидуалист в состоянии спасти и весь мир»^[1].

" Но и так, почти у гроба, / Верю я, придет пора, / Силу подлости и злобы / Одолеет дух добра" , — писал Борис Пастернак в стихотворении «Нобелевская премия». Эта мысль и составляет общественный, философский и эстетический пафос романа «Доктор Живаго» .

• [1] Цит. по: Московский вестник. 1990. № 3. С. 230.