Любые достижения человека, чего бы они ни касались, научной, технической или философской мысли, не рождаются вне времени и пространства. Они появляются в определенное время и в определенном месте и, можно метафорически выразиться, назревают до определенного момента в неком пространстве, затем, рождаясь, несут в себе опыт прежних поколений и достижений. Что же касается философии, то здесь мы наблюдаем еще одну особенность. Некоторые идеи, школы и направления могут рождаться, просуществовать и затем бесследно исчезнуть, но отдельные проходят через века и даже тысячелетия, не зная границ ни государственных, ни языковых.
На перекрестках человеческой мысли и действия, когда решается проблема выбора новых путей движения к знанию и прогрессу, опыт и багаж прошлых поколений вновь становится актуальным. Всякий последующий научный и философский переворот ставит на повестку дня вопрос о переосмыслении содержания и ценности идей прошлого.
Британская аналитическая философия как философское течение тяготеет к эмпирическому типу философствования. Ведь именно в Англии эмпиризм имеет многовековую традицию. В критической литературе, посвященной аналитической философии, уже стало традиционным объяснять связи предшествующих форм эмпиризма с эмпиризмом указанного направления.
Британская аналитическая философия (анализа обыденного языка) повернула философские размышления в русло лингвистических поисков, сделав язык основным инструментом решения философских проблем. Именно анализ языковых средств и выражений рассматривается в качестве единственного правомерного метода философского исследования. Переход от классической философии, которая рассматривала сознание в качестве исходного пункта философствования, к философии неклассической, которая выступает с критикой метафизики сознания и обращение к языку как альтернативе картезианского cognito можно назвать революционным.
Сопоставление двух школ английской аналитической традиции анализа обыденного языка и русской теоретико-лингвистической традиции призвано выявить положительный опыт работы со словом. Традиция эмпирического восприятия и подхода к окружающей действительности британской философии выразилась в анализе обыденного языка как основного средства познания мира. Само понятие «слово» приобретает особый смысл. В своей работе философы аналитического направления ориентируются на значение слова, описывают его смысл. Отечественная школа рассматривает слово как единицу лексикона, определяемую через систему грамматических категорий и синтаксических функций. Традиция такого подхода восходит к акад. В. В. Виноградову, хотя он не был лексикографом, все его работы по лексике носят именно такой характер, а преемственность лексикографии по линии Д. Н. Ушаков — С. И. Ожегов — С. И. Ожегов и Н. Ю. Шведова общеизвестна.
Некоторые исследователи полагают, что сопоставление английской философской и отечественной традиции не правомерно в силу того, что идет речь о двух разных науках. Мы же полагает, что в действительности речь идет о лингвофилософских традициях.
Традиция в значительной мере определяет не только стиль, но и методику, а часто и выбор предмета лингвистического исследования. Сама же традиция, разумеется, соединена с той или иной философией.
В отечественной лингвистике в настоящее время интенсивно исследуется эволюция ведущих лингвистических школ второй половины XX в. (см. коллективный труд «Язык и наука конца XX века» (1995), работы Е. С. Кубряковой (1995), В. З. Демьянкова (2000) и других). Настоящая работа соотносится с этим общим течением отечественной лингвистической мысли и посвящена исследованию одного из важнейших этапов лингвистики XX века в ее теоретических идеях и их приложении к лингвистической практике — а именно британской лингвистической философии, особенно в ее так называемом направлении «анализа обыденного языка», и отечественной (русской) лингвистической традиции (особенно в школе акад. В.В. Виноградова). В связи с этим целью диссертационного исследования стало выявление общего и отличительного в трактовке концепции слова в теории и практике британской аналитической философии и в отечественной теоретико-лингвистической традиции. Необходимо подчеркнуть, что сопоставление этих двух лингвистических течений (школ) является магистральной линией (методом) нашей работы.
В соответствии с поставленной целью в работе решаются следующие задачи:
— рассмотреть понимание слова в концепции языка, изложенной в книге Б. Рассела «Разыскание о значении и смысле»;
— проанализировать работу Дж. Остина со словом на конкретном примере статьи «Три способа пролить чернила»;
— рассмотреть — в отношении к нашей задаче — базовые положения концепции слова в системе В. В. Виноградова и в концепциях ведущих современных представителей этой школы. Особое внимание уделяется в связи с целями и задачами работы системе местоимений акад. Н. Ю. Шведовой как исходного шага для описания смысловой структуры языка- «категории меры признака» в концепции Ю. Л. Воротникова и некоторым новым принципам конкретного описания смысловой стороны языкаспецифику способа анализа и систематизации причастий русского языка И. К. Сазоновой.
Главным объектом настоящего исследования является слово.
Предметом — различные подходы к этому объекту, т. е. к проблеме слова в двух различных традициях.
Материал исследования составляют труды философов, представляющих философию анализа обыденного языка, прежде всего Б. Рассела «Разыскание о значении и смысле» («Inquiry into meaning and truth»), Дж. Остина «Три способа пролить чернила» («Three ways of spilling ink»), а также труды русских языковедов акад. В. В. Виноградова, акад. Н. Ю. Шведовой, Ю. Л. Воротникова, И. К. Сазоновой и др.
Методы исследования. Для решения поставленных в работе задач применялся метод последовательного сопоставления. В качестве основы методики сопоставления вы выбираем следующий путь: анализируем основные положения британской аналитической философии (анализа обыденного языка) в их соотношении с лингвистикой, исследуем конкретный опыт языкового анализа Рассела и Остиназатем то же проделываем в отношении слова в русской лингвистической традиции последних десятилетий. Сопоставление двух концепций осуществляется путем развернутых перекрестных ссылок внутри текста и в конечных выводах.
Научная новизна и актуальность исследования заключается в том, что в работе впервые предпринята попытка детально соотнести способы лингвистического анализа (слова и высказывания) с философскими установками исследовательских направлений, зачастую весьма абстрактными. Научная новизна работы связана и с попыткой непосредственного сравнения данных лингвистических анализов сходного материала двух разных национальных лингво-философских традиций. В результате изучения названных работ выяснилось, что в то время как Дж. Остин ориентируется на значение слов в разных речевых контекстах, представители русской школы исходят из категориального разделения слов, смыслового описания языка посредством базовых элементов.
Практическая значимость работы заключается в способе анализа (разбора) слова и предложения и в возможности использования его в различных теоретических и практических курсах по языкознанию.
Структура работы. Диссертация состоит из введения, трех глав, заключения, приложения и библиографии. Во введении дается обоснование актуальности темы диссертационного исследования, излагается его целевая установка, определяются задачи, обосновывается выбор темы, отмечаются научная новизна и практическая значимость работы. Первая глава.
Выводы по главе III.
В отечественной теоретико-лингвистической традиции, представленной в нашей работе такими учеными, как В. В. Виноградов, Н. Ю. Шведова, Ю. Л. Воротников и И. К. Сазонова, слово занимает центральное место.
В.В. Виноградов в своем фундаментальном труде «Русский язык: грамматическое учение о слове» определяет слово как систему форм и значений, конструктивным единством лексических и грамматических явлений. Учение о слове — основной единице лексики и грамматики — привело к включению в грамматические работы проблем значения слов, их функций и семантических группировок, а в лексикологические — многих морфологических и синтаксических вопросов. Одним из актуальных вопросов его языковых изысканий была смысловая структура слова.
Ни один язык не в состоянии выражать каждую конкретную идею самостоятельным словом или корневым элементом. Конкретность опыта беспредельна, ресурсы же самого богатого языка строго ограничены. Язык оказывается вынужденным разносить бесчисленное множество значений по тем или иным рубрикам основных понятий, используя иные конкретные или полуконкретные идеи в качестве посредствующих функциональных связей. Поэтому самый характер объединения лексических и грамматических значений в строе разных типов слов неоднороден. Структура разных категорий слов отражает разные виды отношений между грамматикой и лексикой данного языка.
Лексические значения слова подводятся под грамматические категории. Слово представляет собою внутреннее, конструктивное единство лексических и грамматических значений. Семантические контуры слова, внутренняя связь его значений, его смысловой объем определяются грамматическим строем языка.
В семантической системе языка, отражающей действительность как в ее субъектных, так и в объектных пластах и формах, различаются три основные предметно-смысловые группы [Виноградов 1938, 150]:
1) сфера предметных, субъективно-объективных значений и форм,.
2) сфера чисто субъективных, эмоционально-волевых изъявлений и форм,.
3) сфера модальных значений и форм.
Приспособляясь к формам языковой техники — конструктивно-синтаксическим и морфологическим, эти семантические слои, эти сферы речевой семантики отражаются в четырех основных структурных категориях слов:
I. Категория слов, отражающих мир объектной действительности, это слова-названия. Им присуще «вещественное отношение потому, что они воплощают в своей структуре предметы, процессы, качества, признаки, числовые связи и отношения, качественно-обстоятельственные определения и соотношения вещей, признаков и процессов в «вещном» мире — и применяются к ним, указывают на них, их обозначают. Они составляют основной вещественно-логический, семантический и грамматический фонд речи, ложатся в основу синтаксических единиц и единств (синтагм и предложений) и фразеологических серий.
Поэтому в применении к ним особенно уместен термин «части речи». Они образуют предметно-смысловой, лексический и грамматический фундамент речи. Это — «лексические слова», по терминологии А. А. Потебни, и «полные слова», по терминологии Ф. Ф. Фортунатова. Они распадаются на две большие серии, отличающиеся одна от другой степенью номинативной самостоятельности, объемом грамматических форм одного слова и характером синтаксического функционирования: 1) имена и глаголы и 2) наречия.
В русском языке мы наблюдаем семь основных частей речи: четыре класса имен: (D имена существительные, © имена числительные, (D местоимения и ® имена прилагательные- © глагол- © наречие- © категория состояния.
II. Категория «частицы речи», связочные слова. Они представлены: ® г частицы, © предлоги, © союзы.
III. Категория модальные слова. Их можно разделить на два разряда: ® вводные слова и © модально-определительные частицы.
IV. Категория чисто субъективных — эмоционально-волевых изъявлений. Междометия.
Современные исследования русского языка, о которых мы говорим в данной главе, основываются на новом подходе к языку. Этот новый подход обусловлен поиском смыслового описания языка и новых способов его классификации и систематизации.
Н.Ю. Шведова в своих работах «Система местоимений как исход смыслового строения языка и его смысловых категорий» (в соавторстве с А. С. Белоусовой, 1995) и «Местоимение и смысл» (1998) предлагает новый путь описания смысловой структуры языка, исходным шагом которого должны стать смыслы, заданные системой дейктических слов. Для этого необходимо «найти формальное основание для определения языкового смысла и языковой смысловой категории» [Шведова 1998, 31]. За основу берется положение, согласно которому языковое значение не может быть отделено от того понятия, которое лежит в его основании и которое, тем самым, входит в состав этого значения. Следовательно, языковой смысл понимается как данность, сочленяющая в себе некое понятие и собственно значение, материализованные в той или другой единице языка. Но для того чтобы говорить о понятии, нужно определить те языковые средства, которыми это понятие обозначено само по себе, материализовано в «чистом виде». Такими средствами становятся дейктические слова — местоимения.
Именно местоимения представляют собой «языковой категоризатор». Местоимения ничего не называют (не именуют): они означают смыслы, восходящие к глобальным понятиям материального и духовного мира, углубляют, дифференцируют, сопоставляют и сочленяют эти смыслы. То есть класс местоимений представляет собой самостоятельную внутриязыковую систему, которая охватывает самые общие понятия. Они получают разнообразные, иерархически организованные именования в лексике, формализуются в грамматике и морфемике, обозначаются словами связующими и квалифицирующими.
Система местоимений, с одной стороны, самодостаточна, с другой, она обращена ко все другим классам слов и вступает с ними в сложные взаимодействия. Что касается уровня абстракции, то эта система стоит над всеми другими классами слов: она осмысляет их устройство и их взаимные связи. Класс местоимений — это арсенал смысловых абстракций, заключенных в языке в целомэтим определяется роль местоимений в системе других классов слов.
Спецификой местоимений как означающего слова объясняется то, что оно не может быть названо «частью речи»: комплекс смысловых абстракций, сосредоточенных в классе местоимений, вступает в противоречие с формальной унификацией, обязательно присущей тем классам слов, которые традиционно называются «частями речи» [Шведова 1998, 7−8].
Ю.Л. Воротников в докторской диссертации «Категория меры признака в смысловом строе русского языка» (1999) и монографии «Степени качества в современном русском языке» (1999) формулирует еще один принцип описания смысловой структуры языка через определение содержания общей категории меры признака и составляющих ее частных категорий.
К категории градации качества или, точнее, к смыслу «количественная характеристика степени проявления качества в данном объекте» Ю. Л. Воротников предлагает следующий подход: в системе местоимений русского языка есть два местоимения, наиболее абстрактно выражающие этот смысл, то есть выступающие в роль его «языковых категоризаторов» — это местоимения насколько и сколь. Таким образом, местоимения являются смысловым исходом для общей смысловой категории меры (степени).
Ю.Л. Воротников прочерчивает магистральные внутренние линии своего исследования: исходя из слов, выражающих признаки, из прилагательных. Прилагательное становится в его концепции базовой категорией для осознания категории меры признака в смысловом строе русского языка вообще.
Прилагательные становятся базовой категорией в силу того, что только прилагательные — среди относящихся к этой смысловой категории словтолько прилагательное имеют более общий, категориальный «исход» — а именно соответствующую местоименную категорию «Какой». Сам термин исходного «категоризатора» — местоимения говорит о том, что базовая категоризация для него будет связана с именами. Что касается глаголов, то вопрос о «местоимениях-глаголах» теоретически уже поднят, хотя, скорее, в.
115 плане «общей», или универсальной, грамматики, а не грамматики русского языка. Известно, например, что французские или английские глаголы типа фр. Faire, англ. do «делать» могут играть роль таких глаголов.
В системе Ю. Л. Воротникова, как и в системе Н. Ю. Шведовой, а это системы метаописания, призванные описать весь смысловой строй русского языка, базовыми элементами системы, т. е. метаязыка, являются элементы, в частности, слова, самого русского языка, языка-объекта.
Работа И. К. Сазоновой «Русский глагол и его причастные формы: толково-грамматический словарь» [Сазонова 1989] представляет собой пример словарной работы над словом. В данном случае анализируемыми словами выступают причастия. Этот словарь представляет первое лексикографическое описание причастий русского языка. В нем раскрываются семантические и грамматические отношения глаголов и их причастных форм.
Заключение
.
Традиция в значительной мере определяет не только стиль, но и методику, а часто и выбор предмета исследования. Сама же традиция, разумеется, соединена с той или иной философией.
АФ — продолжательница британской эмпирической традиции, она впитала в себя наиболее яркие черты предшествующих концепций. Эмпиризм, свойственный английским философам на протяжении нескольких веков стал базой для аналитической философии.
Развитие АФ исследователи делят на 3 этапа, которые демонстрируют ее эволюцию: формирование, критика основополагающих постулатов, разочарование, трансформация. Логический анализ языка (Б. Рассел, Л. Витгенштейн) и философия обыденного языка (Дж. Остин, Г. Райл), объединенные позитивистской установкой, представляют первый этап. Следующий период — «постпозитивизм» — связан с критикой неопозитивизма и возрождением интереса к метафизической проблематике (философы Венского кружка, П. Стросон). Третий этап выявляет серьезные недостатки и разочарование в постпозитивизме. Сложившаяся ситуация представлена двояко: с одной стороны, среди философов наблюдается некоторый ренессанс неопозитивистских установок, с другой, любые попытки видоизменить установки постпозитивизма расцениваются как конец аналитической традиции, поэтому этот этап характеризуют как «постаналитической» (Г. Шредер, Р. Роста, Ст. Кавел).
АФ пронизана различными оппозициями идей (различными «двойственностями»). Во первый, в известной степени различны по своим установкам разные этапы этой школыво вторых, существенно различны взгляды на метод и выбор анализав-третьих, исследования ориентированы на разные объекты: анализ языка науки на первом этапе, анализ обыденного языка на втором и даже на анализ языка этических утверждений и самой этики как философской дисциплины (наряду с аналитической философией религии, аналитической эстетикой, аналитической философией политики и т. п.).
В нашем исследовании мы сосредоточили внимание на первом этапе развития АФ. Именно на этом этапе язык выступает преимущественным объектом исследования. Он становится ключом к разрешению философских проблем.
Б. Рассел является одним из основателей АФ. Он считал, что философия должна опираться на широкий и прочный фундамент знаний, а изыскания философа должны быть пропитаны научными понятиями и уверенностью в том, что наука несет с собой мир новый, с понятиями и методами, ранее неизвестными.
Для Б. Рассела язык является средством превращения нашего личного опыта в опыт внешний и общественный. Он рассматривал язык в контексте теории познания.
Его концепция языка, изложенная в труде «Исследование значения и истины», представлена атомистической иерархией. На низшей ступени находится объектный язык, затем логический язык, пропозициональные установки. Слово как таковое анализируется философом на первой и второй ступенях.
Основным единицей первого уровня является «объектное слово». Рассел определяет его как класс телесных движений, шумов и образов, которые не требуют предварительных слов и способны выразить целое суждение. Разница между словом и предложением отсутствует на этом этапе.
Логический язык представляет вторую ступень иерархии. Единицы этого уровня — «логические слова» — характеризуют логику.
Работа Рассела представляет теоретический, логический анализ, идеальную модель. Труд Дж. Остина «Три способа пролить чернила» посвящен практическому исследованию употребления отдельных слов, объединенных одним концептом «Ответственность». Эмпиризм, свойственный английской школе проявился в обеих работах, они посвящены семантике, описанию значение слова и его интерпретации.
Отечественная школа, анализируемая нами, связана со словарной традицией. Труды акад. В. В. Виноградова мы рассматриваем как основу русской лингвистической школы. Одной из сквозных тем, проходящих через все филологические разыскания В. В. Виноградова, было исследование русских слов: их истории, смысловой структуры, взаимодействие значений и употреблений, их самых различных свойств, сторон и особенностей. При этом конкретный анализ подчинялся общему концептуальному замыслу, который складывался и уточнялся по мере накопления проанализированного материала. Концепция русского слова, изложенная Виноградовым в 1947 г. в фундаментальном труде «Русский язык (грамматическое учение о слове)» [Виноградов 1972], представляет собой классификацию слов по грамматико-семантическим категориям и частям речи.
Труды современных языковедов акад. Н. Ю. Шведовой и Ю. Л. Воротникова представляют новый взгляд на семантическое описание языка посредством базовых элементов самого языка.
В результате исследования мы пришли к следующим выводам, касающихся различия двух рассматриваемых нами школ.
В британской школе анализ заключается прежде всего в соотнесении эмпирических чувственных данных (в частности, зафиксированных словах языка с их словесным выражением), в чем и состоит «эмпирический» стиль анализа.
В рассматриваемой русской традиции анализ состоит прежде всего в соотнесении какого-либо конкретного (рассматриваемого исследователем) типа слов с некоторыми базовыми параметрами самого языка. Система языка как бы опосредует конкретный анализ и объективные чувственные знания. Именно поэтому подобный тип анализа ни в коем случае нельзя охарактеризовать как «эмпирический».
Сопоставляя русскую и английскую филологические традиции («школы»), мы можем констатировать, что ключевой термин «слово» занимает существенно различные, несимметричные позиции в каждой из них. В русской традиции, особенно детально обоснованной академиком В. В. Виноградовым, слово занимает центральное место. В английской же — скорее место периферийное и подсобное для исследования каких-то, вероятно представляющихся этой школе более важными, задач.
Работая в том варианте русской традиции, которой мы и рассматривали главным образом в нашей диссертации, т. е. в традиции В. В. Виноградов — Н. Ю. Шведова и ее ученики, исследователь стремится прежде всего установить для каждого слова его семантическое ядро. В качестве основного инструмента для выявления семантического ядра слова в русской традиции в современном ее варианте (см. работы Н.Ю. Шведовой) выступает процесс соотнесения слова с тем или иным классом местоимений, поскольку местоимения рассматриваются как готовая внутри языковая система категорий.
В английской традиции, так же и на ее новом этапе, т. е. после расселовского периода, применяется совершенно иная система процедур анализа, которая заключается в выявлении различных контекстных вариантов обследуемого слова в рамках некоторой общей семантической сферы. Так, например, в очерке Дж.Л. Остина общей семантической рамкой выступает концепт «ответственность» («responsibility»), а анализируемые слова («intentionally», «deliberately», «on purpose») рассматриваются как варианты (рамочного) концепта.
Указанные различия двух школ связаны и с более далеко идущими концептуальными различиями. В то время как рассматриваемая нами ветвь русской филологической школы ориентирована на создание толковых словарей русского языка (Ср.: знаменитый словарь С. Ожегова и Ожегова, Шведовой, а также словарь русских причастий И.К. Сазоновой), английская школа ориентируется — как на конечный результат — на описание различных утверждений практической речи с их семантическими тонкостями, противоречиями, парадоксами и т. п., а также с их моральными, этическими коннотациями (далеко не случайно вся эта ветвь философии обыденного языка эволюционировала в сторону «этического анализа», обыденной этики, «ситуативной этики»).
Несмотря на различные переломы и разделения в ходе развития АФ, он обнаруживает устойчивое на протяжении десятилетий единство, верность определенной традиции. То же можно сказать о русской лингвистической традиции.
Различие школ связано прежде всего с понимание самого концепта (анализ). В британской школе анализ заключается прежде всего в соотнесении эмпирических чувственных данных (в частности, зафиксированных словах языка с их словесным выражением) в чем и состоит «эмпирический» стиль анализа.
Одна из традиционных черт английской школы является постоянный интерес к семантике целого текста, что в свою очередь может быть связано с выходом в сферу или логики, или этики, или просто «здравого смысла».
В отличие от этой традиции русская лингвистическая школа связана с лексико-семантическим анализом слова как такового, слова как единицы лексикона: рассматриваемые исследования Н. Ю. Шведовой возникли как следствие ее словарных (совместно с С.И. Ожеговым) работ (ср. известные толковые словари С. И. Ожегова и Н.Ю. Шведовой), а работа И. К. Сазновой первоначально была замышлена по прямой рекомендации С. И. Ожегова, поскольку он при своей работе над толковым словарем русского языка осознал, что толкования причастий не поддаются прямому переносу на них приемов толкования, выработанных для глагола вообще.
В связи с расхождениями понимания самого концепта анализ естественно расходятся конкретные процедуры и приемы анализа. В английской школе постоянно используется перифразирование (или перифразировки), хотя разновидности последнего могут различаться: перифразировка производится то с использованием логических слов (см. подробнее в § 1 главы II), то с.
121 обращением к «здравому смыслу» и, соответственно, к обыденному разговорному языку (см. § 2 главы II). В отличие от этого в русской традиции более использовался способ семантического описания словарного типа, позднее получивший название «портретирование». Лишь в самое последнее время в русской школе эти два способа начинают употребляться (ср. упомянутые работы Ю.Л. Воротникова).
Предпринятое в работе сопоставление, британский и отечественной теоретико-лингвистических традиций (школ) с точки зрения их соотнесения к друг с другом не претендует на то, чтобы считаться исчерпывающим. Эта попытка отметить и проанализировать их сходные и отличительные черты. Можно выразить надежду на то, что работа в этом направлении будет продолжена и углублена другими исследователями, поскольку ее перспективность данной работы не вызывает сомнения.
ТРИ СПОСОБА ПРОЛИТЬ ЧЕРНИЛА1.
Части I, II и III данной статьи взяты практически дословно из наброска лекции, обнаруженного среди бумаг после смерти Остина, которую он прочитал в Американском обществе философии права и политики (The American Society of Political and Legal Philosophy), в Чикаго в 1958 году. Упрек в достоверности выражения может быть предъявлен этим частям, хотя, без сомнения, Остин многое бы изменил, если ли бы сам корректировал свою работу для публикации в ежегодном сборнике Общества Responsibility (Nomos Щ) под редакцией Карла Фридриха (Carl Friedrich) (Нью-Йорк, 1960). Основные положения этой лекции, которые были 'распространены на собрании и доступны для участников', были опубликованы в приложении к этому тому.
Вводная часть не была полностью изложена в рукописи Остина, но была собрана из заметок, сделанных на нескольких отдельных листах, а также с помощью записей к семинарам, которые он вел в Оксфорде в течение нескольких лет, под общим названием «Извинения» («Excuses»). На этих семинарах он обсуждал не только материал, содержащийся в настоящей статье, но также многое из того, на чем была основана статья «Просьба об извинениях» («A Plea for Excuses»).
Рукопись была озаглавлена словом «Ответственность» («Responsibility»), именно это и было основной темой его выступления. Тем не менее, статья была опубликована под названием «Три способа пролить чернила" — если бы Остин сам публиковал ее, то выбрал бы именно этот заголовок.
Издатель выражает благодарность Миссис Остин за разрешение представления этой статьи к публикации и господину Дж. Уорноку, который прочитал как рукопись, так и настоящую статью, и сделал много ценных замечаний для ее улучшения.
Л. Ф. Фергюсон.
1 Перепечатано из журнала «The Philosophical review», Том 75, № 4 (1966) с разрешения редакторов.
Большая часть того, что я должен сказать об ответственности вообще, уже было сказано в другой статье1. Конечно, суть того, о чем я говорил, состоит в том, что нет большого смысла обсуждать эту проблему в общих терминах. Здесь я повторю это только конспективно. Существует взгляд, который я не просто последовательно разделял, но и использовал на практике в течение 20 лет, и обнаружил, что он постоянно оправдывал себя. Коротко, это идея, которой обладал Аристотель в примитивном виде, без необходимости бороться за высвобождение от пут софистики, которые сейчас мешают нам, а именно, от убеждения, ответствен ли человек за то или иное, предшествует вопросу о свободе. Какой бы ни могла бы быть идея Аристотеля, она работала в таком виде: для того, чтобы обнаружить, действовал ли человек свободно или нет, мы должны обнаружить, не имело ли место какое-либо другое основание, например, принуждение, или ошибка, или несчастный случай.
Мы надеемся извлечь пользу из этой области нашего исследования с помощью тщательного изучения того, что мы можем назвать словом извинение (сожаление) [excuses], разными способами и разными словами, при помощи которых мы при случае пытаемся избегать некоторых вещей, чтобы показать, что мы действовали 'свободно' или же мы не были 'ответственны'. Но, если же мы пытаемся рассмотреть этот предмет и эти выражения, нам следует уделить внимание также тому, что мы могли бы назвать словом усугубление [aggravation], — словам, которые не помогают нам выходить из некоторых ситуаций, но, которые могут сделать для нас ситуацию хуже, чем есть в действительности, или, во всяком случае, часто могут внести в ситуацию нечто, что извинения, если бы они нашлись, были призваны как раз исключить. Здесь я сконцентрируюсь на узкой теме, поскольку я не знаю достаточно (или как раз думаю, что знаю достаточно) о предмете в целом: то, что следует ныне, это только пример некоторых добавлений, которые могли бы быть полезны.
1 «A Plea for Excuses» (Просьба об извинении), 1956.
При рассмотрении ответственности мало что является более важным, чем установить, намеревался ли человек сделать А, или, иными словами, сделал ли он, А намеренно ['intentionally^]. Существуют, по крайней мере, два всем известных слова, важных в этой связи. Давайте сделаем различие между действовать намеренно ['intentionally'] и действовать сознательно Ydeliberately] или специально ['on purpose'], насколько это можно сделать, обращая внимание на то, чему может научить нас язык.
Школьный учитель может спросить ребенка, который разлил чернила в классе: 'Ты сделал это намеренно?' или 'Ты сделал это сознательно?', или 'Ты сделал это нарочно?'. На первый взгляд, кажется, что невелика разница, какой вопрос задавать. Кажется, что они означают то же самое, или, по крайней мере, сводятся к одному в этом случае. Но таковы ли они в действительности? На самом деле существуют приемы, которые способны различить эти выражения. Я не могу использовать их здесь исчерпывающим образом, но могу только указать доступные возможности. Мы можем рассмотреть, например, для начала: (1) воображаемые или действительные случаи и (2) 'грамматику', 'этимологию' и т. д. этих слов. I.
Сначала давайте рассмотрим некоторые случаи. Подлинные события были бы, конечно, превосходны: мы могли бы наблюдать какие, слова в действительности использовались комментаторами по поводу этих случаев или рассказчиками по поводу выдуманных случаев (из художественной литературы). Однако у нас нет времени и места, чтобы сделать это. Напротив, мы должны представить некоторые случаи и попытаться достичь соглашения относительно того, что нам следовало на самом деле сказать относительно них. Если мы сможем принять такое соглашение, у нас появятся некоторые данные ('экспериментальные' данные, по сути), которые мы потом сможем объяснить. Объяснение будет сделано с учетом значений этих выражений, чего мы пытаемся достичь, используя методы 'Согласие' ['Agreement'] и 'Различие'.
Difference']: что на самом деле присутствует в случаях, где мы используем, скажем, 'сознательно' ['deliberately'], и что отсутствует, когда не используем. Конечно, тогда мы не придем к чему-то большему, как только к изложению некоторых обычных 'концептов' ['concepts'], которые используются англоговорящими людьми, но к чему-то меньшему. И это уже не так мало. Эти концепты развивались в течение длительного времени: то есть, они смогут послужить текстом для практического использования. Постоянно повторяющиеся трудные случаи лучше, чем их ускользающие соперники.
Итак, вот некоторые случаи.
1. Предположим, я натягиваю веревку поперек лестницы. Дряхлый родственник, который, как я и ожидал, запнулся о нее, упал и умер. Следует ли нам спросить, намеренно ли натянул я веревку? Трудно представить, как бы я мог сделать такую вещь непреднамеренно [unintentionally], или (что не одно и тоже) не сделал этого намеренно ['intentionally']. Вы не делали такого рода вещей, даже по несчастной случайности? По ошибке? Нечаянно? С другой стороны, буду ли я готов принять то, что я сделал это 'с определенной целью' [" on purpose" ] или 'целенаправленно' ['purposely']? Это звучит чудовищно. Какая здесь могла быть цель, если только не та, чтобы кто-нибудь споткнулся? Может быть, мне лучше сказать, что я просто проводил время, играя в колыбель для кошки1, тренируясь завязывать узлы.
2. Мне нужны деньги, чтобы поиграть в «пони», и я взял их из общественной кассы. Конечно, я намеревался ['intended'] (все время) положить их обратно, как только бы выиграл. Каково было мое намерение: я взял деньги с намерением вернуть их обратно. Но было ли именно это моей целью ['purpose'], когда я их брал? Взял ли я их ради или для того, чтобы положить обратно? Понятно, что нет.
1 cat’s cradle (англ.) — «колыбель для кошки» (детская игра, в которой один из партнеров растягивает на пальцах обеих рук связанную в кольцо нитку, а второй должен снять нитку с его пальцев и надеть на свои, переплетя нитку так, чтобы получился симметричный узорпотом первый делает то же самое, и так до бесконечности) (Поясн.- Э. С.).
3. Я подъезжаю к дому и вижу, что около него на проезжей части лежит разбитый стаканя отбросил его в сторону на тротуар, а позже какой-то пешеход споткнулся о него и поранился. Весьма вероятно, я действительно бросил стакан на пешеходную дорожку намеренно ['intentionally']- и опять-таки, это не было непреднамеренно ['unintentionally'] - я знал, что там пешеходная дорожка, и т. д. Но сделал ли я это 'с определенной целью' [" on purpose" ], 'целенаправленно' ['purposely']? Сделал ли я это сознательно ['deliberately']? Вероятно, здесь мы должны естественно представлять инциденты, только несчастные случаи, а не все мои действия.
4. Объявление гласит: 'Не кормите пингвинов'. Я, несмотря на это, кормлю их арахисом. Однако, орехи оказались (и это подтвердилось) смертельными для этих птиц. Кормил ли я их намеренно ['intentionally']? Без сомнения: я же не случайный распространитель арахиса. Осознанно ['deliberately']? Возможно, это поднимет вопрос 'Читал ли я объявление?'. Или 'с определенной целью' ['on purpose']? Это, кажется, внушает мысль, что я знал, какой фатальный результат последует. Снова — почему?
Мы можем также рассмотреть случаи, которые являются стереотипами, такие случаи, которые обозначаются с помощью обычных клише. Вот некоторые.
Мы говорим, что, А ранил В с намерением ['with intention'] убить его или чтобы нанести ему серьезное телесное повреждение, или, более формально, с намерением ['with intention'] убить его, и т. п. Мы не говорим 'А ранил В ради того, чтобы убить его'. А почему бы нет? Потому что убийство и ранение 'не достаточно разделены' - они 'слишком тесно связаны'- потому что они не представляют 'две вещи' ['two things'], которые производятся? Но что же на самом деле это подразумевает?
Мы просим молодого человека, который обращает внимание на нашу дочь, чтобы он объявил о своих намерениях. Каковы его намерения ['intentions']? Его намерения честные? Будет ли разница, если мы спросим, какова цель ['purpose'] этих ухаживаний, имеет ли он в виду какую-нибудь цель, делает ли он это с определенной целью ['on purpose'] или ради какой-то цели ['for a purpose']? Это заставит его поведение выглядеть более расчетливым, обрисует его как авантюриста или соблазнителя. Вместо того чтобы попросить разъяснить его позицию, возможно, как для него, так и для насне просим ли мы его раскрыть преступный секрет?
Другое клише: мы обнаружили, что довольно часто говорим о 'обдуманном намерении' ['deliberate intention']- 'обдуманном намерении силой открыть замок' ['with deliberate intention of forcing the lock'], например. Так же, как мы можем говорить о сознательном выборе ['deliberate choice'] или сознательном решении ['deliberate decision']. Но мы не говорим о намеренном обдумывании ['intentional deliberation']- как и не говорим (за исключением специальных случаев, которые мы не можем здесь обсуждать) о намеренном решении ['intentional decision'] или намеренном выборе ['intentional choice'].
Возможно, это поможет нам подумать о тех случаях, в которых что-то делается намеренно^intentionally'], но не сознательно ['not deliberately'], и т. д., таких случаев, где эти обстоятельственные выражения отчетливо отделены. То, что происходит в большинстве случаев, должно вскрыть некоторую 'противоположность' одного из трех выражений, которое не является 'противоположностью' (антонимом) к двум другим.
Предположим, я сделал что-то импульсивно, и, возможно, только по импульсу. Тогда я не делаю это сознательно ['deliberately']. И действительно, чтобы сказать, что я сделал это импульсивно (а, возможно, только по импульсу), что, несомненно, исключает предположение, что сделал это сознательно ['deliberately']. Например, в определенном месте в перебранке, возможно, поддавшись эмоциям или вспомнив что-то, я импульсивно поднимаю руку, чтобы уладить конфликт. Тогда это действие достаточно намеренно ['intentional']: Я намереваюсь поднять руку, чтобы заключить мир. На самом деле, я не поднял руки даже нарочно ['on purpose'] или умышленно ['purposely']. Это не было сделано сознательно ['deliberately']: через 20 минут я могу пожалеть об этом. Импульс силен: Я не прекратил думать (но о чем?). Я действовал неосмотрительно (поспешно), таким образом, вероятно, не сознательно ['not deliberately'], но, конечно, я знал, что собираюсь сделать, и подразумевал сделать это, возможно, я даже использовал свои мысли, делая это проворно. (Я мог перестать думать об этом: импульс мог быть просто импульсом помирить, и, поднимая руку, я подумал, что могу это сделать своей уловкой.) Если бы я действовал даже не импульсивно, но достаточно спонтанно (что, конечно, уловка) (и таким образом не намеренно ['not deliberately']), по крайней мере вполне уместно сказать, что я все же действовал намеренно ['intentionally'] (ср. Сэр Уолтер Ралей (Sir Walter Raleigh). И здесь опять же человек предпринимает сильнейшее напряжение ума и переживает мучительные колебания1 по причине некоего случайного кризиса, он может принять такую линию поведения, при которой можно бежать назад в огонь. Нет сомнения, что он бежит в огонь достаточно намеренно: он даже (возможно) принял решение бежать туда, хотя, конечно, для него нет необходимости делать это 'намеренно' ['intentionally']. Но я думаю, можно согласиться, что он не делал этого обдуманно ['deliberately']. Эти примеры достаточны, чтобы показать, что-то, что делается намеренно ['intentionally'] и целенаправленно ['purposely'], не обязательно делается обдуманно ['deliberately']. Более того, они показывают некоторые общие черты: в каждом из этих случаев в поступке присутствует что-то 'стремительное (поспешное)' ['precipitate'].
С другой стороны, вполне возможно действовать одновременно обдуманно ['deliberately'] и намеренно ['intentionally'], однако «не с целью» ['not on purpose'], или, по крайней мере (если это является одним и тем жесуществуют различия, которыми мы пренебрежем) не целенаправленно ['for по purpose'], без цели ['without purpose'], непреднамеренно ['purposelessly']. Таким образом, действие может быть обыкновенным, (обыденным, заурядном). Банда подростков последовательно ['seriatim'] ломает каждое из только что.
1 Возможно по кого-либо другого, но по вине причинам указанным ниже мы исключим такую возможность, а предположим некое «случайное» происшествие, например, пожар. высаженных вдоль улицы молодых деревьев: это сознательный ['deliberate'], безответственный (злоумышленный) ущерб. Но у них, можем мы сказать, не было интереса убивать деревьявесьма вероятно у них не было основания для такой мысли. Отрывают ли дети крылья мухам 'с какой-либо целью' ['on purpose']? Однако, увидев их за этим занятием, становится ясно, что они делают это намеренно ['intentionally'], а также сознательно ['deliberately'].
До сих пор мы показали, что действие, совершенное намеренно ['intentionally'], необязательно должно быть совершено сознательно ['deliberately'] или нарочно ['on purpose']. А наоборот? Может ли что-нибудь быть сделано сознательно ['deliberately'] или нарочно ['purposely'], но ненамеренно ['not intentionally']? Можем ли мы придумать случай, в котором что-то сделано сознательно ['deliberately'], но ненамеренно ['not intentionally']? Конечно, это кажется сложнее. Но несмотря на это, такие случаи есть.
Я призван подавить мятеж в Индии. Настоятельно необходима быстрота действия. Мой мозг обдумывает акцию, которую нужно произвести в пяти милях ниже по дороге от Резиденции. Как только отъезжаю, я замечаю прямо посередине дороги новую детскую тележку девочки нашего повара, которой она очень дорожит. Я осознаю, что мог бы остановиться, выйти и убрать ее с дороги, но, послав все к черту, я должен спешить. Хотя это все очень плохо: я переезжаю ее и продолжаю путь. В этом случае мгновенное решение принято на основе того, что в сущности имеет второстепенное значение. Я действительно переехал тележку сознательно ['deliberately], но не намеренно ['not intentionally'] - но? разумеется также и не ненамеренно ['unintentionally']. Никогда не было частью моего намерения переехать через эту тележку. Я в жизни не намеревался сделать это. Это было случайным привходящим обстоятельством: все, что я намеревался сделать, это просто добраться до места восстания и подавить его. Как бы «странно» это ни звучало, у меня нет сомнения, что мы должны сказать: мы переехали детскую тележку сознательно ['deliberately ]и что нам не следует беспокоится, сказав, что мы переехали ее намеренно ['intentionally']. Мы никогда не намеревались переехать ее.
Подобное описание, возможно, может быть сделано также и относительно некоторых вещей, которые являются последствиями или результатами наших определенных действий. Эти поступки 'сделаны' нами сознательно ['deliberately'], но не намеренно ['not intentionally']. Например, я осознаю, что, настаивая на выплате долга, я таким образом «разоряю» моего должника, его разорение будет следствием того, что он будет вынужден заплатить. У меня нет абсолютно никакого желания разорить его, но, может быть, если я не получу деньги, я и многие другие сильно пострадаюти вероятно, что я подумаю, что он был просто неосмотрителен. Итак, я требую уплаты долга. Он разорен, и (если угодно) я разорил его. Если так можно сказать, то я могу обидеться в ответ на такие инсинуации. Я думаю, что следует допустить, что я действительно разорил его сознательно ['deliberately'], однако же, не намеренно ['not intentionally']. Я не намеревался нанести ему ущерб, это никогда не входило в мои намерения. (Это, если согласятся с моим толкованием, представляет особенно интересный случай: потому что ясно, что я не ответствен за его крах.).
Наконец, может ли поступок быть совершен с целью ['on purpose'], но не намеренно ['not intentionally']? Это еще более трудно, и в действительности может быть и нереально. Однако, выражение 'случайно с целью' ['accidentally on purpose'] подсказывает, по крайней мере, (пусть) иронично, что оно сделано ненамеренно. Насколько иронично это выражение? (Возможно, здесь может быть придуман случай, сравнимый со случаем взимания долга.).
II.
Сейчас мы обращаемся к нашему второму общепринятому источнику информации: грамматике и филологии. Здесь мы обнаружим, что 'цель' ['purpose'], 'намерение' ['intend'] и 'осознанность' ['deliberate'] демонстрируют многочисленные и весьма яркие различия.
1. Обдумывать и размышление ['deliberate' and 'deliberation'], глагол и существительное, отличаются от намереваться! намерение ['intend'!'intention'} и иметь цель/цель ['purpose'/'purpose']. Достаточно сказать, что сопоставление последней пары совпадает по форме. Таким образом, 'я обдумываю' ['I am deliberating'] может использоваться только, для того чтобы описать процесс, который происходит, но 'я намереваюсь' ['I am intending'] и (если существует) 'я нацеливаюсь на' ['I am purposing'] не может быть использовано для описания процесса действия. Дополнение к этому факту, размышление [deliberation] можно растянуть, но намерение ['intention'] и цель ['purpose'] нельзя.
1а. Использование выражения 'Я намереваюсь' ['I intend'] (и. если существует 'Я нацеливаюсь'['I purpose']) сильно отличается от 'Я обдумываю' ['I deliberate'], которое если оно существует может быть только текущим моментом, который описывает, что я обычно делаю, как, например, 'Я обдумываю, перед тем как действовать'. 'Я намереваюсь сделать X ['I intend to X] является, если бы так было, видом 'будущего времени' глагола 'X'. У него есть направление, поддерживающий эффект, как 'Я обещаю сделать X, и снова, как 'Я обещаю сделать X, является одной из возможных формул усиления 'Я сделаю X [I shall X] (а именно, это заявление, а не, например, предсказания или обязательства). Мы даже склонны сказать: это едва ли не 'вспомогательный глагол'. Но существенно то, что термины 'будущее время' и 'вспомогательный глагол' не были придуманы для необходимости корректного определения такого слова, как 'намереваться'. Необходима полная реклассификация, как видно, например, из того, что существует некоторая странность по отношению к фразе 'Я буду намереваться'.
2. Если мы рассмотрим прилагательные (адъективные термины), образованные от них: 'deliberate' и 'purposфлГ или 'purpos/ve' (которые, конечно же, согласовываются с соответствующими наречиями), то очевидно, что они различны. 'Deliberate' образовано по принципу латинского причастия прошедшего времени: слова такого класса означают, что что-то случилось или совершилось. Нам следует полагать, что процесс размышления ['deliberation'], чем бы он ни был, должен быть тщательно проанализирован по всем пунктам. Таким образом, продуманное ['considerate'] поведение, представляет собой такое поведение, которое показывает, что имели место размышления ['consideration'] (о чувствах других, в связи с моими предполагаемыми действиями).
Окончаниеful, с другой стороны, обычно используется в случаях, когда что-то (некое качество) присутствует или может не присутствовать: приращение или нечто «сверх». 'Thoughtful' ('заботливый'), 'careful' ('внимательный'), 'purposeful' ('целеустремленный') одинаково относятся, к тем действиям, которые мы можем (как равно и не можем) испытывать, когда совершаем X, заботясь об интересах и чувствах других, чтобы защитить их от возможных несчастных случаев или преследуя какую-то цель.
Окончаниеal, в словах как 'intentional' определяет, или классифицирует, действие, которое описано как более 'прямое' и более глубокое (детальное), чем в случаеful илиate. (Дополнительное замечание: -ive, как в 'purposive', исполняет похожую функцию. Конечно, это термин психологического искусства, и, по-моему, требует некоторого оправдания потому, что намерение соотносится с нашим действием более тесным образом, чем цель, с одной стороны, и другим путем, с другой).
2а. Аналогичный урок дают нам отрицательные формы прилагательных (или наречий). Не существует принятой отрицательной формы от прилагательного 'deliberate'. Слово 'purpose' требует частицуlessмы можем не иметь 'никакой цели', делая что-то [I may 'have no purpose (whatsover)' in doing something], так же, как мы можем 'ни о чем ни заботиться' ['I may take no care']. Но 'у меня нет никаких намерений делать что-то' ['I don’t have no intention (whatsover)' in doing something'].
Здесь может потребоваться общее обоснование. Почему мы предполагаем значимым то, что прилагательные и их отрицания принимают различные формы? Почему не может быть просто такого объяснения: слово 'thought', например, не является латинским по происхождению и поэтому не может легко присоединить к себе латинское окончаниеate, тогда как 'consider' может?
Почему здесь не может быть 'эвфонии', или случайности, или бессмысленной избыточности форм?
Сейчас мы можем принять и на самом деле определенно приветствовать, все эти подсказки языка и твердо придерживаться нашего суеверия, что формы слов и выражений очень значимы для их значений. Короче говоря, давайте допустим, в качестве доказательства (аргумента) и потому что у нас нет права допустить что-то другое, что «по происхождению» речь состоит из любого шума, произведенного любым человеком в любой ситуации с целью что-то обозначить. Давайте также предположим, хотя в известном смысле это является тавтологией, что в длительном использовании формы речи, которые выживают, являются наиболее подходящими (наиболее целесообразными) формами речи. Один общий критерий целесообразности1 очень прост: каждая единица речи U должна звучать tanto quanto как и каждая другая единица речи, которая «означает» что-нибудь подобное U, и в отличие от tanto quanto каждая другая единица речи, которая обозначает что-то непохожее на U или небольшие вариации значения должны быть выражены небольшими соответствующими изменениями в звуковой форме. Этот принцип может объяснить, по моему мнению, не только феномен долговечности выживания слов в группах, где похожие по звучанию слова означают схожие явления (например, 'fumble' (мять, теребить), 'tumble' (валяться, кувыркаться), 'stumble'(запинаться, ошибаться) и похожие), но многое из того, что следовало бы включить в этимологию, общую эволюцию морфологии, синтаксиса и грамматики.
3. Предлоги, использующиеся со словом 'intention', 'purpose' и 'deliberation' при образовании адвербиальных и других выражений, также указывают на различия между этими тремя словами и сочетают их с довольно различными группами слов. Мы говорим 'on purpose (to)' ['нарочно'], 'for the purpose of ['с целью'], но 'with the intention of ['с намерением'], также возможно 'with the purpose of. Кажется ясным, что 'on' и 'for' (сравните 'on the.
1 Существуют и другие важные критерии: краткость, легкая заучиваемость и др. Но из них некоторые тесно связаны с вышеуказанным разными способами. principle', 'on orders', 'for the sake of) отделяют или разъединяют мою цель от моего текущего действия в том отношении, в котором 'with' не делает. Существует много выражений со словом 'purpose' ('for the usual purpose', 'to good purpose', to some purpose' и так далее), в которых слово 'purpose' становится как бы безличным (/^personal) в том смысле, что никогда не делается намеренно.
Со словом 'deliberation' ['размышление', 'обдумывание'] используется возможно единственный и невыразительный предлог 'after'. 'With deliberation' конечно же существует, но слова в этом сочетании используются для описания определенного медленного стиля исполнения, который производит такое впечатление на наблюдателя. 'Deliberately' ['сознательно', 'обдуманно'] используется в том же случае, как когда кто-либо ест суп обдумывая это. (Сравните тот случай, когда некто сознательно ест мой суп. В этом случае, если на это обратят его внимание, он может поторопиться.) Такой вид вторичного смысла совпадает со смыслом этого разряда, и наречие 'purposefully' ['целенаправленно'] в действительности используется подобным образом. Мы знаем, какой вид исполнения он описывает: целеустремленный настрой является одним из условий получения начальных сведений и представляет первичные этапыкаждый этап преодолевается для того, чтобы перейти к следующему за ним и, таким образом, довести дело до конца: здесь есть оттенок настойчивости. Примечательно, однако же, что со словом 'intentional' ['намеренный'] нет такого выражения, которое могло быть использовано подобным образом. Объяснение, какое бы оно ни было, будет находится в той же области, что и объяснение вышеуказанных адъективных окончаний: намерение ['intention'] вообще слишком тесно связано с обычным действием для того, чтобы мог существовать какой-либо особый стиль исполнения, связанного с ним.
4. В заключение мы могли бы рассмотреть примыкающие этимологии этих трех слов: потому что ни одно слово не достигает полного забывания своих истоков (происхождения). Метафору для 'deliberate' представляет weighting' или 'weighting up' (взвешивание), 'intend' - 'bend' (побуждать) или 'straining toward' (натягивать) и 'bend on mischief. В слове 'purpose' заключена идея 'ставить что-либо пред собой'.
III.
Попытаемся теперь понять три концепта 'purpose', 'intention' и 'deliberation' в свете нашего исследования.
Наиболее неясное из наших понятий представлено в слове 'intention'. Я разбираю свою жизнь, делая, как мы предполагаем, одну вещь за другой. В общем, у меня всегда есть идея — некоторая идея, моя идея, или картина, или понятие, или концепция, словом, то, на что я способен, чем я занимаюсь, что мною движет, в общем, 'Что я делаю'. Я не знаю, 'что я делаю' как результат стремления увидеть, или, другими словами, проводя наблюдения1: только в редких и тревожных случаях я узнаю, что я сделал или осознаю, что я делаю или делал на этом пути. Это не то, каким образом я знаю, что я делаю, когда чиркаю спичкой рядом со стогом сена. (В смысле, в котором вообще и очевидно я знаю, что я делаю: в противоположность чувству, которое вы сомнительно предполагаете, что я знаю, что я делаю, когда чиркаю спичкой очень близко к бензину.) Предполагается, что у меня как будто был план, приказ или что-то подобное, по которому я действую, когда я привожу в исполнение, совершаю действие: только, конечно, совсем необязательный, или, как правило, даже неясный, каким полновесным истинный план может быть. Когда мы привлекаем внимание к этому аспекту действия, мы используем слова, связанные с намерениями2.
1 Я услышал это замечание от Мисс Дж.Е. М. Анскомб (Miss G.E.M. Anscombe).
2 По этому пункту, рукопись содержит незаконченное предложение 'Когда мы используем огромное большинство «активных» глаголов, e.g. 'kick.' Остин имел в виду, следующее: большая часть «активных» глаголов, как часть их смысла, содержит некоторое понятие желания или плана выполнения. Таким образом, обычно является ошибкой рассматривать их как чисто «бихевиористские». То, что я пинаю кого-то, не означает только того, что моя нога двигается прямо для контакта с его голенью. Возможно, вот почему, в обычном контексте, добавление наречия «намеренно» ('intentionally') является избыточным.
Хотя я сказал, что слова 'намерения' ['intention'] связаны с понятием моей идеи того, что я делаю, не следует предполагать, что всегда будет иметь смысл привязывать понятие 'намеренно' ['intentionally'] к каждому глаголу действия в каждом обычном предложении с активным личным глаголом. Только когда имеется некоторое предположение, что действие могло быть ненамеренным, имеет смысл недвусмысленно сказать, например, 'Я съел мой ужин намеренно'. В рамках этого, действительно, 'intentionally' служит для того, чтобы исключить 'unintentionally'. Было бы полностью неверно предположить, что 'unintentionally' является тем словом, которое «носит брюки» (верховодит), то есть, до тех пор, пока мы воспринимаем определенные специфичные способы выполнения действий ненамеренно, и что, кроме тех случаев, когда это является способом исключать их, 'intentionally' не имеет положительного значения. Существуют слова, которые это описывают: 'real', например, одно из них. Но в настоящем случае, чтобы ограничиться этим, следует глагол 'intend', который следует принять во внимание, и он, очевидно, должен иметь положительный смысл, он не может использоваться только для того, чтобы исключить 'don't (didn't) intend' ['не намереваюсь, не намеревался'].
Понятие идеи того, что я делаю. Мы используем как общее правило такую идею, как если бы это был налобный фонарь шахтера на нашем лбу, который всегда освещает путь настолько, насколько мы можем пройти впередне предполагается, что существуют некие определенные правила о ширине и силе пучка света, который он излучает. Единственное общее правило — это то, что свет всегда ограничен в некоторых направлениях. Он никогда не простирается неопределенно далеко вперед. Конечно, все, что следует, или должно было сделано впоследствии, не является тем, что я намеревался сделать, но возможны умозаключения или результаты или эффект от этого.
Это добавление было предложено Д. Д. Варноком. (Примечание издателя этой работы JI.B. Фергюсона (L. W. Forguson).).
Более того, он не высвечивает всего из моего окружения. Что бы я ни делал, делается или должно быть сделано на фоне обстоятельств (включая деятельность других агентов). Вот для чего требуется осторожность, чтобы отражать посягательства, крушения, аварии. Более того, исполнение вовлечет за собой случайно все виды деталей, или, по крайней мере, телесных движений, и кроме этого зачастую много других вещей. Это будет лежать ниже уровня любых намерений, тем не менее детализированных (и, конечно, вообще нет никакой необходимости в детализации), которые я могу сформировать.
Существует огромная доля свободы в 'структурировании' истории чьей-либо деятельности средствами слов, таких, как 'intention', даже когда мы рассматриваем целую войну, мы можем разделить ее на кампании, операции, акции и тому подобноено все абсолютно произвольно, поскольку основывается на планах участников-противников. Так же и с человеческой деятельностью: мы можем оценить ее в терминах намерений, целей, основных стремлений и тому подобное, но здесь присутствует много такого, что является случайным, если только мы не принимаем в расчет способ, которым агент сам создает действительную структуру в своем уме заранее, до самого события. Слово 'intention' имеет с этой точки зрения скрытый (подразумевающий) эффект: когда некто запускает руку в денежный ящик, объявляет, что он все время собирался возвратить на место деньги, то, он хочет сказать, что его действие — действие, которым занялся, должно оцениваться как нечто целое, а не как часть, вырезанная из целого. Почти всегда такие разногласия, как это, будут нести с собой раздор: его действие (как целое) не должно быть описано термином, выбранным для описания (только части) его: например, здесь, не 'ограбление' кассы, потому что действие, взятое как целое, не должно было иметь результатом отсутствие денег в кассе. Reculer pour mieux sauter (Отступить назад (сделать разбег), чтобы лучше прыгнуть (фр.)) не означает отступить.
Совершенно иным представляется использование слова 'purpose'. Конечно, когда я собираюсь сделать что-то с целью, будет определено мной как мое намерение и будет направлять мое поведение. На самом деле, как стремление, цель будет влиять на формирование намерений. Но моя цель — это то, что достигается или является следствием результата того, что я делаю, как смерть моей тети, или болезнь пингвинов, если я действительно кормил их арахисом нарочно. (Очень часто моей целью не является поставить самого себя в позицию быть способным (мочь, суметь) продолжить следующее действие, следующую операцию в кампании.) Однако, у меня нет необходимости иметь какую-либо цель для действия (даже нарочно)1- так же как у меня нет необходимости заботиться или думать. Я действую с благими намерениями (или нарочно), я этого достигаюЯ действую с намерениями, я довожу до конца, реализовываю.
Я действую сознательно (deliberately), когда я обдумал, что означает, что я остановился, чтобы спросить самого себя «Буду я или не буду делать?» и решил сделать X, который и совершил. Иными словами, я взвесил, однако, некоторым зачаточным (иногда почти умозрительным или вымышленным) образом, «за» и «против». Понятно, что должны быть некоторые «за», даже когда я действую сознательно, например, таким обычным действием, как уплата налогов. «За» и «против» не ограничены моральными «за» и «против», как мне не нужно решать в пользу того, что я считаю лучшим или решаю, что имеет больше причин в пользу какого-либо поступка. (Ни, конечно, когда я решил сделать что-то, я должен обязательно это сделать.). Обдумывание не является просто неким видом размышления, предшествующим действию. Пути и способы являются предметом для планирования штата (кадров) — решение является действием для начальника. То, что должна быть медлительность (неторопливость) при движении к действию или при совершении действия, это всего лишь симптом.
Я завершаю добавлением общих слов предупреждения: существуют базисные рассуждения, которые могут быть действенными в любой ситуации, в которой я действую и которая может устранить все три слова из этой связки,.
1 Например, кормление голодающих детей: здесь у меня нет цели. несмотря на то, что будет удовлетворять всем другим стандартным условиям для их использования. Например, я могу действовать под угрозой: однако, сколько бы я ни взвешивал «за» и «против», но если я действую под влиянием угрозы, я не делаю то, что делаю, сознательно. Этот вид базисных рассуждений должен быть приняты во внимание в любом случае1.
1 Рукопись содержит несколько добавочных замечаний, но недостаточных для реконструкции умозаключения, которые могут претендовать на адекватное отражение собственных намерений Остина для заключения. На основе этих заключений можно сказать, однако, что одну вещь Остин имел в виду, мы должны не только сравнивать или противопоставлять три выражения — 'intentionally', 'deliberately', 'on purpose' - друг с другом, но каждое из них следует сравнить и противопоставить также и с другими выражениями (например, 'intention' и 'purpose', 'premeditation' с 'deliberation' и 'to mean' с 'to intend'). Существуют собственные примеры Остина, представленные также, хотя неточно, в Nomos Appendix. (Примечание издателя этой работы J1.B. Фергюсоном (L. W. Forguson).).
